е могу припомнить имени одного японского поэта прошлых времен. Он писал наивные коротенькие стихотворения, каждое из которых начиналось словами «Как хорошо…». Жизнь этого сочинителя была, по-видимому, не сладкой. Но люди по-разному смотрят на жизнь. Одни страдают и мучаются по всякому поводу, другие же во всем ищут повод порадоваться. Наверное, многие бы считали себя самыми разнесчастными людьми, окажись они в голоде и холоде, а он, этот сочинитель, радовался тому, что его после долгого пути в зимнюю ночь приютили в теплой хижине и накормили ужином — горстью риса и кусочком рыбы. Он был счастлив, когда, зашивая очередную дыру на своей одежде, вдруг нащупывал под подкладкой затерявшуюся мелкую монету. Когда первый снег выпадал на еще не готовую к нему зелень трав и кустов, когда полная загадочного ночного света луна золотила цветущие вишневые сады. Он радовался жизни и дарил эту радость людям в своих трогательных, ненадуманных и нерифмованных стихах.

Как хорошо проснуться февральским утром, когда низкое восходящее солнце неторопливо наполняет комнату сквозь узорные от мороза стекла окна то ли желтым, то ли розовым светом. Мой верный ягдтерьер Бес еще сопит, свернувшись калачиком в продавленном кресле и глубоко спрятав длинный нос в широких лапах. Снегири в искристой мгле утра высвистывают нежными голосами скорые лютые морозы. Сверкающая белым кафелем печь-голландка еще дарит комнате последнее свое тепло. Как хорошо…

Снегири за окном спархивают с рябины, и с веток медленно сыплется розовый иней. На их место слетает откуда-то сверху пухлая ворона. Она стряхивает столько инея, сколько не смогли всей стайкой снегири. Ветки и красные гроздья ягод качаются нехотя в первых солнечных лучах и замирают. Ворона долго наблюдает за улетевшими снегирями, не пожелавшими принять ее в свою компанию, потом немного наклоняется набок, чуть растопыривает крылья и протяжно, с обидой кричит им вслед что-то ругательное.

Бес поднимает голову, смотрит в окно, потом на меня, медленно разворачивается в кресле, выпрастывая на сторону все четыре лапы, и потягивается, ощерив в сладкой улыбке передние зубы.

— Пойдем гулять? — спрашиваю я, заранее зная его последующую реакцию.

Мгновение — и он готов спрыгнуть с кресла. Мордашка его становится серьезной, словно ему предложили стоящее дело, и сворачивается набок, заинтересованно сверкая глазами.

— Пойдем? — повторяю я, ожидая продолжения.

Сомнения отброшены. С устремленными назад и плотно прижатыми к голове ушами собака срывается с кресла, в два прыжка оказывается у меня на груди, лижет шершавым языком все, что может достать: мои пальцы, ладони, нос, подбородок…

Все! Сдаюсь! Подъем!

Больше всего Бес любит куски со стола, свою сестру Насту, охоту на лис и прогулки. Даже, когда приходится поджимать поочередно одну за другой заледеневшие лапы, а нос почти не различает запахов на морозном снегу.

Мы выходим из дома и спускаемся по крутой улочке мимо палисадников и огромных, до неба, ветел, выбеленных инеем, словно для святого праздника. Мы идем по тропинке, проложенной людьми и размеченной собаками, через Кудьму, снежные поля, которые большую часть года бывают заливными лугами, к Волге, которая теперь мало чем отличается от лугов. Мы идем, и каждый из нас занят своим делом. Я думаю о японском поэте, его далекой родине, и на ум снова приходит: «Как хорошо…». А Бес увлеченно разгадывает кроссворды собачьих меток, изредка вписывая в них свои «слова». И только редкое карканье ворон в вершинах могучих тополей отвлекает нас от этих важных занятий.

Вороны садятся в кроны деревьев перед морозом. И каркают на север тоже к холоду. Но не сидится воронам в тополях. Вот одна из них срывается с ветки, за ней другая, а за ними и три остальные. Реденькой стайкой они не спеша летят вдоль Кудьмы. Летят вороны молча, и только слышно, как упруго машут в стылом воздухе их черные крылья. Деревня тонет в снегах и морозной дымке, и вороны кажутся сказочными посланниками, несущими важную весть из тридевятого государства о том, что уже близка весна света, а там и весна воды; о том, что поморозят еще морозы, и постоят белыми столбами над печными трубами дымы, но тепло уже отворяет и в наши северные края невидимую глазом Зеленую дверь.

Вж-ж-ж-жжих!

Что это? Словно порыв ветра разбрасывает в стороны ворон и заставляет их разом загалдеть на все лады. Неведомо откуда взявшаяся пепельно-серая птица молча рассекает стайку и, ловко крутанувшись в воздухе, обращается ко мне светлым брюшком. Этот стремительный переворот и мгновенное изменение окраски ошеломляют — птица становится почти невидимой на фоне неба. Кажется, что она исчезла, испарилась, как в фокусе-покусе. Однако так кажется только мне, у ворон на этот счет совершенно иное мнение. Одна из них, устремившись было к земле, начинает вдруг дергаться, махать беспорядочно крыльями, и в следующее мгновение я понимаю, что ворона больше не принадлежит себе. Ястреб — а эта серая птица, несомненно, была ястребом-тетеревятником — уверенно продолжает свой полет, цепко держа в мощных лапах трепыхающуюся жертву. Я смотрю, не зная, как ко всему этому отнестись. Если бы на месте вороны была горлица или певчая птичка, я, как учат сказки, считал бы ястреба злым волшебником или коварным и безжалостным исполнителем его воли. Но жертвой была ворона, а про такой случай в сказках ничего не сказано. Мало того, оставшиеся невредимыми четыре ее подруги начинают так истошно галдеть и мельтешить вокруг ястреба, что он, видимо, смущенный своим поступком, слегка разжимает когти. Этого оказывается достаточно для побега пойманной птицы. Кое-как несчастная долетает до ближайшего тополя и усаживается, нахохлившись, на толстый, корявый сук. Потеряв дичь, охотник делает несколько грациозных па под неумолкаемую «овацию» ворон и присаживается на тот же тополь с другой стороны ствола. Его когтистые лапы жестко обхватывают ветку, длинный полосатый хвост настороженно свешивается, а желтый глаз с выражением взирает на ворону. Та же не обращает на сидящего ястреба никакого внимания — такой он ей не страшен.

Ястреб еще долго переступает по ветке, перелетает с одной на другую в надежде спугнуть свою «подругу» и вновь атаковать ее в воздухе. Но ворона игнорирует все его уговоры и угрозы. В конце концов ястреб срывается и, крикнув на прощанье резкое «кья-кья», плавно скользит среди ветвей, вылетает на простор и серой стрелой мчится в сторону деревни.

До чего же он красив в полете!

Не пройдя и трети пути до Волги, мы с Бесом возвращаемся домой. Теперь я думаю о птицах. Ястребу трудно добывать пищу зимой, и он опускается до охоты на сорок и ворон. Изловив хотя бы одну из них, он спасает многих певчих птичек, чьи гнезда вороны обязательно и с удовольствием разоряют в начале лета — воруют яйца и птенцов. Вот тебе и злой волшебник! Жестоки законы природы по отношению к слабым, но, оказывается, и у них есть защитники. Пусть и невольные. Я вспоминаю, что в тундре хищных птиц называют «гусиными пастухами». Это потому, что рядом с их гнездами, которые надежно защищаются от врагов — песцов и поморников, поселяются утки, кулики, казарки и другие гуси. И никогда остроклювый хищник не трогает своих соседей. Значит, есть в этих целесообразных законах и какая-то высшая справедливость.

Как хорошо…