Глава 2
Капка-дочь пахана

Никто из фартовых малины даже по бухой не смог бы предположить, как легко вышел на их след следователь угрозыска.

Законники знали, что в спецкартотеках прокуратуры и милиции хранятся все сведения о них. Еще бы! Каждый был судим по четыре-пять раз, все считались рецидивистами. А потому, не только биографические данные помнил следователь уголовного розыска — Виктор Федорович Васильев, а и особые приметы, почерк каждого.

Васильев всегда выезжал на место происшествия сам. Работал без помощников. И только в случае крайней необходимости просил привезти сысковую собаку.

Вот и в то утро, едва вошел в ломбард, попросил — никого не входить, не шуметь.

Как ни хитры, как ни изощренны были фартовые на всякие уловки, но и они не могли предусмотреть мелочей, каких оказалось вполне достаточно, чтобы узнать, кто побывал здесь минувшей ночью.

Низкорослый, кряжистый Тарантул как всегда не смог дотянуться до верхнего стеллажа и воспользовался стулом. На его пыльном сиденьи отпечатался след обуви тридцать пятого размера. Подобного размера обуви не имел никто из фартовых Брянска.

Васильев, едва вошел в ломбард, сразу почувствовал резкий запах «Шипра». И понял, в деле был Фрося — здоровенный, рыжий вор, какой любил сбегать из зон и тюрем переодевшись в бабу, умел часами говорить женским голосом. И, если бы не страсть к «Шипру», избежал бы многих неприятностей.

Увидев вскрытый без инструмента ящик и крышку от него

с торчащими гвоздями, понял, в деле был Лимон. Только он умел вырвать любые гвозди без усилий и шума.

Следователь увидел и следы Князя. Тот всегда с фонарем ходил в дело. Круглый след от него так и остался на пыльной полке.

— Хорошо, что уборщица здесь ленивая, — подумал Васильев выйдя из ломбарда и, позвав оперативников, приказал одному срочно привезти служебную собаку, остальным — никого не подпускать к ломбарду, пока не завершен осмотр места происшествия.

Овчарка тут же нашла берет. И взяв след, понеслась к вокзалу.

Фартовые не ожидали для себя беды и послали лысого Пузыря в буфет купить в дорогу жратвы и выпивки. Тот с радостью ухватился за деньги и выскочил из вагона. До отхода поезда оставалось двадцать минут.

Растолкав очередь, пролез вперед. Хватал кульки, пакеты. Совал их по карманам. А когда вышел на перрон, увидел возле вагона милицию и овчарку.

Ноги задрожали. По спине полил пот. Он еле удерживал в руках покупки. Они показались ему наручниками, когда увидел, как милиция выводит из вагона кентов.

— Живей! — подталкивали их в спину кулаками и вели к машине, стоявшей за вокзалом.

Пузырь постоял в растерянности совсем немного. Чтобы не привлечь к себе внимания пассажиров и провожающих, свернул за здание вокзала. Следил, как заталкивают в машину законников. Вон Фросе — пинка дали, торопят. Лимона кулаком вбили в «воронок». Двое Князя волокут. И только один милиционер стоял около машины, не трогая никого. Пузырь пригляделся. И… замер. Увидел в его руках свой берет.

Он понял все. Оставив на траве все покупки, незаметно свернул в обратную сторону и вышел на многолюдную улицу. Здесь он чувствовал себя вне опасности.

Пузырь шел к Дрезине. Зная, что только он может помочь. По его слову фартовые города постараются достать из милиции его кентов.

Но пахан еще спал. И стремачи не решались его будить ни по чьей просьбе. Тем более, что разговора требовал не пахан малины, а обычный законник, почти никому неизвестный Пузырь.

— Возникни к вечеру. Тогда, может, выслушает. Теперь — рано. Отваливай, не мозоль зенки. Не приведись, не в духе встанет.

Пузырь пытался убедить стремачей, но те служили пахану, и все остальные для них не существовали, если Дрезина к ним не благоволил.

Фартовый ждал. Дрезина проснулся поздно. Услышав от стремачей о Пузыре, отказался трехать с ним, передав через шестерок:

— Просравший кентов не может просить подсос. Такого на разборку выдернуть надо. Пусть сам выручает кентов, если дышать хочет. А Дрезина — не мама родная для всякого, пусть он и вор…

Лысый, вне себя от ярости, выскочил от стремачей. Злоба перехлестывала через край.

Без денег, без доли, без малины и пахана, он никому не был нужен.

— Куда деваться? Как дышать? Как распорядиться свободой, подаренной самой судьбой? — думал лысый и вспомнил о берете в руках милиционера. И не раздумывая заспешил за город, к Сивучу. Там, дождавшись темноты, думал свести счеты с Капкой. Уж он вытащит ее из дома! Поспрошает, как успела снюхаться с лягавыми и засветить малину.

Пузырь шел осторожно, часто оглядываясь, прислушиваясь к каждому звуку за спиной. Он боялся погони и засады. Потому шел медленно, иногда перебегал от дерева к дереву.

Приблизившись, он наблюдал за домом Сивуча из зарослей. Не хотел появляться покуда не стемнело.

Малина Князя, оказавшись в милиции, тоже ждала ночи. Фартовые понимали, что оставшись на воле, Пузырь постарается достать их отсюда. И, если сам не сможет, обратится к законникам города, к Дрезине.

— Одно хреново, башлей у Пузыря нет. А на халяву кентов не сфалуешь. Залог нужен. Где он его сорвет? Если только с Сивуча за шкуру Задрыги. Не захочет старый хрен, чтобы Пузырь расписал ее. За эту лярву с него Черная сова не то шкуру сдернет, а живьем на погосте зароет, — говорил Фрося.

— Нам тоже не пофартит, если суку ожмурим. Пахан совы — зловонный козел. Память у него длинная. А клешни того длинней, — поддержал Тарантул.

— Пузырь теперь, верняк, лоб расшибает, чтоб башли надыбать, — подал голос Лимон.

— Хрен там! Этот хорек, поди, теперь Сивуча трясет. Другой стежки нет. Либо башли с него сорвет, либо к Дрезине, слово замолвить, — отозвался Князь.

Никто из фартовых даже не предполагал, что весь их разговор, каждое слово, внимательно прослушаны, записаны на пленку.

Именно этот разговор подтолкнул следователя поехать к Сивучу вместе с оперативниками.

Ему хотелось узнать, за Что Пузырь должен убить Задрыгу? Почему Сивуч будет отвечать жизнью за девчонку перед самой свирепой бандой — Черная сова? Что связывает их всех между собой? — недоумевал Васильев, но знал наверняка: ни Сивуч, ни Пузырь, ни тем более Дрезина, даже Задрыга не станут говорить с ним ни о чем…

Он знал заранее, кроме презрительного молчания, или отборного мата — в лучшем случае, он ничего не услышит в ответ на свои вопросы.

Васильев понимал, что Сивуч следит за ним. А потому шел по дороге в город, никуда не сворачивая, хотя очень хотелось ему узнать, пойдет ли фартовый к Дрезине, а если нет — что предпримет, на какой шаг решится?

Виктор Федорович был убежден — Сивуч связан с городскими малинами. Но эту связь вот уже много лет никак не удавалось проследить и доказать. Свое убеждение к доказательствам не пришьешь. И Васильев выжидал, где оступится, где оплошает законник, знавший о городских ворах абсолютно все.

Васильев вернулся в горотдел милиции. Распорядился, чтобы Пузыря ни в коем случае не впустили в камеру к малине, а отвели бы в дальнюю — одиночку, предназначенную для особо буйных задержанных.

Едва присел, зазвонил телефон. Начальник милиции предупредил, что за бандой Князя пришла машина из тюрьмы. И следствие по делу передается прокуратуре.

— Так что подготовьте все протоколы, все имеющееся и завтра утром — гора с плеч… Пусть у прокуроров голова болит! — рассмеялся в трубку.

— Ничего себе! Мы их взяли! Всех до единого! А прокуратура опять готовое из рук берет! — досадовал следователь. И выглянул во двор, хотел увидеть, как забирают из милиции малину Князя.

Коли прокуратура забирает дело, решили всех пятерых законников вывезти одной машиной.

Их выводили по одному.

Вначале Пузыря вытолкали во двор, впихнули в машину грубо, под окрик. Потом Тарантула. Тот озирался вокруг, пытался оглядеться, его поторопили. Вывели Лимона. Тот шел враскачку, не спеша. Его подтолкнули, и Лимон взъярился. Сцепил кулаки, бросился на оперативника, головой ударил в лицо. Крики, мат, кровь — все сплелось в один клубок.

Васильев, да и все оперативники знали, что именно Лимон убил четверых милиционеров и чудом избежал «вышки».

Лимон рассвирепел. Он не терпел, когда его материли. Тем более не мирился с унизительными пинками. Все оперативники, пытавшиеся приблизиться к фартовому, тут же отлетали в разные стороны.

В это время из дверей милиции вывели Князя и Фросю.

Сидевшие в машине законники сбили охрану, кинулись к забору. Князь и Фрося, оттолкнув конвой, рванулись к воротам.

— Стой! Стреляю! — предупредил старик-охранник и выстрелил в Князя в упор. Тот будто споткнулся на бегу. Упал, переломившись в коленях, ткнулся лицом в асфальт двора и затих…

На миг фартовые словно оцепенели. Оперативники бросились к Князю. Но поздно…

— Ну, пидер, не дышать тебе до утpa! — процедил Фрося. И внезапно для всех бросился на охранника, вскочил ему на плечи, рукой за забор ухватился и только хотел перемахнуть, кто-то из оперативников опередил, нажал курок…

Фрося мешком свалился вниз. Тяжело ударившись о землю, поднял облако пыли. Судорожно дернулись ноги. Они еще бежали на волю. Но сердце, словно устав от жизненной суеты, остановилось.

— Ну? Кто следующий?! Давай, фартовые! Пуль на всех хватит. Заодно закопаем. Смелей! — зло выкрикнул оперативник.

Тарантул, стоявший к нему ближе всех, поддел оперативника кулаком в подбородок так, что тот улетел к стене здания.

Тарантул уже вскочил в воронок и скомандовал своим:

— Давай, кенты, отваливаем без шухеру! Без нас лягавым разборку учинят, за каждого тряхнут из шкуры. Нам не стоит об гавно клешни марать!

Законники скрипя зубами сели в машину.

Трое вместо пятерых. Тарантул, Лимон и Пузырь ненавидяще смотрели на милиционеров. Двоих убили — на глазах… Такое навсегда остается в памяти.

Их везли в тюрьму под усиленным конвоем, которому был дан приказ — в случае попытки к бегству — стрелять на месте. А коли фартовые города попытаются застопорить, чтобы вызволить своих, стрелять и в тех, и в других…

Но по пути никто даже не оглянулся на машину, и конвой благополучно доставил законников во двор тюрьмы.

Васильев успокоился, едва ему позвонили, что задержанные доставлены в тюрьму. Спокойно пошел домой, радуясь за оперативников, что эту ночь они проведут относительно спокойно.

Город надежно окутывала тьма. Она сделала его таинственным, непредсказуемым…

Спешит домой следователь милиции. По городским улицам, а не без оглядки, не без страха. Всякое может случиться в ночи. Тьма не каждому друг и помощник. Потому и торопится человек. Чуть что-то подозрительное — рука сама к кобуре тянется. А вдруг!

" Совсем иное дело — Сивуч! Этому тоже не сидится. Идет напролом, через ночь — к Дрезине. Что ему ночные шорохи и голоса? Всего уже отбоялся за свою жизнь. Теперь ничто не испугает, даже сама смерть.

Сивуч идет тяжело. Болят ноги. Каждый шаг отдает болью во всем теле. Но не пойти — нельзя…

Если б речь шла о собственной шкуре, еще сто раз подумал бы, идти или не стоит. Но в том-то и беда, что с его Задрыгой, первой девчонкой-ученицей, могла расправиться фартовая малина.

Обидно до чертей, что Капку накололи на положняке. Теперь она заречется на фартовое слово доверять. Хотя… Если Дрезина откажется вступиться за Задрыгу, законники Князя не промедлят, пришьют девку, как муху на стекле! И уж о каких делах, запретят вспоминать о ней.

Сивуч сворачивает в знакомый переулок, шепчется со стремачами, окружившими его со всех сторон. Вот один из них оголтело бежит к хазе, предупредительно постучав, вошел, через минуту выглянул и позвал:

— Хиляй сюда, Сивуч!

Фартовый не заставил повторить приглашение, тяжело ступая,» вошел в хазу пахана. Стоял у порога, пока не услышал:

— Валяй сюда, кент!

Сивуч прошел в дальнюю комнату, где за накрытым столом канал Дрезина, жестом пригласивший законника за стол.

— Давай бухнем, кент! Стряхни все горести. Пошли их… Покуда дышим, надо радоваться!

— Нечему! — прервал Сивуч, отказавшись от угощения.

— Что так шарахнуло? — изумился Дрезина. И отставив в сторону бутылку коньяка, бросил коротко:

— Трехай, коль по делу возник!

Сивуч говорил, тяжело роняя слова, вбивая их, как гвозди:

— Меня б надули — хрен с ними. Я уж всякое видел. Но «зелень» околпачивать, да еще законным, значит, крышка нам приходит. Фартовое слово, тем паче — клятва, дороже рыжухи ценилась во все времена. А тут… Нахавались до гроба, девчонку пахана, какой ходку тянет, на халяву в дело стаскали, козлы вонючие! Не ждал такого от Князя! — возмущался Сивуч.

— Полегше, кент! Жмура не трогай. Замокрили его лягавые нынче. И Фросю… Во дворе мусориловки. Слинять хотели. Их маслинами тормознули…

Сивуч тяжело вздохнул.

— Помяни без зла. Файные кенты были. Особо Фрося! Он всех моих шмар в своей глотке хранил. Бывало, как начнет трехать, я вокруг него хожу, не могу поверить, что мужик бабьим ботает и все заглядываю, ну где он разом столько блядей притырил. Да и удачливы были оба! Земля им пухом! — выпили разом.

— А Пузыря вытащим на разборку вместе с Тарантулом. Это я тебе обещаю! — сказал Дрезина. И продолжил:

— Должок в зубах принесут…

— Да я не все тебе трехнул, — продолжил Сивуч и рассказал пахану, что случилось дальше.

Хозяин брянских малин, слушая Сивуча — трезвел. Лицо из добродушного, улыбчивого собралось в хмурые складки, побледнело.

— Ты сопли не размазывай тут. Ишь, защитник возник! Мала, ботаешь? Мала, да паскудна! Как доперло до подлюки кентов лягавым сдать? Кто ее настропалил? — грохнул громом над головой законника.

— Сама доперла, лярва. Уссавшаяся со страху прихиляла. Не могла не отомстить. Так и вякнула. Но она «зелень». Не высветила б, если б не надули. А значит, они в ответе! — настаивал Сивуч.

— Заткнись, гнилая кадушка! Не тебе решать! Паханы свое слово скажут. Нынче же соберу их. Они не промедлят. А ты Задрыгу не притырь, надыбаем ее. И коли паханы велят размазать, не дергайся, мой тебе совет. С Черной совой я разберусь. Сам. Ее пахана притяну к ответу, что устроил бы он тому, кто его малину запродал бы мусорам? Ты секешь, что он вякнет?

— Сначала ботни — за что? — возмутился Сивуч.

^;— На то фартовый сход имеем! И не ей, суке, решать, как законников лажать! Ишь, гавно собачье! Отмочила, лярва! Да я такую стерву своими клешнями размазал бы без жали! — сдавил край стола побелевшими пальцами и встал, давая понять, что разговор закончен.

Сивуч трудно вышел из-за стола.

— Дозволь возникнуть на сходку. Сам хочу паханам трехнуть, как дело было, — попросил тихо.

— Мне не веришь? — изумился Дрезина.

— Не то! Ждать их слова, тяжко будет. Тут же — сам услышу, — признался честно.

— Ладно! Рисуйся! Заметано! — согласился пахан зло.

Сивуч пошел к двери, волоча ноги. Не оглянулся. И Дрезина матерясь, закрыл за ним дверь, словно из пушки выстрелил.

— Ну, что пахан ботал? — встретила Сивуча на крыльце Задрыга. Она все поняла и ждала возвращения фартового.

— Хреновы наши дела, Капитолина! Замокрить тебя хотят за кентов. Пока на сход положимся. Я сам возникну к ним. Но станут ли меня слушать? Дрезина весь зашелся лютостью. А тут еще менты замокрили Князя и Фросю. Во дворе мусориловки. Те слинять вздумали. Да не обломилось. Теперь — в тюряге все. Оттуда достать невпротык! Мылились не раз. Да все срывалось. Вот и бухтит Дрезина, что из-за тебя кенты попухли.

Задрыга сидела молча, дрожа от ужаса перед наступающим днем. Быть может, он, последний, в ее короткой жизни? И никто, ничто не спасет ее от расправы…

Вдруг ее ухо уловило тихие шаги, крадущиеся к дому. Задрыга насторожилась, легонько ткнула локтем Сивуча. Тот прислушался. Велел девчонке уйти в дом.

— Сивуч, — услышал законник тихое. По голосу узнал отца Задрыги.

— Хиляй! Я тут! — вышел Сивуч навстречу. И вздохнув, сказал:

— Ох и вовремя ты сорвался!

Два законника почти до рассвета просидели в гостиной.

Сивуч рассказал пахану, что случилось с его Капкой. Тот, как убежал с Колымы.

— Теперь меня по всем Северам дыбают. Шмонают все притоны. А я по чужим ксивам смылся.

— Башли где взял на дорогу? — удивился Сивуч.

— Тряхнул кой-кого! Хватило сюда возникнуть. А дальше— главное воля, башли будут, — отмахнулся равнодушно.

Сивуч смотрел на пахана и верил, этот не засидится без дела. Жаден, хитер, ловок. Недаром и кликуха у него — Шакал. Второго такого сыскать трудно. Капка — вся в него. И внешне, и характером.

— Теперь ты сам к Дрезине нарисуешься? — прервал Сивуч молчание.

Пахан кивнул коротко, ответил глухо:

— Потрехаю с ним Старые счеты напомню кой-кому.

Капка, поговорив с отцом, спокойно спала. Прошел страх, улеглась дрожь; Отец рядом. Он не даст ожмурить ее, — успокоилась Задрыга. Она рассказала ему о Боцмане. О первом деле. Но пахан слушал вполуха. Он думал о предстоящем сходе.

Весь день Шакал нервничал. А едва время пошло к вечеру, отправился в город, настрого приказав Задрыге не высовываться из дома никуда, покуда он не вернется.

Подойдя к Сивучу, попросил тихо, чтоб Капка не услышала:

— Вдруг мне не пофартит на сходе, ты вступись за Задрыгу. Не дай ожмурить. Одна она у меня. Большего навара не урвал. В ней моя кровь. Сбереги. Как кента умоляю, — положил руку на плечо и добавил:

— Она сама с тобой рассчитается. Вернет должок. Мне твое сегодня не оплатить. Но если обломится…

— Все так дышим. Я не сявка! Чего уламываешь? Хиляй на сход. Ты там слово имеешь, — ободрил Сивуч и перекрестил в спину уходящего Шакала, попросил Бога об удаче для пахана.

Тот, едва вошел в город, запетлял закоулками. Все прислушивался, оглядывался, чтобы не приташить «на хвосте» к хазе пахана кого-нибудь из фраеров.

Едва стремачи узнали Шакала, тут же поспешили сообщить о нем Дрезине. Тот обрадовался:

— Слинял козел с Колымы! Волоки сюда гада! — вспомнил о Задрыге и побагровел.

Он не шелохнулся, когда вошел Шакал. Не встал навстречу, не улыбнулся. Всем видом показывал неудовольствие.

Шакал иного приема и не ожидал.

— Разреши слово? — попросил твердо, едва ступил на порог. Дрезина коротко кивнул головой.

— Слинял с ходки. Вчера ночью возник сюда. Канал у Сивуча.

— Один смылся? — перебил Дрезина.

— Втроем. Те у шмар приморились. Сивуч о том не знает. Теперь нас четверо вместе с Боцманом. Можно в дело. Да и «зелень» поспела. Пора и ее к фарту клеить, — говорил, не сводя взгляда с Дрезины. Тот, словно поперхнулся, закашлялся, заерзал на стуле и спросил.

— Тебе Сивуч разве ничего не ботал про Задрыгу, что она отмочила?

— Вякнул! — усмехнулся Шакал одними губами и прошел к столу спокойно, уверенно:

— Ты, Дрезина, меня знаешь не первый день. Кто к моей

малине прикипался, давно уж в жмурах… Не давал никого наколоть на деле и положняке! В доле не облапошил. Слово держал. На халяву не бренчал на кентов. А уж клешни распускать ни с хрена считал западаю для любого фартового. За такое колганы откручивали лягавым. Своим — нарушившим закон — подавно перо воткну…

— Ты это о ком? — опешил Дрезина.

— О Тарантуле и Пузыре! Они Задрыгу трамбовали ни за хрен. Когда положняк сорвать хотела. Обещанный под клятву. Такое не спущу!

— В тюряге они! Кому грозишь? — усмехнулся Дрезина.

— Достану их оттуда. Для разборки в своей малине!

— С ними — валяй! А вот с Задрыгой — мы решим! И попробуй дернись! Распишу мигом! — пригрозил Дрезина.

— А ты меня не бери «на понял». Тарантул моей малине давнишний должник. За ходку на Печоре, из какой его кенты доставили. Так и не отбашлял. Тому уж много времени. Сам нигде не пофартил, не потрафил нам.

— А Задрыгу с мусориловки выдернули? Иль мозги посеял, иль Сивуч не трехал про то?

— Мусориловка не Печора!

— Завязывай тут бренчать! Что файно, а что — прокол! Вон паханы возникают. Им ботай! — указал Дрезина за окно.

Шакал оглянулся на входивших фартовых. Он знал почти всех. Иные приветливо здоровались, поздравляли с возвращением на волю, другие сдержанно кивали, угрюмо молчали, подпирали стены спинами. Без разрешения Дрезины никто не имел права присесть.

— Располагайтесь, кенты! — распорядился Дрезина и, оглядев фартовых, сразу сказал, почему собрал сход столь спешно:

— «Зелень» должна знать свое место. И соблюдать наш закон! А фраернувшихся — за душу! — сверкнул глазами в сторону Шакала.

Паханы переглянулись. Никто из них не рисковал сказать свое слово.

Известный всем фартовым — Медведь, и тот башку увернул. Будь кто другой — череп в пыль измял. Тут же — Черная сова… Не раз из рук ментов выдергивала, уводила от него погоню, беря на свои плечи лягавые «маслины», клыки овчарок.

Сколько раз, вернувшегося из ходки, принимала в долю, до возвращения своих кентов. Никогда не обижали при дележе. Вступались, как за своего, не попрекали.

Крутит башкой Медведь. Нет, он не лажанет Шакала…

Сивый Тоже молчит. Чёрная сова его малину «в гастролях» выручила, когда одесские законники взяли «на перья» за то, что чужаками влезли на их территорию. Не ожмурили, но попороли всех. Черная сова не дала ожмурить. Вступилась. Отняла. Отбила, помогла вернуться в Брянск. Навар Шакал не требовал. Дал оклематься. Разве такое забудешь?

Сапер вздыхает. Этот лажанулся перед Шакалом давно. Еще в Воркуте. В ходке. Зажилил хамовку, когда Шакал заболел. Думал, откидывается вовсе. И его пайку стянул. Тот с неделю без сознания канал. И все ж оклемался, одыбался, задышал. Помнил все. Но не вякнул на Сапера, не лажанул. Не высмеял слабину и голод. А уж за это кенты не пощадили б…

Жмот ногтями заинтересовался. Словно век свои клешни не видел. Никого вокруг не слышит.

Жмот свое помнит. По бухой в ресторан возник. Спутал шмару с официанткой. Забыл, где прикипел. Полез под юбку. Девка — в крик. Жмот с нее тряпки сорвал в гневе. Кто-то ментам засветил. Шакал с кентами выручили. Уволокли из- под носа у лягавых.

Маленький Карат чуть под стол не лезет. В ходке лажанулся. Нарушил фартовый закон. Наколол пацана в зоне, сделал подружкой. Силой взял. Шакал пронюхал. Но не забрызгал. Попробуй теперь вякни — разложит, как маму родную, и глазом не сморгнет.

Лысый Чита косится на Шакала. Черная сова у его малины все пенки сняла. А вякни, свои же разделают под шиш. Шакал — падла! От него не знаешь, что ждать. Вон, по молодости, полез Чита к шмаре. Она подружкой Шакала оказалась. Кто мог подумать? Так пахан Черной совы бухому Чите подсунул ночью баруху, втрое старше Читы. Тот утром увидел бабку, собственными яйцами чуть не подавился. А Шакал смеялся:

— Бабку тоже уважить надо. Кому, как не тебе согревать их по ночам, лечить от полового радикулита?

С тех пор целый год староебом звал. Едва не сменил Чите кликуху. Конечно, стоило б Шакала оттрамбовать за прошлое. Но не жмурить. Нет! — пыхтит Чита.

Подслеповатый Гнида задумчиво уставился на Шакала. Он не только его, всю Черную сову перекрошил бы, до единого кента. Не взяли в бега, когда слиняли с Печоры. Да и потом, все жирные, наваристые точки сами почистили. Малине Гниды оставили мелочь. Сам Шакал Гниду не уважает. Не кентуется. Брезгует, держит за падло. Высмеивает. Хотя Гнида стал фартовым много раньше. А Шакал все скалится:

— Смотри, Гнида, чтоб тобою ненароком по тяжкой не попользовались фартовые — в ходке!

Гнида рассвирепел. Но Шакал и того хуже отмочил. Взял его с кентами в дело, Дрезина велел. Все шло как по маслу. Банк тряхнули начисто. Но линяя, задел кто-то сигнализацию. Милиция тут же загоношилась. Одного пришлось по кентелю погладить. Пока «сидоры» с купюрами сбросили вниз кентам, тот милиционер очухиваться стал.

— Давай Гниду вместо кляпа затолкаем в пасть лягавую! — предложил Шакал кентам. Те, не подумав о шутке, ухватили Гниду за душу. Тот вырвался. Вылез из банка. И все мечтал отплатить Шакалу за ту шутку.

— Ну так что вякнете? — спросил Дрезина у паханов.

— Как ты, так и мы! — подал голос Гнида.

— Чего заткнулись? — не понимал пахан.

— А что трандеть на халяву? Лажанулся не Шакал, его зелень. Он за нее не отвечает. Да и кенты не в чести. Фаршманулись, как последние фраера! Если не думали давать долю, на хрен клялись, да еще и трамбовали? Нет! Тут поровну отмочено. Если Задрыгу наказывать, то и этих так же надо! — предложил Медведь.

— Ишь, шустрый! Итак кенты по ходкам канают. А ты раскидался! — возмутился Дрезина.

— Одну Задрыгу брать за душу? Это уже не по фартовому! Лажанулись все! Тут либо всем отпускать, либо каждого за жопу брать! — вставил Сапер.

— Они — фартовые! А Задрыга кто? Разве ровня законникам? С хрена одним разом? Если ей теперь спустить, что дальше отмочит? Чьи кентели покатятся? — подал голос Гнида.

— Твои! — твердо ответил Шакал.

— С хрена звереешь? Враждовать в моей хазе⁷-повысил голос Дрезина.

— Слово есть, — ответил Шакал, и оглядев всех, остановил взгляд на Гниде, заговорил веско:

— Гниду вы знаете все. Я тоже считал его честным вором. Но…

— Завязывай, Шакал! Лажать кента — западло! Почему до схода молчал? Теперь, когда он вякнул не по кайфу тебе, решил его фаршмануть? — наливались кровью глаза Дрезины.

Гнида осмелел, почувствовав поддержку, вприщур глянул па Шакала. Усмехался злобно.

— Почему Дрезина кенту хайло заткнул? Может, серьезное вякнет. Ведь вчера из ходки. Когда успел бы трехнуть? — вступился за Шакала Жмот

— Он здесь до сходки возник. Нет у меня веры в запоздалое слово, — осек Дрезина и спросил.

— Так что надумали, кенты?

Худосочный, желтолицый Пузо ерзал на стуле, поглядывал в окно. Ему плевать на все, лишь бы успели кенты тряхнуть меховой. Сегодня туда товар завезли. Пахану не терпится глянуть, что приволокут фартовые, какой навар возьмут? Что ж до Шакала, он мало знал его, их тропинки не пересекались. Ему хотелось скорее слинять отсюда — к своим. Только бы у них выгорело.

— Чего дергаешься, как на еже? Иль — вякнуть хочешь? Вали! — предложил Дрезина.

— Кончайте разборки! Жизнь и без них коротка. Решайте скорее!

— А и правда, чего резину тянем?

— Кенты? Я тоже за то! Коль сход решит — так уж по чести! Нет в деле вины одной Задрыги! И я так думаю, что старый Сивуч не сумел ей в мозги вложить дозволенное и запретное. Коль так, надо наказать Задрыгу и забрать ее от Сивуча!

— В малину ее! В Черную сову! В делах живо оботрется и допрет до всего сама!

— Верняк! Пускай Шакал от нее волком взвоет! — пожелал Гнида, испугавшийся попереть против всех.

— Ас кентами Князя как будем? — спросил Дрезина.

— Я же ботал до схода, берусь вместе с кентами достать их из тюряги! — перекрыл голоса всех Шакал.

— А для чего тебе их выручать? — удивился Дрезина.

— У нас свои счеты! — оборвал Шакал.

— Закон нарушать?!

— Не дергайся! К тебе их приведу! Всех троих! — пообещал Шакал и повернувшись к паханам, сказал:

— В этой ходке канал со мною в бараке один фартовый по кличке Тюря. Вряд ли кто из вас, кроме Гниды, знает его. Они отбывали в Сибири. В номерной. Три года назад. Вместе в бега намылились. Слиняли из зоны. Неделю в тайге блудили, в снегах. А когда нашли дорогу, Тюря уже ходули поморозил. Хилять не мог. Хамовки мало осталось. Но Гнида есть Гнида! Все забрал у кента до последнего сухаря. И бросил одного. В снегу… Живого. Но обмороженного! Тюря просил убить, чтоб не досталась душа зверю.

Но Гнида рассмеялся. И ушел. Целую ночь тот отбивался от волков. А утром его нашли местные жители. В нем уже жизни почти не осталось. Взяли они Тюрю, выходили. На ноги поставили. Да кто-то из деревенских высветил. За ним

приехали. Замели по новой. Те жители деревни Тюре и теперь грев посылают. Ждут его. А не фартовые… Не бросили, не прохиляли мимо, не вырвали последнее из зубов. И ту, мороженую пайку, не отняли у обессилившего. Да за такое! — скрипнул зубами Шакал.

— Из закона Гниду!

— Чем докажешь? — остекленели глаза Дрезины.

— Вот письмо Тюри. Он просил передать его сходу. А потому, даже если он тут и слова не вякнул, такое я не занычил бы! — отдал письмо Шакал.

— Из паханов и из закона его — гада! В шею гнать! — зашумел сход.

Дрезина, читая письмо, бледнел:

— Кенты! Шакал не все знает. В письме большее, — и стал читать.

Гнида попытался незаметно выскользнуть. Его прихватили у двери напористые руки.

— Куда мылишься, недобитая?

Гниду выкинули из хазы лицом в пыль, без сознания. Сход вывел его из паханов и закона, а стремачи, услышав вмиг сообщили малине о решении паханов.

— Клевая судьба твоя! — сказал Дрезина Шакалу, когда тот поздней ночью покидал хазу пахана.

— Какой раз из ходки срываешься?

— Ни одной до конца не канал. Самое-самое два месяца! Некогда! Меня Задрыга ждала! Ей я, как видишь, нужен!

— Будто воля дешевле, из-за зелени он смывался! Во, ферт! Ну хиляй к Задрыге! И научи не сеять мозги в делах! — подобрел Дрезина и, придержав Шакала, сунул ему пачку сотенных:

— Не ссы! Не кропленые. Одыбаешься, вернешь, — подтолкнул к двери.

Шакал пришел к Сивучу далеко за полночь. Капка не дождалась. Она спала, свернувшись в клубок, от чего-то вздыхала, всхлипывала во сне.

Шакал присел рядом. Смотрел на дочь. Как выросла и изменилась его девчонка… На худом лице не детские морщинки пролегли. Уголки губ горестно опущены. Сиротство и одиночество наложили свою печать. Губы нервно подергиваются, дрожат плечи. Волосы косицами прилипли к вискам. Что заботит ее? Что будоражит сны? Видно, трудно ей жилось. Вон ладошки все в мозолях. Колени сбиты — в болячках и царапинах.

— Капка, моя капелька, кровина моя горькая. Почему твоя доля корявее моей? Жила бы мать, не знала б ты беды,

не училась фартовать. "Была б как все, обычной фраерихой. Теперь вот судьбой мечена. И никуда от малины и от фарта! Скоро в дело нам. Последние спокойные сны видишь. Как дальше сложится? Дай Бог, чтобы никто раньше времени не отнял у тебя жизнь. Сегодня я тебя защитил. А не станет меня, кто вступится, если сама слабой будешь?

Шакал смотрел на дочь. В ней он узнавал себя, совсем мальчишкой. Вот таким же был, неказистым, страшненьким, угловатым и грубым, так похожим на голодную обезьянку, сбежавшую из зоопарка.

Шакал долго стыдился своей внешности, над какой потешались все вокруг. И только он знал, сколько потребовалось усилий, чтобы заставить окружающих уважать себя, считаться не с внешностью — с личностью.

И вскоре оценили его кулаки, злые шутки. Перестали насмехаться, задевать мальчишку. А он постепенно входил во вкус, понимая, что толпа глупа и труслива, признает и уважает только силу.

Шакал был умен. Но это свое качество он прятал подальше, зная — окружение смирится и признает многое, но не превосходство.

Именно потому держался наравне со шпаной, взрослыми парнями, рано начал курить, выпивать, приставать к девкам.

Но… Выпивал он мало. Никогда не терял голову, не делал ничего лишнего. Играл во взрослого. Каким был на самом деле, знал только он сам.

Девки вначале отталкивали от себя Шакала, называя шелудивой шелупенью. Не замечали всерьез. Мальчишка искренне страдал от такого невнимания. Но случаю угодно было все резко изменить. И здоровенный, кудрявый парень, спевший под трехрядку похабную частушку об одной из девок, был тут же жестоко избит Шакалом, какой вовсе не ухаживал за этой девчонкой. Она была на три года старше. Он просто вступился за ее честь, за имя и достоинство.

— Коль девка не любит отступи. Но не мсти по-грязному. Не порочь мужичье! А впредь услышу, самого испозорю, да так, что ни одна на тебя смотреть не станет. Девка будет женой и матерью. Ей имя чистое — важнее чем нам! Вот только защититься трудно от тех, кто старушечий, пересудный язык имеет. Прикуси его, иначе с корнем вырву, из самой жопы, — пригрозил обидчику.

И чудо! Уже в этот вечер он перетанцевал со всеми девками, водившими хороводы, пришедшими на гулянье. Они сами приглашали его, забыв о внешности и молодости.

В эту ночь он целовался на сеновале сразу с тремя. Но ни

слова похвальбы не слетело с его губ. В компании парней он не опорочил ни одну. Зато в темных углах и на сеновалах, в кустах и в душистых стогах сена истискал многих девок.

Подвалил и к той, что была общей забавой мужиков. И несмотря на зеленый возраст, удивил бабу своей прытью. Та сама всему селу растрепалась, как неутомим в постели конопатый, дерзкий мальчишка. С тех пор даже бабы посмеивались, видя его возле какой-нибудь девахи.

В доме Шакала все шло гладко, пока жила мать. Она не ругала сына. Жалела молча, что рожица у него от роду слегка помята. И заставляла есть.

— Авось, поправишься, красавцем станешь. И вовсе отбою от девок не будет, — уговаривала сына. Она не перегружала детей работой. Жалела. Всюду она сама управлялась. Но силы оказались не бесконечны…

Когда матери не стало, отец привел в дом чужую тетку и велел звать матерью. Вот тогда он и ушел из дома. Навсегда…

Уже через год стал махровым вором. Нет, он не стопорил, никогда не был налетчиком, не признавал майданщиков и прочую воровскую шпану. Ему, так считали все, повезло сразу. Он попал в фартовую малину.

Случилось все в один день.

Уводил «хвост» милицию от законников. Шустрый был пацан. Шакал шел ничего не подозревая. О своем думал. Куда голову приклонить? Ночь наступала. А тут погоня. Милиция гонится за пацаном. Тот налетел на Шакала, сбил с ног. Упали оба. Вскочили. Уже вдвоем рванули от погони в темень чужих дворов и подворотен.

Оторвавшись от погони, остановились дух перевести на пустыре за городом. Там — фартовые ждали. Увидели новичка. Подумали «утка». Решили в деле проверить. И на другой день тряхнули банк.

Новичок оказался проворным и всем пришелся по душе.

Ведь только он мог додуматься так ловко обчистить банк. И даже удивился, что это никогда не приходило в голову фартовым.

— Зачем всем лезть в банк? Там двоих, наверное, хватит. Шума меньше будет, — предложил тогда парнишка. И влез в банк не с черного или служебного входа, а с крыши. На нее — по дереву взобрался. Потом на чердак. Тенью в подвал, описанный законниками.

Ключом, сделанным по слепку, легко открыли дверь. Вынесли всего два мешка с сотенными купюрами. И через час уже обмывали удачу.

Свою долю отдела он взял себе сам. Сказав пахану жестко:

— Я своей работе цену знаю. А ты что делал, чем помог? Хреном груши сбивал?

Пахан хотел выбросить нахала. Но фартовые вступились Не дали в обиду, оставили у себя.

Вместе с Шакалом они мотались по гастролям целый год, пока не попались на ювелирном магазине в Полтаве. Там их взяли всех сразу, вместе с паханом.

Потом был суд. И в первую ходку на Урал повез товарняк малину вместе с Шакалом.

Ни машинисты поезда, ни сопровождающие, ни конвой так и не увидели как, когда и где исчезла из вагона малина. Две доски в полу оторваны… Конвой с ног сбился. Сообщили по всем постам. Но никто ничего не видел.

Малину разыскивали долго и безуспешно. Фартовые давно уже забыли, куда собирался их доставить хмурый конвой.

Они, обмыв очередную удачу, лапали в притонах шмар.

Что им милиция? Жизнь коротка, ею надо уметь восторгаться. И Шакал дорожил всякой минутой.

Через пару лет он почувствовал, как люто ненавидит его пахан малины. Он караулил всякий промах и никак не хотел принимать Шакала в закон. Тот долго терпел. Но однажды в гастролях, когда малина дорвалась до Ростовской кубышки, Шакал не стал вступаться за пахана. И ростовские законники пустили в клочья чужого пахана. Остальные сбежали от расправы без царапины.

А вскоре Шакал был принят в закон. Еще через год — паханом малины, какую сам назвал Черной совой.

Эту малину знали все. У одних она вызывала липкий ужас, у других — жгучую зависть.

Черная сова… Ее кенты носили на шеях золотые медальоны с изображением черной совы из черного бриллианта.

Все ее кенты имели на всякий случай помимо липовых ксив свою кубышку, куда откладывалась доля.

С самого начала, отступив от закона и воровских правил, видавшие всякое — фартовые оговорили себе на старость возможность иметь угол и долю. Ее они увеличивали и собирали на старость. Какою она будет? Все ли доживут до нее?

Шакал был лучшим из паханов. Фартовые малины уважали его и слушались. В Черной сове крайне редко случались разборки. Здесь не спешили принимать в закон и ни одного кента за все годы не вывели из фарта.

Случались и здесь проколы. Но меньше и безболезненнее, чем у других. Если кого-то из законников заметала милиция, кенты старались достать своего, рискуя даже жизнями.

Малина Черная сова всегда была притягательной для воров всех возрастов. Здесь не мокрили отколовшихся, старых фартовых. Давали им дышать, лишь бы не настучал на фартовых. Иным даже грев давали, чтоб не голодал и не нуждался в старости.

Шакал жил как все. Легко и беззаботно, пока не встретил ту, которая стала матерью Задрыги.

Была ли она чьею-то шмарой, Шакала не интересовало Он увидел ее в ресторане, за маленьким столиком.

Бледная, худая, она что-то торопливо ела. Когда подошел Шакал, придвинула тарелку к себе поближе, будто испугалась, что кто-то отнимет еду.

Он сел напротив. Кенты наблюдали за паханом.

Шакал заказал много еды и выпивку. Предложил разделить с ним ужин. Та не ломаясь согласилась. Познакомились Разговорились. Из ресторана он увез ее на такси поздней ночью. С тех пор стал частым гостем у нее. Забыл о шмарах.

Любил ли он ее? Конечно, но по-своему, как собственность. Иначе не ходил бы к ней.

Шакал не спрашивал, был ли кто-нибудь помимо него у нее в гостях? Любит ли она его? Такое ему в голову не приходило. Он слишком был уверен в себе, чтобы сравниться с другим. А потому не ревновал, не требовал признаний в любви. Не просил ждать, когда суды приговаривали к срокам. Он долго не задерживался в них. Сбегал по пути или из тюрьмы, бывало из зоны.

Вот так однажды, вернувшись с очередной удачей, услышал, что его мамзель — беременна.

— Не могу я быть отцом. Не дано такое. К чему темнить?

— А я не для тебя, для себя рожу. Твое повторение.

— Иль меня тебе мало, иль застопорить возле юбки намылилась? Верняк вякну, все бабы умные, умеют избавляться от этого. И ты скинь. Если хочешь, чтоб я с тобой кадрил. А нет — слиняю — пригрозил не шутя.

Но она не испугалась. Не сделала аборт. И родила Капитолину. Как и мечтала — отцовскую копию.

Шакал, глянув на девчонку, онемел от удивления. Словно в уменьшенное зеркало глянул. И полюбил ее сразу, без слов…

Ни в чем не знала нужды Задрыга. Мать любила дочку и радовалась, что отец признал ее. И не упрекает, что оставила ребенка. Наоборот, заботливым стал, внимательным. Тепла в нем поприбавилось, будто сердце оттаяло.

Имя дочери он дал сам. Из сотен одно выбрал. Самым звучным и нежным оно показалось.

Все было бы нормально. Но… Женщины и сами не знают,

откуда в них берутся внезапные болячки. Она тоже — не предполагала. Не пошла к врачам вовремя. Когда обратилась, было уже поздно.

Были ль у нее родственники — Шакал не знал. Хоронили ее фартовые Черной совы по своим законам. Никого чужого не подпустили к покойной. И дочь унесли. В хазу, чтоб не видела смерти матери, не испугалась ненароком.

С тех пор Капка росла в малине…

— Родная моя, мартышка… Капка моя… Дурочка… Какой пустой была бы жизнь без тебя, комочек мой бедный. Мало видимся. Много думаем друг о друге. Зато теперь вместе станем фартовать. Так сход велел, — усмехается пахан и гладит дочь по голове.

Задрыга вскакивает в ужасе.

Кто трогает ее? Кто посмел войти в спальню?

Она бросается на человека, не продрав глаза со сна. Чувствуя, что схвачена накрепко, всадила головой в лицо.

— Капка! Остынь, лярва! — услышала знакомый голос И клацнув зубами возле уха, успела сдержаться:

— Это ты, пахан? — спросила хрипло, почти проснувшись И тут же получила затрещину.

— Не кидайся на своих! Пора научиться отличать! — встал Шакал. И велел строго:

— Живо собирайся! Смываемся! Насовсем!

— Меня не замокрят? — спросила Задрыга отца.

— Ботали, мол, рановато «зелень» косить! Подождут, посмотрят, какая зараза из нее вырастет в Черной сове. Велели у себя приморить.

— Во, кайф! Выходит, вместе в дела ходить будем? — обрадовалась Задрыга, выкатившись из спальни через минуту уже одетая, готовая в дорогу.

Прощание с Сивучем было спешным, коротким.

— Спасибо тебе, кент! — обнял Шакал старого законника и, пошуршав в кармане, отделил от пачки сотенных половину, отдал старику.

— Днями нарисуюсь, — пообещал Шакал. Сивуч кивнул молча. Притянул к себе Задрыгу. Обнял, прижался щетинистой щекой к острой мордашке. Капка отскочила дикой кошкой, не привыкла к нежностям.

— Ладно, отваливайте! Бог с вами, в пути, — пожелал коротко. И выйдя за порог, долго вслушивался в стихающий звук шагов.

Капка была единственной девчонкой, какую учил законник всем фартовым премудростям, готовая к жизни трудной и суровой.

Все ли он предусмотрел? Это покажет будущее, в нем мало что можно предвидеть и предугадать.

Уходит Задрыга. Навсегда. С отцом, вряд ли она придет когда-нибудь к Сивучу. Вряд ли навестит.

Холодна ее душа. Нет тепла и сочувствия. Настоящий шакаленок. Такие по голоду кровных родителей не щадят. Разносят в клочья. О чужих совсем не помнят. Вон как спешны шаги ее. Ни разу не замедлила их, не оглянулась. Уже запамятовала. Девка. Волос длинный, память короткая. Но эта — зубаста. Такую из жизни никто не вышибет, — улыбнулся законник и, вздохнув, ушел в дом, плотно закрыв за собою двери.

Капка вместе с отцом вскоре оказалась в хазе, где двое кентов из отцовской малины уже навели марафет, приготовили на стол. И, поглядев на часы, сказали, что с минуты на минуту ждут Боцмана. Он, мол, уже рисовался…

— Дело есть. Малину Князя с тюряги достать надо. Самого, вместе с Фросей — лягавые расписали. Трое законников канать остались без пахана, — сказал Шакал.

— На хрен они нам? — услышал в ответ.

— Должок меж нами. За Капку. Да и Дрезине слово дал. Вы ссыте, обойдусь сам — ответил резко.

— Кого бы другого достать! А от их лидеров — зенки сгниют смотреть на них! Вонючки — не фартовые! На хрен кентоваться с ними!

— Завязывай треп! Я слово дал! — осек Шакал кентов.

В дверь боком протискивался Боцман. Он нес кульки и

свертки, сгрузил их на стол.

— Задрыга! На стрему! — велел Шакал Капке и указал на дверь.

Девчонка, вильнув глазами на стол, скорчила недовольную рожу.

— Шустро выметайся! — грохнул по столу кулаком пахан так, что на нем все задрожало, посыпалось.

Задрыга молнией вылетела в дверь, закрыла ее поплотнее, прижала спиной. Таким злым она еще не видела Шакала. И поняла по-своему, что не терпит Шакал непослушания.

Капка стремачила хазу так, как учил Сивуч. Саму ее никто бы не приметил, а вот она видела всех. Кто тут живет, кто мимо идет, каждого запоминала.

Задрыга внимательно следила, чтобы никто чужой не подошел и не вошел в хазу.

— Хоть бы похавать кинули, — подумала девчонка, придержав урчащий живот.

Время пошло к вечеру, когда в приоткрывшуюся дверь

высунулась голова Глыбы. Он позвал Капку в хазу. Сам остался стремачить, медленно курил, прислушивался, присматривался, что делается вокруг.

Капка тихо скользнула в дверь. Встала возле стены, ожидая, когда позовут к столу.

Еще Сивуч учил, что законники не едят за одним столом с теми, кто не принят в фарт. И Капка понимала, это правило — без исключений.

Боцман указал ей на табуретку. Потом подал на тарелке хлеб и колбасу, сыр и творог.

Огурцы и помидоры подвинул Таранка. Молча, взглядом приказав схарчить все без остатка.

Капка села возле стены, на полу. Ела жадно, подбирая крошки. Она так проголодалась, что из горла поневоле вырывался стон.

Шакал глянул на дочь через плечо. Увидел, что все съедено вмиг. Велел сухо:

— Хиляй на стрему!

Капка только потянулась к воде, тут же отдернула руку, выбежала из хазы, молча обидевшись на отца.

Лишь глубокой ночью позвали девчонку внутрь. Капка успела продрогнуть и вся тряслась.

— Угомонись. Че дрожишь, будто к мусорам влипла. Давай слушай, что я тебе ботну! — рассмеялся отец, и притянув дочь к себе, заговорил:

— Кентов нам выручить надо! Из тюряги достать. Слышь, Задрыга? И ты с нами похиляешь. Сгодишься там.

— Мы тюрягу будем трясти? — изумилась Капка.

— На кой она нам усралась? Нынче утром кентов повезут на допрос в прокуратуру. В машине, секешь? А по пути мы застопорим. Доперло до тебя?

— В машине конвой!

— А что он нам? Не его достать нужно! Фартовых обычно закрывают в кузов для надежности. Случается, оставляют им одного конвоира, второй — в кабине с шофером. Из тюрьмы в город ведут две дороги. Одна — через лес. Вторая по открытому месту, но через реку. Вброд не решатся. Не перескочат. А мост — жидкий. Да и место безлюдное — пустое Слинять там тяжко. Притыриться негде. Придется вплавь смываться.

— Одно лихо, пахан, все ль кенты Князя в воде держатся. Дошло до меня, что Пузырь топором плавает, — засомневался Таранка.

— Кончай трехать! Достанем и доставим. Пусть он мне тогда откажет в банке. Тряхнем и слиняем. В Чернигов и в Полтаву, там мы давно не возникали! — усмехнулся Шакал.

— Зачем по деревням? — удивился Глыба.

— По городам нас лягавые шмонать будут. Или ты по УГРО соскучился? Давно тебя там вместе с мудями в дверях зажимали?

— Ой, блядь! — невольно взвыл фартовый, вспоминая прошлое.

— То-то! В глуши нас накрыть не. обломится мусорам.

— Это Полтава — глушь? Чернигов? — изумился Таранка. И рассмеялся, ощерив редкие, черные От чифира зубы.

— Клянусь последними жевалками, там рыжухи — хоть жопой ешь! Барухи махровые и пархатых полно! А кентов! Насшибаем на полную малину.

— Кончай заливать! Хиляем! — осек Шакал. И Черная сова, едва прикрыв дверь хазы, растворилась в темноте.

Задрыга шла след в след за паханом, легко, не шурша, не спотыкаясь, словно скользила в темноте. Ни шагов, ни дыхания не слышно. Шакал радуется, что так хорошо вымуштровал Капку Сивуч.

Когда пришли к мосту, Шакал велел всем спуститься вниз. Там, под тихий шелест воды, законники выбили несущую опору. Теперь по мосту не только проехать, а и пройти стало опасно. Хотя внешне ничего не было заметно.

— Теперь бы никто их не опередил.

— Хоть бы лесом не повезли их, — крутил башкой Глыба. А Боцман, сплюнув в сторону, сказал пренебрежительно:

— Коль суждено, достанем!

Фартовые сидели под мостом, прислушивались к каждому звуку и шороху.

Вот и рассвет занялся вдали. Над рекой туман поплыл белыми рваными клочьями.

Капке так хочется спать. Голова сама на плечо валится. Все тело, словно ватное. Но кемарить нельзя, щипает себя Задрыга за плечо. И снова вскидывает голову.

Вот и солнце встает. Лучи в глаза лезут, вышибают слезы. Нельзя спать.

— А что если «воронок» в воду ухнет? Как кентов достанем?

— Их не в «воронке», в ЗАКе повезут. Это как два пальца! В тюряге нет воронов, там только падлы! — перебил Глыбу Таранка.

Едва утро набрало силу, Шакал велел кентам занять свои места.

Задрыга следила за дорогой. Она, завидев машину, должна сразу предупредить кентов. Те вмиг окончательно вышибали

основную и боковые опоры. Как только машина въезжала на мост, она тут же падала в воду. Дальше — все просто… Законники умели в секунды вытащить из машины своих.

Капка первой увидела грузную черную машину, неспешно идущую к реке. Задрыга подала знак малине и замерла. ЗАК свернул в сторону от дороги, ведущей к мосту, и шел к реке, ковыляя и хромая на всякой выбоине.

Капка похолодела. Шофер решил переехать реку вброд, не доверил мосту и вот-вот подойдет к спуску.

Задрыга бросилась в воду не раздумывая.

Фартовые, глянув на нее, не сразу сообразили, что произошло. И только увидев барахтающуюся в воде Капку, поняли, что придумала. А девчонка кружа в воронке, ныряла в воду с головой, то снова выскакивала, судорожно дергаясь, махала руками, кричала во все горло.

— Тону! Помогите!

Машина уже вошла в реку, когда водитель заметил Капку и осторожно, нащупывая дно, вел машину поближе к тонущей. Та визжала, выла, изображая страх ломала комедию. Из зарешеченного окна смотрели на Капку смеясь трое воров из малины Князя. Она их узнала сразу.

— Спасите! — дрожала, хрипела горлом Задрыга, и единственный охранник — не выдержал. Выскочил из кабины, бросился вплавь на помощь. Необычная ситуация возникла. Нельзя проехать мимо беды.

Едва приблизился к Задрыге, та ухватила охранника за руку, словно нечаянно, рванулась к нему, округлив глаза, внезапно резко поддала коленом в пах.

Охранник мешком пошел на дно. На помощь ему, не понимая что случилось, бросился водитель. Он так и не увидел, кто так больно ударил ему по шее ребром ладони.

Через пару минут на реке все было тихо. Лишь старый ЗАК, уткнувшись тупой мордой в воду, удивленно таращился на берег глазами-фарами. До него оставалось совсем немного. Да не повезло, не довели, не дожили. Лишь трое воров, выскочивших из утробы машины, бросились очертя голову подальше от машины и реки, следом за Черной совой.

Едва Капитолина лишила сознания водителя, Шакал бросился к машине. Капка уже нашла ключи в кармане охранника, передала Шакалу. Тот открыл дверцу, выпустил кентов, сказав короткое:

— Хиляем к Дрезине…

Фартовые Черной совы не любили тех, кто хоть однажды увидел их в лицо. Потому не вытащили на берег водителя и

охранника. Дали реке расправиться с ними, а сами торопливо заспешили в город.

Дрезина, узнав, кто просится к нему, распахнул дверь. Сам вышел навстречу:

— Ну, Шакал! Ну и пес! Вякнул и заметано! Достал! Как же ты увел их?

— Задрыга! Она доперла, что отмочить надо! Сами другое мастырили! — признался пахан.

Когда Дрезина услышал, как удалось малине вытащить законников Князя, оглядел троих фартовых и глухо сказал, обращаясь ко всем:

— Задрыгу беречь! На стреме — не морить, в шестерках — не держать! Она — наша! Пусть фартует, Сивучья подмена. Ишь, какую кентуху Подарил, хмырь облезлый! А мы ее мокрить хотели. Она ж, во, падла, чище всех сработала! Одна! За всю малину! И вы — отныне обязанники ее, — ткнул в сторону кентов Князя.

— Возьми их, Шакал, к себе! Если душа лежит. Пусть у тебя фартуют, — предложил Дрезина.

— Нет! Я не возьму! Они Задрыгу трамбовали. Неровен час, вспомнится и размажу всех. Не хочу закон нарушать и клешни марать. Я тебе слово дал. Я его сдержал. За Задрыгу — отпахал. Теперь я не должник. И Задрыга чиста перед ними. Расквитались. Теперь разбежимся, как катяхи в луже. Кентоваться с ними не будем. Душа не лежит, И в обязанниках не сдышимся. Пусть срываются от меня. Не то, коль бухну, все им вспомню, — отвернулся Шакал.

— Воля твоя, — согласился Дрезина тут же.

— У меня к тебе слово. Но без ушей, — попросил пахан Черной совы. И уединившись, настоял, чтобы разрешил Дрезина тряхнуть банк Черной сове. Тот, немного покуражившись, согласился, оговорив и свою долю от дела, если оно выгорит.

Милиция Брянска сбилась с ног, разыскивая сбежавших воров. Никто не мог понять, как сумели фартовые остановить машину, утопить водителя и охранника, сбежать среди белого дня?

А Черная сова уже забыла о недавнем, замышляла новое дерзкое дело. Шакал даже о кентах Князя не вспоминал, а уж заботы милиции его никогда не трогали.

Между тем, на помощь милиции города прислали опытных районных сотрудников. Среди них известен был один. Он проработал в угрозыске всю свою жизнь. Но возраст сделал свое, и человека отправили в район, спокойно дотянуть до пенсии.

Знали, за этим человеком охотилась шпана и фартовые. Не раз его зажимали с пером в темной подворотне. Стреляли из-за угла. Но судьба в последний момент, словно всем в насмешку, сохраняла, вырывала из рук смерти. И человек снова жил и работал, назло замышляемым расправам и врагам.

Он знал в лицо всех блатных города, помнил каждого фартового, проходившего по делу в брянском УГРО. Этой его феноменальной памяти боялись все воры.

Николай Дмитриевич Степанов ничем особо не выделялся. Разве только тем, что при нем законники не задерживались в Брянске, зная, Степанов — накроет внезапно. Из его лап — не вырваться. Слишком хорошо он знал законников. Оттого провести его было почти невозможно. Он был упрям и неподкупен.

Услышав о побеге из машины троих фартовых, он сразу сказал, что уйти им помогли свои же законники.

— Кто именно вытащил, сказать сложно. На это мог решиться любой, даже не состоящий в законе. Одно удивительно, что водитель и охранник умерли не от ножевых или пулевых ран. А значит, сами вышли из машины. Не предполагали исхода и не знали о грозящей опасности. Следовало бы подумать о какой-то уловке, хитрости. Но что это устроено фартовыми — сомнений нет! — сказал он вслух и продолжил:

— Вспомните, кто освободился, кто — в бегах. Эти за навар на все пойдут.

Вот тут кто-то невзначай сказал о Шакале и его кентах из Черной совы.

— Ну нет! Шакал — не столь глуп, чтобы вернуться туда, где был много раз судим, где его все знают. Залег теперь на дно. Пережидает время. Он скоро не объявится. Вероятнее — в гастролях мотается, — возразил следователь Васильев.

— Шакал? Он никогда «не уходил на дно». Не прятался и не боялся никого! У него прочная малина. А главное — самая свирепая и непредсказуемая — Черная сова! Дурная слава о ней от Мурманска до Магадана облетела все зоны.

— Что ж вы ее не выловили в свое время?

— Много раз. Иначе не был бы он судим. Но в том-то и беда, что попав в тюрьму иль зону, вскоре уходил в бега вместе со своими фартовыми. Шакал слишком хитер, изворотлив. Но… Постоянен в одном — люто ненавидит милицию.

— Не ново! Все они нас ненавидят.

— У этого еще и повод есть! Он о нем всегда помнит. Когда его первый раз поймали наши оперативники, чуть не убили в дежурной части. Вместе с ним был такой же вор —

ровесник Шакала. Так вот тому «конвейер» опера устроили. На глазах Шакала. Десятеро одного петушили. Обоим в то время лет по двадцать было. С тех пор Шакал милицию не проходит мимо. Чуть малейшая возможность — убивает тут же. За того кента. Тот умер. В дежурке… Перед смертью так всех нас клял…

— Ну, знаете, Николай Дмитриевич, я не столь чувствителен и сентиментален, как вы. И воров, да еще мстителей, предпочитаю изучать не на воле, а за решеткой. И коли он в Брянске, наши осведомители помогут его найти и упрятать, там и узнаем, кто виноват в смерти конвоира и водителя…

— Удачи вам! — пожелал Степанов и уходя посоветовал:

— Если надумаете появиться в Заломах, этот район давно обжит шпаной всяких мастей, то не объявляйтесь там в форме. И оперативники должны это учесть. Помимо успеха в задуманном, вы сохраните жизнь себе и сотрудникам, — предупредил коллегу.

Тот ничего не ответил, но вызвав осведомителя, долго говорил с ним, закрывшись в кабинете.

Осведомитель работал санитаром в санэпидстанции. Отлавливал бродячих собак и кошек. Занимался этим много лет. От него за версту несло псиной, и даже алкаши, ночующие под заборами, обходили его за версту. Егора это не смущало.

Поговорив с Васильевым, он шмыгнул из милиции в безлюдный проулок и со всех ног помчался домой. Назавтра ему предстоял трудный день.

…Эта ночь выдалась по-особому глухой и темной. Свет уличных фонарей казался тусклым. Он не освещал тротуары и пешеходов, он едва справлялся с темнотой, навалившейся сверху.

Улицы города быстро пустели. Редкие машины, прошуршав шинами, торопились уйти поскорее от надвигавшейся ночи.

К полуночи город будто вымер. Ни звука, ни огонька, ни человечьей фигуры вокруг. Даже деревья стояли молчаливо, боясь пошевелить ветвями. Все уснуло в кромешной тьме. Город стал похож на громадное, молчаливое кладбище с домами-могильниками. И ни одно даже опытное ухо, ни один зоркий глаз не мог бы увидеть или услышать шагов людей, крадущихся закоулком. Вот они остановились. Вдавились в стену, замерли, вслушиваясь в ночь.

— Задрыга, давай! — послышалось тихое. И маленькая, железная «кошка», невидимо свистнув веревкой, впилась в решетку окна банка на третьем этаже.

Форточка в нем никогда не закрывалась. Не подключалась и сигнализация. К чему? Ведь здесь был туалет. Кто в него полезет? Так думали все.

Капка, а за нею Таранка быстро взобрались на окно, влезли в форточку. По винтовой служебной лестнице спускались, затаив дыхание.

Вот «сундук», подвальная комната, где лежат деньги. Охрана совсем рядом — слышны тихие голоса, чье-то похрапыванье.

Таранка тихо, не дыша, проходит в служебную столовую, из нее боковая дверь ведет в архив. Он примыкал к подвальному складу и имел общую вентиляцию, какая много лет не работала, а потому была демонтирована. Осталась лишь дыра в стене, забитая фанерой. Ее Таранка снял легко, без шума. И тут же протолкнул внутрь Задрыгу…

Та управлялась быстро, отличая наощупь, как учил Сивуч, мешки с сотенными купюрами.

— Пять… По одному на кента. Больше нельзя. Жадность фраера губит, — вспомнила Задрыга и послушно вылезла из подвала, сыпанув туда горсть махорки.

Уходя, она засыпала ею свои следы и следы Таранки. Тот вылез из форточки после Задрыги. Легко спустился вниз. Шакал, подбросив веревкой, отцепил «кошку» и малина вскоре растворилась в ночи, вернулась в хазу.

Глыба радовался больше всех… Когда-то мальчишкой- ремесленником строил этот банк. Тогда он был совсем другим человеком. Не думал, что знание объекта пригодится совсем для других дел. А ведь этот банк обживался и обустраивался на его глазах. Фэзэушники помогали носить мебель. Им верили. Им рассказывали, каким будет банк. И ребята старались, помогали взрослым. Верили, что этот банк и впрямь — народный. Стоит только принести накопленные — как на них пойдут проценты.

По половине из заработка приносил сюда Глыба. Работая на стройке по две смены. Во всем себе отказывал. Даже в кино не ходил. Запасных носков не имел. Все клал на счет в сберкассу. Она тогда была на первом этаже банка. Ох, как мечтал тогда мальчишка о мотоцикле с коляской! И о том, как обставит свою комнату, какую ему обещали в новом доме.

— Привезу Настю! Поженимся с нею. В городской квартире ей понравится, — думалось ему.

Четыре года прошло. Вклад на книжке и впрямь вырос. Решил Глыба поехать в деревню за невестой. Собираться начал. А тут объявили о денежной реформе. От вклада остались жалкие гроши.

Глыба тогда чуть не свихнулся. Ему долго не верилось в

случившееся. Государство, где он родился и вырос, так люто обмануло и ограбило его. Ведь каждая копейка вклада была щедро полита его потом. Сколько раз отказывал себе в еде… Одевался хуже всех. Берег, копил на будущее. А его отняли…

В тот день он напился с горя до беспамятства. Просадил всю зарплату. И костылял власти на весь пивбар. Случайные собутыльники кивали. Когда из-за соседней стойки подошли двое, собутыльники уволокли Костю подальше от беды. Он плакал и пил. Он долго не мог смириться с реформой, перестал верить в слова и обещания, его тошнило от газет и радио. Он материл портреты и памятники. Он жил одной мечтой — отомстить за брехню.

Послушав его, Шакал поднял Глыбу с парковой скамьи среди ночи. Взял в стремачи, не вдаваясь в подробности. Малина в тот день трясла универмаг. И Глыбе пришлось отбиваться от троих милиционеров. Кто-то из кентов задел сигнализацию. Фартовые сбежали. А Глыба, раскидав в злобе милицию, побрел за город. По пути его нагнал Шакал…

— Вот твоя доля! — сунул в руки пачки денег. Костя онемел. Понял, с кем повстречался, кому помогал. А Шакал сказал тихо:

— Это за отнятое! Свое вернул! Ты — не украл, лишь возместил. Секешь?

— Дошло! — выдохнул Костя. И поплелся за Шакалом. Через ночь, через годы, через тюрьмы и зоны, через радости и муки. Он ни разу не пожалел, что связал свою судьбу с Черной совой. У нее не было реформы. Здесь кенты держали слово. Никто никого не обжимал на положняке, в беде друг друга не бросали. И даже в тюрьмы, зоны, присылали еду, одежду, деньги.

Глыба навсегда запомнил случай, врезавшийся в память. Загремел он в ходку на пятнадцать лет. В саму Воркуту увезли его хмурые конвоиры. А через два месяца вызвали его на личное свидание с матерью.

Когда Глыба вошел в комнату, чуть дара речи не лишился, узнал Шакала одетого в бабье.

Вместо сисек — пачки чая, вместо задницы — грелка с водкой. На животе — мешок с купюрами. Он и помог… Вырвал Шакал Глыбу из зоны на вторую ночь. Увез в купированном вагоне к морю, к малине. Заставил забыть все.

Глыба всегда помнил тот случай. И Шакала, который вмиг понял удивление кента. И чтобы тот не выдал ненароком, кинулся на шею, со словами:

— Сынок, родный цыпленок! — целовать стал.

Глыба долго смеялся, вспоминая то свидание. Конечно, не

его одного вытаскивал из ходок Шакал. Все кенты были ему обязаны. Пахан никогда, никому не напоминал о своем.

Молчал и Глыба. Лишь радовался, тряхнуть банк в Брянске было его заветной мечтой. Ведь именно в нем остались отнятые реформой деньги. Именно там обманули, отняли все, посулив красивую сказку, бросили в пропасть.

Глыба торжествовал. Он отомстил. Вернул свое с лихвой. Не шевельнув пальцем, не голодая. Костя дрожал от радости.

Нет у него квартиры, лишь тюремные камеры, да холодные шконки в зонах стали его пристанищем. Давно вышла замуж Настя. За другого. Теперь уж, видно, свекровью стала, а может и бабкой…

Она забыла Костю. Да и он уже совсем редко вспоминал ее. К чему пустым голову забивать? — накрывает на стол, поторапливает Задрыгу. Та вдруг остановилась, в окно уставилась. Внимательно следила за мужиком, какой гнался с сеткой за собачонкой. Та удирала от мародера с визгом. Вот она забилась под порог хазы Шакала. Мужик развернул сетку и длинной ручкой выковыривал псину из-под порога. Прислушивался, что творится за дверью.

Задрыга тихо вышла в коридор. Резко открыв дверь, сшибла с ног Егора. И ухватив сетку, изорвала, изломала в щепки.

— Чего тут шаришь, ворюга вонючая? Что высматриваешь? Или шею давно не ломали гавенной кучке? А ну! Пошел вон! Не то бабам скажу! Они тебе живо яйцы вырвут! — кричала во все горло.

— Да тихо ты! — приложил палец к губам. И сказал шепотом:

— Ты не ори, как оглашенная. Мне другие нужны. Слышь, может видела? Говорят, ворюги тут скрываются. Мужики! Днем спят, ночами город грабят. Слыхала про таких? — подошел к Задрыге поближе. И вытащив измятый рубль, пообещал:

— Расскажешь, на конфеты дам…

Задрыга засопела, уставившись на рубль, закрутила острым задом на чурбаке, шумно сглотнула слюни.

— А ты меня возьмешь с собою воров ловить? — спросила тихо.

— С этим милиция управится и без нас, — ответил ей на ухо.

— Я сама не знаю, но от мамки слышала, что все воры теперь на кладбище прячутся. В город показываться боятся. Зато мимо кладбища — не проходи. Всех ловят. И детей…

— Это брехня! Зачем ворам дети? Ты такая большая, а в

глупости веришь? — удивился Егор. И заглянув через плечо девчонки в коридор, спросил:

— А ты чья будешь? Что-то я тебя никогда раньше не видел здесь.

— С деревни мы. Недавно сюда перебрались, — наблюдала Задрыга за Егором. И все думала, как с ним разделаться, как вдруг внезапно ее одолел приступ кашля.

— Что это с тобой? От чего так заходишься? — удивился Егор.

— Чахотка у нас. Семейная болезнь. Оттого с деревни уехали. Нас там никто к себе не пускал. Заразы боялись. У мамки, когда кашель одолевает, кровь с горла идет. А меня за это из школы убрали. Сказали, ни к чему учиться. Все равно скоро помру…

Егор, услышав это, подскочил как ужаленный, заспешил к повозке.

— Дядь! Рубль дай! На конфеты! Ведь обещал! А то собак выпущу! — пригрозила Капка. Но Егор ударил кнутом по бокам лошадей. Те взяли с места рысью. Далеко-далеко разносилась мужичья брань.

— Послали, матерь вашу, к беркулезным, какие не то землю, воздух портят! Они и без вас, милиционеров, скоро на погосте будут. Тоже мне — воров искать отправили серед инфекции! Я еще себя не проклял, чтоб заразу подхватить! Сами воров ищите в своих Заломах. С меня будя! Не свихнулся! И на собачках проживу! — Мчался, поднимая пыль по дороге.

Задрыга вернулась в хазу хохоча.

— Фискал засветился! Осведомитель от лягашки! — рассказала фартовым, что случилось во дворе.

Законники Черной совы слушали молча. Не смеялись.

— Срываться надо! — хмуро обронил Глыба, оглядев кентов.

— Смотаемся. Но прежде Дрезине долю надо отвалить, — напомнил Шакал и разделив долю пахана на всех кентов, повернулся к Задрыге:

— Мы к Дрезине хиляем. Помнишь его хазу?

Капка кивнула.

— Туда возникнешь, если совсем хило будет. Доперла? Менты могут сюда притащиться. Отмылься от них. Коли приморятся — на крыльце ведро оставь. Мы его приметим!

— Куда им после сявки! Они за свою шкуру держатся! — не поверил Таранка.

Боцман потрепал Капку по голове, сказав короткое:

— Отдохни от нас, кентуха!

Фартовые ушли, не ожидая наступления темноты. Шакал

решил, вернувшись в хазу, собраться в дорогу и уехать из Брянска надолго.

Законники шли под «маскарадом». Их невозможно было узнать даже опытному следователю. Парики, накладная борода у Шакала, усы и бакенбарды, изменившие лица до неузнаваемости. Они понимали, милиция не сидит сложа руки. И будет искать их повсюду.

Фартовые заметили нездоровое оживление на городских улицах. Жители уже узнали о случившемся в банке и разносили слухи, один другого невероятнее:

— Всю охрану убили изверги! Никого в живых не оставили! Вот дожили! Скоро из дома не выйдешь! — охала толстуха среди улицы, рассказывая встречным об услышанном.

— Да никого не убили! Деньги унесли и все! — оборвал мужик из окна.

— Кто бы дал им так запросто украсть! Знамо, без крови не обошлось! — не соглашалась баба.

— Говорят, из Ростова воры приехали. Их уже поймали. Десять бандитов!

— Слыхал, всех собак отравили, свет обрезали, телефоны и сигнализацию отключили! Вот скоты! Работать и жить как нормальные люди не хотят! — размахивал руками старик, сидя на скамье среди старух.

Глыба, проходя мимо, зубами скрипнул. Эх, сказать бы старому козлу, — подумалось невольное. Но прошел мимо молча.

То тут, то там, в машинах и пешком, сновала по улицам милиция, вглядываясь в лица горожан, словно впервые их увидела. И фартовые, от греха подальше, скрылись в боковые проулки — тихие и неприметные…

Следователь Васильев с нетерпением ждал возвращения Егора. Тот, едва вошел в кабинет, злобой зашелся, мол, зачем милиция его здоровьем рискует. И рассказал о случившемся.

Виктор Федорович слушал усмехаясь. Не верил. Засомневался молча:

— Ну, какая баба поедет из деревни в город лечить туберкулез? Там — все готовое — и молоко, и хлеб, и воздух — не сравнишь с городским. Там и домишко имелся, и родня… Ну, была бы баба одна, тут же — с девчонкой! Да ее в больницу вмиг бы уложили и не выпустили б, либо вылечили, либо схоронили. Это точно! Надо проверить, послать кого- то! Но кто пойдет, услышав такое? Если только самому вместе со Степановым нагрянуть? Но и тут прокол получился. Осведомитель сказал, что ищет воров. Девчонка, если связана с фартовыми или шпаной, конечно, уже сказала им, зачем

приезжал Егор, и те успели уйти. В Заломах их искать бесполезно. Да и кто из законников, обобрав банк, будет дожидаться милицию? Такого не бывало. Но ту девчонку стоило бы повидать. Если она сказала правду, что ж, пойму и сомнения развею, а если нет — прослежу за ней, — решил следователь и, взяв- двоих оперативников, пошел 6 Заломы.

Капка давно прибрала в хазе. Как Сивуч учил. Деньги малина спрятала неподалеку в заброшенном подвале, закидав его сверху старым хламом.

Задрыга играла с черной собачонкой, когда та вдруг насторожилась, прислушалась и бросилась к двери с лаем. В окно постучали. Громко, настырно. И голос снаружи сказал требовательно:

— Пожарная инспекция!.Откройте для проверки!

Капка вышла с ведром в руке. Оставила на крыльце. Дверь

спиной придержала, оглядев незваных гостей спросила:

— А бумажка есть, что вы — пожарники? Разрешение на проверку имеете? Если нет — не пущу, мамка не велит. Ругать станет, — держала двери не шевелясь.

— О нас по радио предупреждали, — нашелся Васильев.

— И о ворах по радио говорят. А я откуда знаю, кто вы?

— Воры не стучат. Они сразу входят, — встрял оперативник.

— Я не знаю, как кто входит, мне мамка никого не велела пускать.

— А где она? — спросил Васильев.

— В городе. В больницу пошла. Она там лечится. И мне таблетки приносит.

— Какие? — насторожился Васильев.

— Горькие.

Капка сразу поняла, кто пришел к ней в хазу. И напряженно думала, как избавиться ей от непрошенных гостей.

Васильев спрашивал ее, из какой деревни приехали они с матерью, где она училась?

Задрыга усмехнулась:

— Вы печку проверять пришли или нас с мамкой? — съязвила тут же.

Оперативники, потеряв терпение, оторвали девчонку от двери. Вошли в хазу под громкий вой Задрыги.

— Помогите! Воры!

И тут же, будто по сигналу, из всех дверей выскочили алкаши и мелкая шпана. Всех их щедро подкармливал Шакал. Узнав в пришедших следователя милиции, взялись за колья, дубинки. Взяли в кольцо, плотное, непробиваемое.

— Чего к девчонке пристали? Что нужно от нее? Силовать хотели? — поднял первым дубинку махровый забулдыга, какого не раз колотили в вытрезвителе опера.

— Лягавые собаки! — взвизгнула какая-то ханыга за спинами мужиков.

— Бей мусоров! — пронеслось над головами.

Никто не хотел слушать Васильева. Заломская свора облепила чужаков. Ненависть к ним сидела в каждом. Всякий заломец носил отметины милиции на судьбе и теле, на своей биографии и подмоченной репутации.

— Не трогали мы ее, не обидели! — пытался образумить толпу Васильев. Но его слова не убедили, не остановили никого. Нужен был повод. Им стал приход милиции.

Васильев знал, слышал, что в Заломах, случалось, расправлялись с милицией. А потому безоружными туда не появлялся никто.

Едва его достали колом, следователь вырвал из кобуры наган.

Направил в ударившего. Тот вмиг отрезвел. Выронил из рук кол, умолк.

Примеру Васильева последовали оперативники.

— Кирюхи! Нас на пушку берут! Эй, кореши! Лягавых припутали! Давайте зароем их тут! — орала толпа, не рисковавшая подойти к милиции вплотную.

Как ни паскудна эта жизнь, но она лучше смерти. С нею не хотели расставаться и пропойцы, даже за хорошее угощение от Шакала.

Да и Васильев, увидев пустую комнату, потерял всякий интерес к проверке, понемногу отходил от крыльца, внимательно следил за толпой. Нет, в этой своре он не узнал ни одного законника или шмары. Одна городская накипь. Среди таких не живут фартовые. Им это западло, вспомнил фартовое словечко, и отступив на городскую дорогу, остановил первую машину, вместе с оперативниками вернулся в отделение, где дотошный Степанов, расспросив о неудачном визите, громко и обидно смеялся.

— На рожон полезли, коллеги? Терпения не хватило? Зачем надо было врать? Пожарником назвались! К чему? Да нас в Заломах не только люди, всякая собака знает! Ведь вы не только собой, сотрудниками рисковали. Куда ж воров поймать? Противник умнее вас! А значит, проиграли вы! Воры кентов берегут куда как больше, чем вы своих сотрудников. С девчонкой спасовали. Она вам нос утерла! На простом, банальном приловила. Вы это должны были предвидеть. Скажите спасибо, что без потерь вернулись. Но теперь вам в Заломах показываться нельзя. Это я вам всерьез советую.

— Почему?

— Оружие вы достали. Там такое помнят долго. И не прощают. Скажу прямо, это дело вам не потянуть. Не сердитесь, коллега! Но методы у вас не те, и опыта не хватает…

Васильев, потирая ушибленное плечо, молча поклялся самому себе довести до конца дело по побегу малины Князя… Он даже не подозревал, на чей след вышел. И вздумал уже завтра послать в Заломы другого осведомителя. Хитрого пьянчугу — Гошу…

Пока Васильев со Степановым обговаривали, как лучше пристроить в Заломах «утку», Черная сова уже уезжала из Брянска.

Фартовые вернулись в хазу к полуночи. Узнав от Задрыги, что произошло в их отсутствие, законники дали шпане положняк за защиту. Но упрекнули за хреновую стрему, мол, почему к хазе подпустили? Сказав, что такие стремачи малине не по кайфу, будут менять хазу, где за такой же навар шестерки своими жевалками лягавых порвут.

Алкаши просили остаться, клялись, что станут стремачить файно. Но законники погрузили в легковушки свое барахло и укатили не прощаясь.

— Пусть думают, что мы обиделись, а они — навар потеряли. Злей с лягавыми будут. Не спустят им и наш отъезд. С кого теперь им тянуть на выпивон и хамовку? Придется самим дергаться. А знай они, что мы линяем из Брянска, магарыч потребовали бы. У нас — все кропленые купюры — банковские. На них шпана попухнет. В лягашке затрамбуют. Повесят им на кентели — банк. А если не докажут, приклеют связь с фартовыми. И тоже упекут. Зачем им это горе? Пусть дышат на воле.

— А у тебя были деньги Дрезины, — напомнила Задрыга.

— Я их Сивучу отдал. Все. За тебя! Пофартил мне старый хрен. Уж не лажанулся с тобой. Вот и я… фаршмануться не хотел. Доволен остался, — улыбался Шакал, внимательно следивший за дорогой.

Дважды останавливали машину сотрудники милиции. Но увидев прилично одетых людей, отпускали извинившись.

За две ночи машины далеко увезли фартовых. Из Брянска— в Одессу. Прямо к морю, к солнцу, на горячий пляж… Задрыга ликовала. Она еще ни разу не видела моря. Только слышала о нем от Сивуча. И девчонке так хотелось самой хоть раз увидеть его, притронуться, как к чуду — к соленой волне, погладить белопенный загривок и долго загорать на песчаном пляже до цвета шоколада, забыв о всех горестях и несчастьях, оставшихся далеко позади.

Задрыга не могла дождаться, пока отец рассчитается с водителями. Те, глянув на деньги, вернули их Шакалу, потребовали другие купюры. И Задрыге отчего-то стало страшно. Пропала радость встречи с морем, сердце сдавило тяжелое предчувствие беды.

Капка видела, как взъярился отец. Он не любил, когда нарушалось обговоренное. Не терпел, когда кто-то навязывал ему условия и диктовал свое. Он не терпел безвыходных ситуаций. Здесь же не фартовые, не паханы, фраера решили взять верх. И требовали, коли получат кроплеными, то пусть законники отвалят вдвое больше назначенной платы.

— А ху-ху, не хо-хо? — рассвирепел Глыба, тесня водителей обратно в машины.

Остальные фартовые подошли к багажнику такси, чтобы взять чемоданы, но шофер отказался открыть багажник до тех пор, пока фартовые не рассчитаются.

Шакал зверел. Лицо его стало белее белых машин. Он огляделся по сторонам. И Капка уловила в его взгляде отчаяние.

Оно и понятно. Здесь не замокришь. Место не безлюдное. Хоть и мало отдыхающих, но вон они, лежат на песке. Пусть слов не слышат, но увидят… Да и не положено по закону мокрить фраеров, если они не засветили…

— У тебя денег куры не клюют.

— Чего жмешься?

— Мы вас от тюрьмы и лягавых из-под носа увезли. А вы скупитесь?

— Заткнитесь, падлы, не в башлях соль. Но чтоб меня трясли фраера? Такого не будет! — зазвенел натянутой струной голос пахана.

— Не уломаем тебя, сговоримся в другом месте. Там нам за вас хороший куш отвалят! И торговаться не станут, — ухмылялись водители.

Капка пошла на пляж. Уныло оглядела отдыхающих.

— Нет, не обломится мне кайфовать, как падле на море, Смываться будем. Иначе засветят мусорам эти вонючие водители-фраера! — нагнулась к песку, зачерпнула полные горсти,

Как она мечтала отдохнуть на море! А мечты, как песок, сквозь пальцы исчезают. И вдруг…

Задрыга заспешила к своим. В глазах холодный огонь застыл.

— Да что ты, пахан, жмешься? Отвали им, пусть проваливают, — рассмеялась хрипло. И, подойдя к водителям вплотную, резко и точно, как учил Сивуч, бросила им в глаза песок.

Мужики не ожидали для себя такого исхода. Они коротко вскрикнули. Но им тут же забили рты кляпами. Из кармана водителя Таранка достал ключи от багажника.

Глыба с Боцманом затолкали водителей в одну машину и успокаивали:

— Ни одной падле не удавалось нас наколоть. Кто много хочет, тот хрен сосет! Доперло? Молите Бога, что дышать оставили за ваше трандение. А поднимете кипеж, или к лягавым сунетесь, живыми зароем, из-под земли надыбаем козлов!

Шакал тем временем разговаривал с таксисткой бабой. Она, пользуясь передышкой, обедала. Пила молоко, отламывала хлеб.

— Отдыхаешь? — спросил Шакал.

— Клиентов нет. Вот и бичую, — ответила отмахнувшись.

— А ты не знаешь тут тихого, сытного места, где нам — геологам, отдохнуть можно? — поинтересовался пахан.

— Хоть жопой ешь такого удовольствия! Садитесь, родненькие! Доставлю живо! Но… Сколько мне дадите?

— Не обидим! — пообещал Шакал и позвал кентов, велел поторопиться.

Фартовые управились быстро. Уложили чемоданы, мигом вскочили в машину.

— Многовато вас! Оштрафуют, — испугалась таксистка.

— Мы нигде не разлучаемся. Не бойся. Устроемся кайфово. А за перегруз отвалим вдвое, — пообещал пахан.

Капка последней отошла от машины, в какой ослепшие водители проклинали судьбу и пассажиров — за случившееся.

Шакал не заплатил им ни копейки. Из принципа — за подлость наказал. Даже на бензин не кинул. И мужики с кляпами во рту, с руками, связанными за спиной, кляли без слов, вслепую, всех и самих себя. Они не могли позвать на помощь, выйти из машины.

А Черная сова уже забыла о них. Примостившись на коленях троих кентов, спал Таранка. Впервые за свою жизнь сидела на коленях отца Задрыга.

Капка смотрела в окно, вслушиваясь в разговор законников с таксисткой, назвавшейся Ниной.

— Скольких я перевозила за свою жизнь, со счету собьешься. Все были довольны отдыхом, теперь каждый год приезжают. И не лезут в санатории или на курорты. Враз меня ищут. Я их устраиваю и дешевле, и удобнее, — похвалилась Нина.

— Нам тоже захолустье по душе. Но чтобы похавать имелось. Сама видишь, девчонка с нами — ребенок! Она море впервой видит. Пусть ей здесь все понравится.

— Куда Денется? Каждый год проситься сюда будет. Загорит, отдохнет, фруктов налопается всяких. И следующим летом всех вас за! горло возьмет, чтоб снова сюда привезли. Девка-то у вас, видать, настырная, с характером! — оглядела Капку бегло и вздохнула:

— Наверное, моей Наташке ровесница. Но она не отдыхает. Дел дома прорва. Постирать, приготовить, убрать, в огороде и в саду успеть, с коровой, поросятами и курами управиться. Да старую бабку доглядеть. Ослабла та глазами. Вот и успевай поворачиваться всюду. Я на работе целыми днями. Она одна кругом, — вздохнула баба.

— А мужик твой где? — поинтересовался Шакал.

— Тоже в геологах… Ищет, что не терял. Носят его черти по свету, не пойму где? Убежал он, кобелище, к другой бабе. Отдыхать она сюда приезжала. Снюхались и смотались. Он мне слова не сказал. Через розыск нашла его. Он, гад, уже расписаться сумел. Ну и потрох!

Законники рассмеялись.

— Не помогал тебе деньгами? — спросил Шакал.

— Какой там? Через полгода запросил телеграммой деньги на дорогу. Вернуться решил, осчастливить. Да только я ему по самое плечо отмерила. И никаких денег! Уехал и хрен с ним! Боялась, что в беду влип! А из-под блядской юбки пусть сам выбирается. Но не ко мне!

— А почему?

— Уж коль повадился таскаться, теперь не отучишь. Мне ни к чему такое гавно! Заразу притащит. На что морока? Итак жизни не видала.

— Муж, какой ни на есть — защита, — не соглашался Шакал.

— Он — защита? Ой уморил! От кого меня защищать? Кому нужна? Целыми днями, как барбоска, мотаюсь!

— А если выручку отнять захотят?

— Да на мою выручку только алкаш позарится. С таким я и сама управлюсь. Нынче клиентов нет. Они — летом. Когда отдыхающие есть, без меня найдется кого тряхнуть. А мне лишь раз в этом году повезло. Фартовых отдыхать везла. Вот они заплатили! По-королевски! Не трясли пыль в штанах. Не звенели медяками. Сотенными дали! Я их на базаре разменяла. И жили мы припеваючи, — хвалилась таксистка.

— Откуда знаешь, что фартовые? Может, геологи или ученые?

— Их менты искали. И меня трясли, не видела ль я таких? Да что ж я — чокнутая, что ли? Они так мне заплатили, а я выдам? Ни за что! И ни слова лягавым! А к ворам смоталась.

Предупредила, чтоб в наши места не совались. Они еще денег дали. За добро мое. И смотались. Милиция лоб расшибла, их искала. А я радовалась.

— Что ворам помогла?

— Они у меня ничего не украли! Зато милиция, точно мародерствует. Каждый хмырь норовит бабки сорвать даже с меня — с каждой ездки. Прикипаются ко всему. Шкуродеры проклятые! Все нервы вымотали! Да если б мужики были, как те воры! Они мне руку поцеловали. Звали подружкой. Французские духи подарили, каких я в жизни не имела. У кого они их взяли, мне дела нет. Только эти — не шпана! Галантные, воспитанные, культурные люди. Ни одного плохого слова от них не слышала! Не то что мусора! У них одно имя всем — падлы! Так кто из них настоящий мужик? Те, кого ворами назвали? Тогда мой бывший мужик кто есть? Последнее гавно! И менты, зная его адрес, скрывали от меня. Потому что бухал он с ними!

— Он у тебя в ментовке работал? — насторожился пахан.

— Нет! Они нам на отдых посылали людей. Держали у себя в летних комнатах отдыхающих. Теперь уж нет, отказалась. Некому возиться с ними. Живем на заработок. Себе спокойнее стало.

— А воров пустила б?

— К себе — нет!

— Почему?

— Нельзя! Лягашка напротив.

— Что ж, так и будешь жить одна? — спросил Шакал Нину.

— У меня дочь. А значит, уже не одной в старости оставаться. Она не бросит меня, как отец.

— А вдруг?

— Двух одинаковых бед в одной семье — не случается! — усмехалась женщина, ведя машину уверенно, на хорошей скорости.

— А ваша жена где? Смотрю, девчушка — копия. Почему без матери?

— Устала ждать. Оставила нас! — почувствовала Капка, как дрогнула рука отца.

— Значит, тоже сиротствуете?

Шакал отвернулся к окну. И шофер сменила тему:

— Нам еще с часок ехать. Я вас отвезу в Солнечногорск. К моей приятельнице. У нее вам хорошо будет. Свой огород и сад, своя корова и куры. Мужик в лесничестве работает. Спокойные, пожилые люди. Там вам никто не станет мешать. На пляж в плавках ходить будете. Глушь и тишь. Одно плохо — развлечься негде. Мало там теперь людей. Бабы старые. Больные. Один кинотеатр. Да и тот на открытой площадке. Хулиганов тоже нет. Не воруют. Живут тихо.

— Милиция за порядком следит, — глянул на нее Шакал.

— Они везде! — отмахнулась баба. И свернув за сопку, закончила спуск с серпантина.

— Закурить бы! Да сигареты дома забыла, — пожаловалась таксистка.

Глыба тут же вытащил из кармана пачку «Явы», подал бабе. Та, заехав под сопку, в сторону от дороги, остановила машину, села перекурить на траве.

Фартовые вышли размяться, расправить руки и ноги.

— Почему машину прячешь? — спросил Шакал.

— Боится, чтобы не угнали, — предположил Глыба.

— Дурак дядя! От милиции так прячу. Они на вертолетах облеты делают. Вроде за порядком следят. А засекут мою тачку, завтра придут четвертной требовать.

— За что?

— Магарыч с заработка! Они давно с нас кровь пьют. Доют всех, — жаловалась баба.

Едва все разместились, над сопкой и впрямь показался милицейский вертолет. И в рации такси послышалось:

— Кого везешь, Нина?

— Геологов. На отдых, — ответила таксистка.

— Сколько их?

Шакал взял бабу за руку, показал три пальца. Та согласно кивнула, поняла:

— Трое их. Трое!

— Где взяла в машину? — послышался вопрос.

— В Ялте, — шепнул на ухо Шакал.

— В Ялте сели ко мне!

— Куда везешь их?

— В Рыбачье! — выдохнула баба.

— Ну, давай! Вези! Да не гони свою телегу, чтоб на обратном пути не развалилась! — послышался смех из рации. Баба выключив ее, заматерилась грязно. Капка вытирала со лба капли пота. Ей показалось жарко.

Шакал открыл стекло. Машина, выйдя на ровную дорогу, летела стрелой. И через полчаса въехала в Солнечногорск.

Нина быстро проскочив длинную улицу, остановила машину у последнего дома, с какого начинается или заканчивался поселок.

Просигналив трижды, постучала в калитку:

— Вера! Возьми на отдых! — сказала усталой женщине,

выглянувшей из сарая. Та вытерла руки о передник, подошла. Открыв калитку настежь, тихо пригласила пройти.

Пока фартовые носили в дом чемоданы, Шакал отвел в сторону Нину. Дал пачку полусоток. Та ахнула:

— Все мне? — не поверила глазам.

— Тебе, голубушка! Тебе, касатка!

Таксистка кинулась на шею пахану. Звонко расцеловала его.

— Спасибо, родной!

— Если лягавые спрашивать будут, молчи! Поняла?

— Из меня не выжмут. Уже пытались. Кто ж кормильцев продает? — тряслись руки бабы, не верившей в счастье.

— Езжай, Нина! Хорошая ты женщина! Может, когда-нибудь увидимся? — улыбался Шакал.

— С радостью! Ты меня на стоянке ищи. Иль в таксопарке. Я вам всегда рада буду. Авось, да не все в жизни плохо. Не всегда теряем. Пора и находить! Друг друга, — подарила лукавый взгляд. Села в машину и моргнув фарами, будто попрощавшись навсегда, исчезла в конце улицы.

Задрыгу вместе с Шакалом поселила хозяйка в маленькой уютной комнате. Застелила постели свежим бельем, принесла молока.

— Отдыхайте, — топталась у порога.

Шакал повернулся:

— Вы что-то хотели? Деньги я вам завтра отдам. Все сразу.

— Сколько дней вы будете здесь? — спросила женщина.

— Не знаю пока. Но не больше недели.

— Милиция требует паспорта отдыхающих на временную прописку. Если больше трех дней…

— Да кто же знает, что нашим парням взбредет, может, завтра уедем, — рассмеялся пахан.

— Зачем же так скоро? У нас неплохо. Можем телевизор дать. Футбол посмотрите. И море рядом. А паспорта, ну ладно. Уплачу десятку штрафа. Невелика беда! — вспомнила вовремя, как осталась довольна расчетом таксистка.

Вскоре она ушла. Фартовые поужинали во дворе дома, обвитом зеленью со всех сторон. Отсюда сколько ни гляди, соседний дом не видно. Хмель и плющ, кусты малины и смородины, пышные розы встали стеной, скрывая людей друг от друга и от любопытных глаз.

Когда вернулся с работы хозяин, приведя на поводу огромную овчарку, фартовые тут же пригласили его за стол. Тот посадил псину на цепь, приказав строго:

— Сторожи!

Собака села, послушно уставившись на улицу, провожая рычаньем всякого прохожего.

Когда законники поев вышли из-за стола, Шакал велел им стремачить ночью дом по очереди. Первым стал Таранка. Он сел спиной к завалинке в густых зарослях роз, под самым окном ничего не подозревающих хозяев, открывших на ночь обе створки окна. Фартовый слышал все их разговоры, каждый звук:

— Странные люди эти приезжие. Не похожи на отдыхающих, — говорила хозяйка.

— Мужики, как мужики, — ответил лесник.

— Паспорта на прописку не дали.

— Оглядеться хотят. Может, не понравится здесь, поедут в другое место.

— Многовато у них вещей для мужиков, — вставила баба.

— Не тебе их таскать. Может, харчи за собой возят. Иль купили чего-нибудь. Отдыхающие, сама знаешь, все не без придури. Нам — лишь бы платили за проживание. А там, не наше дело.

— Боюсь я их. Сама не знаю с чего вдруг, но какие-то они непохожие на всех..

— А мне по душе! Нормальные люди. Угощали щедро. Коньяком, не вином. Руки не дрожали, когда наливали мне. Значит и в расчете не будут жаться. Да и выбора нет. Кого Бог послал, за тех спасибо, — выдохнул хозяин скрипнув постелью.

Долго не спали Шакал с Задрыгой. Тихо переговаривались в темноте:

— С «пудрой» ты поспешила на этот раз. Я хотел с таксистами иначе. Увезти их подальше от пляжа и города. А уж там потрехать по душам, — говорил пахан.

— Не сфаловал бы ты их. Они без башлей с места не сдвинулись бы. Это верняк. Не пальцем деланы фраера. Сорвать хотели при свидетелях. Неподалеку от пляжа. А взяли б бабки, кой понт им с тобой ехать? Зашмаляли б сами — с ветром, без нас. Они доперли, кого везли, — отозвалась Капка.

— Одно хреново, видели они нас. Могут вякнуть ментам, описать всех. Начнут дыбать по югу. А мы — приметны, высказал опасение Шакал.

— Что ж, выходит, потрафить им стоило? Дать бабки? Но тогда фартовые тебя за пахана держать не стали бы. Да и фраера, забрав кропленые, засветили бы всех нас в ментовке. Еще и от лягавых навар получили б.

— Не заложили б, едино их попутали б с купюрами. На бензоколонке иль в магазинах. Они живо раскололись бы.

А теперь чем докажут, что законников везли? Зенками? Да им любая шмара могла такое отмочить, — успокаивала отца Задрыга. И не дождавшись согласия со своими доводами, продолжила:

— Вот замокрить их, это точно, невпротык было. На пляже видели, как все вышли из машин на своих ходулях. Враз бы на нас указали. Отъехать — не сфаловали бы ни за что. «Пудра» была последним шансом.

— Можно было заткнуть их в машину и увезти, — не согласился пахан.

— Я усекла, зачем их Глыба к багажнику прижимал. Но много было бы шума. Они не сявки, им не прикажешь, махаться стали бы, базлать. Тебе это по кайфу?

— Зато когда их выволокут из машин, нас шмонать будут.

— Не стоит дергаться. Они хоть и фраера — дышать хотят спокойно. Линяя, ты им трехнул, что с ними утворишь, если засветят.

— Им это уже до жопы. Зенки накрылись, как дышать? В больнице до самого погоста. Так чего им?

— Жизнь! Слепой всякого шороха ссыт. Так меня Сивуч учил. Посеявший жизнь наполовину, остальное — зубами держит. Кемарит, когда кто-то рядом. Да и раскинь мозгами, в карманах у них — ни хрена. Таким менты не помогают. Без навара кто лоб подставит? Бортанут их обратно и все. Вякнут, мол, сами набухались. Я ж не на холяве торчала. Целую бутылку коньяка выплеснула в машине. Вонища адская. Лягавые поверят в то, что сами засекут. Да и мы туг не на цепи. Чуть шухер — смоемся.

— Таксистку трясли по рации мусора. Секла? Нас шмонали.

— Граница рядом! Всех трясут. Те фраера не могли допереть, куда мы смылись, — и подумав добавила:

— Таксистку менты тряхнут. Сама промолчит. Но потребуют показать башли, какие мы ей дали. И тогда — крышка! — дрогнул голос Задрыги.

— Нинка — баба перец! Не покажет. Она допрет. Вывернется! Своя в доску. Из-за нее дергаться не стоит, — отмел сомнения Шакал.

Заснули они, когда в сарае хозяйки в третий раз пропел петух…

Задрыга проснулась оттого, что солнечные лучи били ей в лицо.

— Пора вставать! — вскакивает Капка из постели, предвкушая, как она сейчас будет купаться в море. Но…

В дверь комнаты тихо постучали. Шакал проснулся мигом. Вскочил в брюки, рубашку застегнул на ходу. Приоткрыл дверь. В нее бочком вошла хозяйка. Извинилась за беспокойство. Переминаясь с ноги на ногу, она не знала с чего начать. Щеки, лоб, даже шея покрылись красными пятнами.

— Что хотела? — спросил Шакал резко.

— Радио включила. Там сказали, что разыскивают четверых. С девочкой-подростком. И такое сказали, слушать страшно! Описали все приметы. Ворами обзывали! Вы не сердитесь. Это не я! Милиция говорила. Обратились ко всем, кто видел этих — позвонить немедленно в райотдел. Я вас и потревожила. Те, о ком говорили, похожи чем-то на вас. А у меня соседи ненадежные! Мы с ними не дружим! — заикалась женщина.

— Мы похожи на бандитов? — деланно удивился Шакал и сказал уверенно:

— Вам придется извиниться. Хотя… Мы все равно уйдем отсюда…

Капка выскочила во двор. Подошла к собаке, какую лесник не взял сегодня с собой на работу. Она видела, как обескураженная хозяйка пошла в сарай, к корове. А пахан зашел к законникам. Оттуда вскоре послышался громкий смех. И Капка заметила, как переодетый в бабу Глыба уже подкрашивает губы перед зеркалом.

Овчарка охотно съела из рук Задрыги кусок колбасы, повизгивая, просила добавки. Капка гладила овчарку, впервые забыв, что она — на стреме. Вспомнила о том, когда собака, навострив уши, зарычала, а в калитку уже вошли двое милиционеров.

У Задрыги руки задрожали. Она онемело глянула на вошедших, отстегнула с цепи овчарку. Та бросилась на незваных гостей.

Милиционеры выскочили за калитку и оттуда громко позвали:

— Вера!

Хозяйка вышла из сарая с полным ведром молока. Увидев милицию, нахмурилась:

— Чего вам?

— Постояльцев имеешь?

— Немного. А что случилось? Хотите подбросить отдыхающих?

— Твоих глянуть хотим! Возьми собаку на цепь! — перекрывая лай овчарки, просили из-за калитки.

Баба посадила овчарку на цепь. Пропустила милицию впереди себя, указав, где остановились отдыхающие.

Милиционеры вошли не стучась. Капка протиснулась следом.

Едва дверь открылась, как Задрыга услышала

— Вот и кавалеры пожаловали. А нам говорили, что тут скука адская. Проходите мальчики! Очень мило, что вы сами пришли познакомиться с нами! — щебетал Глыба

— Катька! Халат запахни. Это тебе не на профиле! Чужие люди пришли. Постыдись! — ломали комедию фартовые.

— А ты помолчи! Я на юг загорать приехала. Хватит мне указывать, — отозвался Глыба и опередив милиционера, открывшего рот, предложил:

— Присядьте!

— Да мы, наверное ошиблись. Мужчин ищем. Четверых!

— Мужчин?.Вы что гомики? — делано удивился Глыба.

— А что это? — не сразу поняли милиционеры.

— Сексуальное меньшинство! Педерасты! — щеголял ученостью Глыба.

— Чего?! Да мы отпетых бандитов ищем! Они в наших местах вчера объявились. Нам и сообщили. Мы — с проверкой! — гаркнул милиционер постарше.

— Выходит, я тоже мужчина? — сложил Глыба губы бантиком. И, бросив томный взгляд в сторону молодого милиционера, добавил:

— Я бы доказала, кто я есть, но вот беда, потекла не ко времени. Из-за того загар пропускаю, на море не пошла.

— Документы покажите! — потребовал милиционер постарше.

— Извольте! — подал Глыба паспорта.

Сколько ни копался в документах, ничего подозрительного не нашел.

Фартовые всегда имели при себе надежные ксивы.

— Зря людей потревожили, — краснел под взглядами Глыбы Катьки второй милиционер.

— Сержант! Нам поступил сигнал, и мы обязаны его проверить! — одернул старшина. И вернув паспорта, попросил:

— Покажите свой багаж!

— Пожалуйте! — вытянул Глыба чемодан из-под койки. Открыл его. Милиционеры, глянув, смутились. Под одеждой увидели бутылки коньяка, кофе в банках, икру лососевую, шоколад.

— Кем работаете? — изумились оба.

— Геологи все! — отозвался Боцман.

— Еще имеется багаж? — не отступал старшина. И услышал рядом глухой стук. Задрыга сыграла в обморок. Она лежала не дыша, пустив из уголков глаз тихие слезы.

— Ой, дочке плохо! Скорее воды! Откройте окно! Воздух нужен ей! — заметались вокруг Задрыги законники.

— Тьфу, черт! За заработком ребенка не досмотрели! С ног валится на ходу! Лучше меньше получать, зато жить у нас — на юге! — посочувствовал старшина. И извинившись, первым вышел из комнаты.

Сержант, потоптавшись, так и не дождался больше томного взгляда Глыбы, вышел за калитку, все еще обескураженный.

Задрыга, едва гости ушли, тут же пришла в себя.

— Смываться надо, — сказала грустно.

— Не сегодня. Завтра слиняем. Иначе на хвост сядут. Заподозрят, с чего это мы так спешно сбежали? — предложил Таранка.

— Вы что? Хотите, чтоб сержант нынче вечером у калитки серенады мне пел? Иль я не видел, как он смывался? Топтался, как обосранный! Чего тут прикипать? Гавно — не место! Отваливаем! — настаивал Глыба.

Задрыге дали всего час, чтобы она ополоснулась в море.

Капка блаженствовала в сине-зеленой воде. Она ныряла, выскакивала из воды, снова ныряла, бросалась с размаху на горяченный песок и смывала его в море.

Девчонка плескалась так азартно и торопливо, увлеченно и радостно, что даже Шакалу было жаль обрывать сверкающую сказку, короткую, как детство, которое так и не увидела его дочь.

Малина Черная сова была уже в полном сборе. Черное такси терпеливо стояло у калитки. Пахан любовался Капкой. Но фартовые были настроены иначе. И подскочивший к самой воде Боцман гаркнул:

— Кайфуешь, падла? Мозги посеяла, лярва кудлатая? А ну! Шустри, мать твою в дышло! Пока нас менты не попутали!

Задрыга пулей выскочила на берег. И как была — мокрая, вся в песке, в соленой пене, села в машину.

— Отваливаем! — кивнул Шакал водителю и таксист повел машину в Симферополь. Оттуда самолетом в Ростов. Так решила малина.

По дороге несколько раз останавливались. Покупали у торговок фрукты, чтобы разменять кропленые. Когда денег оказалось достаточно, Шакал разговорился с водителем.

— Да нет, народ у нас неплохой. Радушный. Считайте, вся страна здесь отдыхает. В день десятки тысяч людей со всего света прибывают. Среди них есть и подонки. Вон я по радио слышал, что сделали они с таксистами из Брянска!

Один — умер! Задохнулся. Ему кляп глубоко в рот затолкали. А вытащить не мог — руки были связаны и у него и у напарника. Пока к ним подошли, открыли машину, уже вечер был, один мертвый, второго еле откачали. Ужас, что он рассказал, тот шофер! Просто не, верится, что такое у нас случилось.

— Что произошло? — спросил Таранка, ломая комедию полного неведения.

— Воров они увезли из Брянска. Но поняли не сразу. Когда далеко уехали. Хотели их в милицию сдать. Заявить. Но те под страхом расправы их держали всю дорогу. А когда приехали, ослепили их песком. И не заплатив ни копейки, избили обоих зверски. Заткнули рты, связали руки и бросили в машине беспомощными. Сами смотались куда-то. Вот милиция теперь ищет повсюду тех бандитов. Да и то сказать надо, столько отмотали мужики, чтоб получить горе! Да я сам,

• встреть тех гадов, шеи им свернул бы за свою шоферскую братву! — скрипнул зубами таксист.

— Я не знаю никого из них. Но кто-то явно темнит, — сказал Шакал. И продолжил, не заметив удивленный взгляд водителя:

— Если они хотели засветить воров, то я не поверю, что за все время поездки они не смогли застучать. Где-то ели, по нужде останавливались. Да и не по пустой дороге, наверное, катили. Тут всякий холм обжит. Юг… Кругом люди. Кто рискнет на виду человека загробить? Нет, тут что-то лажовое! Темнил тот мужик. Хотя… Кто их знает! — увидел троих парней, стоявших поперек дороги. Они явно решили остановить машину и тряхнуть всех сидящих в ней.

Водитель побледнел, крутнул баранку в сторону, пытаясь объехать нежданное препятствие.

— Это они! Те, кого ищут! — повернулся водитель к Шакалу и попросил, клацая зубами:

— Башку пригни! Прострелят!

В ту же секунду пахан услышал выстрел и громкий хлопок простреленной камеры. Машину занесло на обочину.

— Конец! — выдохнул таксист. Лицо его посинело. Руки вцепились в руль. Трое парней неспешно, вразвалку подходили к машине.

— Что делать? — уронил голову водитель. Шакал кивнул фартовым. Все вместе они вышли из такси.

Пахан оглядел рэкетиров. Усмехнулся губами. Сказал коротко:

— Не дергайтесь! Хиляй в сторону, потрехаем! — и подойдя вплотную, сказал:

— Всех подряд трясете, фраера? Иль с выбором?

— А ты, что за хмырь? — попытался взять Шакала за шиворот громадный, волосатый парень.

К нему Глыба наклонился, шепнул на ухо несколько заветных слов. Все трое отпрянули. Стали извиняться.

— Колесо оживить надо! — напомнил Боцман.

— На этот случай запаску имеем, — выкатили из кустов запасное колесо. Заменив простреленное, тут же отошли от машины, освободив проезжую часть. А когда не веривший в свое счастье таксист завел машину и вырулил на трассу, парни даже не оглянулись на уходящее такси.

— Как вам удалось их остановить? — приходил в себя водитель.

— Все просто. Я никому не грожу скрутить шею, как вы. Даже о рации забыли. Просто сказал, где работаю и какие у них будут неприятности. Как видите, подействовало, — ответил Шакал.

Пристыженный водитель умолк надолго. До самого Симферополя.

Лишь въехав в город спросил:

— А вы почему о них не сообщили по рации? Своим! Чекисты их живо скрутили б.

— Эта работа милиции. Она не входит в нашу компетенцию. У каждого свои права и обязанности! Да и с чего вы взяли, что мы чекисты? — усмехался Шакал. И до самого аэропорта хранил молчание.

Водитель наотрез отказался взять деньги за дорогу, сказав, что обязан жизнью нынешним пассажирам.

Капка не испугалась встречи на дороге. Она не хотела одного, чтобы кто-то из троих болванов пустил «маслину» в затылок фартовым, когда водитель пытался смыться от стопорил.

Она грустила всю дорогу, что море для нее стало коротким, чудесным сном. И вряд ли ей удастся скоро увидеть его вновь.

Задрыга спокойно вошла в самолет, словно много раз летала на таком же. Она смотрела в иллюминатор, не поворачивая головы к Шакалу. Девчонка тогда впервые пожалела, что не живет как все обычной жизнью и простыми бесхитростными заботами. Она поняла, что при мешках денег можно быть несчастной.

Иначе отчего скатились по щекам скупые слезинки? А может, это море брызнуло на них с волос последние не высохшие капли?..

Шакал сидел рядом и не беспокоил, не отвлекал дочь. Понимал ее состояние и обиду.

— Ростов! — объявила стюардесса, когда Задрыга, незаметно задремав, припала к плечу пахана.

Девчонка резко отпрянула, давая понять, что примирение между ними еще не состоялось.

— Обязанники мы твои, за псину. Уж очень вовремя ты се с цепи отпустила. Те пять минут спасли всех нас, — прижал к себе Капку. Та любила такие слова, смягчилась, забыла обиду и спросила:

— Ты видел, как морда у хозяйки вытянулась, когда она увидела Глыбу в маскараде? У нее зубы на сиськах висели. Она даже трехать не могла. Жопой выдавилась из комнаты и все башкой крутила, уж не привиделось ли ей?

— Если б ты не шарахнулась в обморок, пришлось бы нам кисло. В других майданах груз кропленый. Его не покажешь. Кайфово, что ты вовремя доперла! Отбила всякую охоту к проверке. Да и не ко времени, стыдно ее проводить в такой ситуации, — трепал дочь по плечу. Та блаженствовала, сам пахан в чести держит. А такое дорого стоит. Это Задрыга знала. Шакал не любил хвалить и хвалиться. Он отмечал достоинства кентов и молча поощрял их.

На слова был скуп. Ценил их выше башлей и рыжухи. Это знали все законники Черной совы.

Капка, как и вся малина, видела, провожая своих недолгих постояльцев, вышла за калитку недавняя хозяйка. По деревенской привычке держала в карманах передника грубые красные руки. В. правой сжимала полусотку. Разменял для бабы Шакал на выносном базаре у торговки стольник. Заплатил за проживание щедро, по-царски. Бабе, ох, как не хотелось расставаться с такими постояльцами. Мужики они или бабы, или все вместе, чего не случается с людьми, хорошо заплатили ей. Хозяину бутылку коньяка подарили. Сыщи теперь таких отдыхающих? Эх, если бы не соседи треклятые! Спугнули людей, обидели. А все черная зависть на чужые доходы. Она осечку дала. Да глупый бабий язык, обидевший подозрением порядочных людей. Перед ними даже милиция извинилась за беспокойство. Нет, надо отгородиться глухим забором от соседей, — решила баба. Но всего этого не узнали и не услышали фартовые. Они сказали, что едут отдыхать в другое место, более цивилизованное, культурное.

Задрыга успела услышать такое. Ей вовсе не хотелось в шумные многолюдные города, где людей больше, чем капель у дождя. Где злые, равнодушные, плачущие лица встречаются чаще улыбающихся.

— Эй, Задрыга! Хиляй буром! Чего плетешься, как обоссанный хвост? — подбодрил девчонку Боцман, Та

вспомнила, куда и зачем они прилетели — заторопилась к выходу.

Капка слышала о Ростове много, еще от Сивуча. Старый законник, вспоминая этот город, даже глаза закатывал от блаженства. Называл его уважительно, не иначе как папой… И причмокивал, словно там ему жилось, как мухе в медовой банке. А начинал вспоминать, так даже у пацанов шерсть дыбом становилась от страха. Одни поножовщины и кровь, водка и бабы, менты и стрельба. Это Сивуч называл ласково — фартовой судьбой.

— Ростов — большая малина! Это фартовый город! Там проходили сходки законников и разборки с непокладистыми паханами малин! Там принимали «в закон» и выводили из него. Там делили территории и назначали паханов. Там была негласная воровская столица — рай для фартовых, ад — для мусоров. Там дружба с законником держалась в чести у горожан, какие шли к ворам со своими заботами, прося их помощи и защиты.

В Ростов никто не попадал случайно — сам по себе. И не покидал его без ведома и требования фартовых, державших в своих жестких клешнях даже городскую элиту.

— В Ростове не зевай! Всякий шаг — проверка! Там видят все и всех! — предупреждал Сивуч, и Задрыга вспоминала все, чему училась долгие годы.

— Каждый фартовый должен иметь третью руку! — вразумлял Сивуч.

Задрыга понимала, о чем говорил старик. Все законники Черной совы имели при себе «перья» и «пушки». Никогда, даже во сне не разлучались с ними. Фартового, если он бухой, могли разбудить два повода — свисток лягавого, и если кто- нибудь пытался прикоснуться к оружию. Любой законник тут же вскакивал на катушки, готовый к трамбованию целой кодлы. Оружие было вторым сердцем. Его берегли пуще головы, его украшали, о нем складывались песни, ему приписывались удачи или провалы. Оно было третьей рукой всякого вора.

На что угодно могли играть в очко или рамса — законники. На башли, на желание, закладывали барахло, проигрывали своих шестерок и сявок, но никогда на кон не ставили оружие. Законник скорее согласился бы остаться без ушей и пальцев на ногах, но не лишался «пера» и «пушки», считая западаю ставить на них даже в самой азартной игре.

Задрыге такое оружие пока не позволялось. Она еще не была принята в закон. В Черной сове его носили только фартовые.

Но… Задрыга, как и вся прочая воровская «зелень», могла выбрать что угодно, помимо «пера» и «пушки», какими научил ее прекрасно пользоваться старый Сивуч. Одни пацаны выбирали себе камень, обвязанный веревкой. И прекрасно им владели. Спицы и шилья — отточенные до идеального. Задрыга выбрала для начала велосипедную спицу. Отточила ее тоньше иглы и всегда держала за поясом.

Тяжело свыклась с нею. Несколько раз сама поранилась во сне. Спица казалась громоздкой и слишком опасной. И Капка присматривалась, какое оружие выбрать, — кого взять в кенты.

Она пыталась смастерить что-то из колючей проволоки, вязальных крючков. Испытывала их на бродячих собаках и кошках, какие завидев Задрыгу издалека, уносили от нее ноги с диким воем. Ее они считали отпетой живодеркой. Но Задрыгу не удовлетворяли испытания. И она снова что-то точила, выстругивала, примеряла, испытывала на очередной громадной псине и снова, вся искусанная, придумывала новое, пока не остановилась на своем. Обычная с виду хулиганская рогатка, из какой по настроению стреляла Капка деревянными, железными и даже костяными стрелами. Короткие и легкие, они всегда попадали прямо в цель. И причиняли жестокую боль.

Особо невыносимы были деревянные стрелы — из березы. Они оставляли много заноз в теле. Оно начинало воспаляться, загнивать в том месте, где попала стрела.

Капка испытала это на Боцмане. Тот целый день караулил Задрыгу. А поймав, избил, и пригрозил утопить в параше.

Весь следующий день малина выковыривала занозы из толстой задницы Боцмана. Рану промывали водкой, чтоб не было заражения. Это злило законников больше всего.

Когда Задрыге надоела брань, она посоветовала Боцману окунуть зад в таз с кипятком несколько раз. Боль пройдет и нарыва не будет, — говорила девчонка, пожалев фартового.

Тот от этой жали зубами скрипнул. Попросил, чтоб она на себе показала, как это провернуть. Капка удивилась:

— Не у меня болит! Зачем мне жопу ошпаривать? — и видя, как мучается Боцман, решила остановиться на рогатке. С нею она прилетела и в Ростов.

Слегка прикрыв ее рубашкой, нащупала, сколько стрел в запасе. И вышла из самолета.

— Задрыга, не крутись меж катушек, хиляй следом! — одернул Глыба девчонку, оглушенную шумом большого аэропорта.

Законники ждали багаж. Нервно курили, оглядывали улетающих, провожающих.

Здесь в аэропорту скопилось много народу. И фартовые не обращали на них внимания. Их беспокоило необычное скопление милиции, такого тут раньше не бывало.

Милиционеры проходили в багажное отделение, разговаривали с работниками аэропорта, смотрели списки, оглядывали прилетевших пассажиров.

Когда по ленте транспортера пошел багаж с симферопольского рейса, пассажиров не впустили самих. Багаж им выносили по номерам талонов. Милиция зорко следила за багажом и получателями. Фартовые вмиг сообразили — их секут. Шакал тихо переговаривался с кентами:

— Срываемся, пахан, линяем, пока не попухли! Хрен с ними — башлями! Воля дороже! Отваливаем, — уламывали фартовые Шакала. Тот начал колебаться.

И вдруг Задрыга приметила, как здоровенный парень лезет в карман плаща девушки, стоявшей у дверей багажного отделения.

— Вор! Держите вора! — взвизгнула Капка, указав милиции на парнягу. Тот бросился наутёк. Милиционеры — за ним. расталкивая пассажиров, ринувшихся в багажное отделение.

Фартовые Черной совы вмиг оценили ситуацию, и воспользовавшись ею, вырвали свои чемоданы, и продравшись через густую толпу, вышли из здания аэропорта под топот, крики, свистки милиции, шум погони.

Вон где-то вдребезги разлетелось стекло. Кто-то выскочил со второго этажа аэропорта, вскочил на ноги. Огляделся дико. Глаза кровью налиты, рот перекошен, лицо белое, в руках нож.

Капка тут же узнала карманника.

Фартовые Шакала уже погрузили багаж в такси, влезли в машину. Ждали зазевавшуюся Капку. Она смотрела, сумеет ли уйти от погони карманник? Тот увидел Задрыгу. Дикий рев вылетел из его глотки. Он хотел броситься к ней, отомстить, но что-то случилось с ногами. Они отказывались держать тело. Подкашивались, раздираемые дикой болью. Еще миг. Что-то сверкнуло перед глазами Капки, впилось в тело непереносимой болью.

Задрыга ухватилась за машину, чтобы удержаться. Она видела, как упал лицом в землю карманник. На него насела милиция. Скрутила руки за спину, надела браслеты.

— Ну. сука, надыбаю тебя из-под земли! Размажу, как падлу! — хрипел карманник.

В глазах Задрыги стыло небо Оно отчего-то быстро темнело. Крутилось кругами. Сначала медленно, потом быстрее. Л вот и волчком заплясало.

Волчок был единственной игрушкой детства. Он снова вернулся.

Капка хочет остановить синий волчок. Но он почернел. Вырвался из ослабшей ладони и исчез…

Задрыга не знала, как оказалась она на широком кожаном диване, накрытом белоснежной простынью. Ей очень хотелось пить.

Капка попыталась встать и не смогла. Боль свалила, отняла сознание.

Сколько она пролежала на диване — не знала. Очнулась оттого, что кто-то осторожно переворачивает ее на бок. Капке делали перевязку. Седой человек в марлевой маске смотрел на девчонку строго из-под роговых очков:

— Терпи, — попросил или приказал тихим голосом. И взяв щипцы, захватил ими кусок ваты, окунул в йод, смазал что- то на боку Задрыги.

— Серьезно задел! Да и крови потеряно много. Но человек крепкий. Должна выжить, — говорил глухо кому-то или самому себе.

Марлевые, белые салфетки мелькали одна за другой.

— Обезболим тебя и уснешь, — взял в руки шприц.

Задрыга хотела выругаться, убежать от уколов. Она не

любила и боялась их. Но не могла и пошевелиться. Губы запеклись, их невозможно было разодрать. Язык сухим сучком обдирал нёбо.

Капке хотелось узнать, где она и что с нею? Но слова застряли в голове и не проходили в горло.

— Спи! Выздоравливай! — услышала она над самым лицом и увидела, как человек положил пустой шприц в стерилизатор.

— Во, падла! Кайфово управился старая плесень! Я даже не почуяла, что и куда он мне засобачил! — подумала Задрыга и тут же стала проваливаться в мягкий белый снег, одно удивило, он был очень теплым и нежным. Он не обжигал, как гот, по какому босиком заставлял ее бегать Сивуч,

— Я с тобой! — услышала у самого уха голос, похожий на отцовский. Но никак не могла открыть глаза. И не увидела… А может, ей послышалось, показалось… Ведь не будет Шакал сидеть рядом с нею. У него свои дела. Поважнее Задрыги. Ему всегда некогда.

Но так хочется, чтобы именно пахан оказался теперь рядом. Но нельзя… Законники не прощают слабостей друг другу. Пахану и тем более их не спустят.

Не станет Капки, возьмут у Сивуча пацана. Обученного всему. И через неделю вовсе забудут, — текут по щекам слезы. Их не остановить. Они изнутри, из самой середки пробились проклятые. Ведь не от боли. Ничего уже не болит. Просто не хочется умирать. Хотя и жить вроде бы ни к чему. Разве только увидеть еще разок море! Да и оно, наверное, привиделось ей.

Капка вздрагивает:

— А может, я откидываюсь? Насовсем? Может, мне уже не вскочить на катушки? И приморят меня на погосте, одну, среди совсем чужих. Никто ко мне на могилу не прихиляет, не пожалеет, что так шустро накрылась. И старый Сивуч не возникнет. Он на халяву жалеть не станет даже самого себя. Вот разве Мишка Гильза? Сколько лет под одной крышей морились, махались, базлались. А незадолго до отъезда что-то случилось. И понравился пацан. Нет-нет! О том ни звука! У фартовых нет любви! Кто даст волю сердцу — теряет удачу, а потом саму жизнь! — так учил Сивуч.

Потому старалась не смотреть в его сторону, не слышать голос, не знать о нем ничего

Но, словно черт в бок толкал. Назло всему, поворачивала голову в сторону Мишки. Он стал замечать перемену. Удивился. Потом и сам почему-то не сводил с нее глаз…

— Потому что других девок рядом не было. Одна. Вот и смотрел, как на чучело. Был бы выбор — не оглянулся, — ругает себя Капка.

— Видел он девок. Всяких. Да не потянула душа. На нее смотрел. Не все в роже! Нашел, увидел в Задрыге что-то иное. Но тоже смолчал. Ни слова не обронил. Так и расстались молча. Теперь уж, вряд ли суждено встретиться…

Плачет Капка О Мишке и о море. Молча, сквозь зубы и веки.

Как мало прожито, как много пережито…

Холодеют синие губы Зубы намертво сцеплены. Ни звука сквозь них. Дыхание еле угадывается

— Жива ли она⁹

— Видишь, плачет! Выходит, жива!

Задрыга не слышит, ничего не чувствует. Она далека отсюда, от всех земных забот малины. Она теперь в саду, громадном и красивом, где много цветов и стрекоз, где птицы и бабочки одна другой прекраснее — порхают вокруг Капки, поют веселые и смешные песни.

Задрыга даже о рогатке забыла совсем. Зачем она ей? Девчонка кружится вместе с мотыльками, боясь наступить на цветы. Ей никого не хочется обижать, потому что вокруг все

добры и любят ее, как никто и никогда в жизни. Она не видела раньше ничего подобного. Ей так не хочется покидать этот сад. Да и зачем? Ведь никто не гонит Задрыгу отсюда, все рады ей.

И вдруг она слышит голос Сивуча. Он доносится издалека, из маленькой черной тучки, что спряталась в густой кроне дерева:

— Чего сопли пустила, безмозглая вонючка? Носишься тут, как гавно в проруби! Иль дел не стало? Иль на халяву тебя, мокрожопую, в люди вывел? Чего, хвост задрав, позоришь, дура, кровь фартовую? Завязывай с кайфом! Пора в малину отваливать! К кентам!

Капка хотела спрятаться от этого голоса, обидных слов. Но он находил ее повсюду и хохотал над самой головой, в уши, он оглушал, гнал из сада:

— Ишь, приморилась, зараза облезлая! Лярва доходяжная! Отпаши то, что за тебя пахан выложил, а уж потом отваливай! А ну! Шмаляй, лахудра немытая! Осколок дурной ночи! Бухая блевотина! Чего прикипела здесь? Тут чистые дети канают. А ты кто?! — напомнил Капке самое больное.

Задрыга мигом очнулась. Открыла глаза.

Где сад и стрекозы? Где та мелодия, что лечила душу? Где та прозрачная голубая легкость? Неужели это был лишь сон? Но почему пахнут цветами того сада ее руки? И лицо влажное от росы? Где сон, где явь?

— Ну, вот и оклемалась наша стерва, — услышала Капка голос Боцмана и поняла, что явно не спит.

— Ты не канай, змеюка подлая! Уж неделю, как приморились с тобой! Пора и на катушки! Кончай на игле и колесах дышать! Хамовку файную имеем! — вставил Глыба.

— Ты не ссы! Мы того карманника уже замокрили. Шакал его припутал. И как саданул ему перо! По самую, что ни на есть… Он и накрылся. Пока сдыхал, услышал, за кого с него душу выпустили!

— Его менты накрыли, — удивилась Капка.

— Верняк! Но шпана его вырвала. Из лягашки, в ту же ночь. За навар. Привели к нам на хазу. Тут и ожмурили враз, без трёханья… Так что тебе теперь за двоих дышать! — поддержал Таранка.

Капка порадовалась, что фартовые не оставили без мести случившееся. Не пожалели денег. И не просто вломили, а убили карманника, посмевшего метнуть в Задрыгу нож.

— До нас не сразу доперло. Ты около «тачки» стояла Мы уже «на взводе», ждали, когда шмыгнешь в машину. А ты согнулась, как старая трешка, и мурлом пропахала возле колеса. Шакал поднял. Глядь — перо торчит в тебе. Карманник рыгочет. От радости усирается. И менты уже к нам намыливаются, какие карманника попутали. Пахан тебя сгреб в охапку, шмыг в тачку, и оторвались мы от лягавых. А ты без памяти, посеяла все. Шакал тебя на хазу приволок. А мы — врача надыбали. Самого кайфового по ножевым ранам. Он средь фартовых уважение имеет. Многим жизнь заново дал. Он и вырвал тебя у смерти. Ты у него неделю канала. Тяжелой была. День и ночь возле тебя няньки в стремачах сидели. Нельзя было трогать, перевозить. Едва оклемалась. Натерпелись мы страха. Теперь живи! — радовались кенты.

Назад: Глава 1 Задрыга

Дальше: Глава 3 Лихая судьба

Глава 2 Капка-дочь пахана

Глава 2
Капка-дочь пахана