Годы, действительно, летят быстро. Минуло тридцать восемь лет с того времени, как вместе с ефрейтором Сочкой мы плыли вниз по северной реке Норе. Все осталось в прошлом: «Медвежий», золотая россыпь, едва не ставшая причиной моей смерти, друзья и враги, окружавшие меня в Якутлаге строгого режима ЛБ-08/62…

Из пересыльной тюрьмы меня отправили на Урал. Мне повезло, что в пересылке и на этапах я не встретил Алдана, Захара или еще кого-нибудь из их компании. Нигде и ни с кем я не заговаривал о «Медвежьем», как бы вычеркнув его из своего прошлого. Спасибо полковнику Нехаеву — заслал он меня далеко от Якутии.

Из лагеря под Свердловском я освободился на два года раньше срока, как ставший на путь исправления, и сразу же поехал в родную свою Коржевку. По непролазной апрельской грязи, пересаживаясь с попутки на попутку, а где и пешком, я осилил последние сорок километров от станции Инза. Когда с высокой меловой горы увидел наконец бревенчатые дома родной деревни, у меня подкосились ноги, и я, не выдержав, заплакал.

Встретили меня хорошо. Зарезали валуха, наварили самогонки, и мать собрала родню. Два дня отсыпался, а на третий пошел в правление колхоза, где мне сразу же дали старый трактор, который я за месяц перебрал, отремонтировал, а потом выехал на нем в поле.

Все вроде бы складывалось хорошо. По утрам мама поила меня молоком с домашними пышками, и младший брат Петька сбегал с уроков, чтобы помогать мне на тракторе… Но прижиться в родной деревне я не смог.

Среди односельчан считался я парнем вроде как порченым. Людей смущали татуировки на моих руках, жуткие лагерные истории, которые поначалу рассказывал я сдури кому надо и не надо. Ровесники мои служили в армии, ребята помоложе держались своей компанией, а мужики смотрели на меня настороженно и выжидающе: не ровен час, чего-нибудь отмочит! Ничего «отмачивать» я не собирался и добросовестно работал на собранном из старых железок тракторе. Но получалось так, что постоянно чувствовал спиной людские взгляды: вот идет бывший зек, вор!

За полгода участковый дважды возил меня в районное отделение проверять на причастность к кражам из сельских магазинов. Если трактористы в бригаде запивали больше нормы, то и здесь одним из главных организаторов считался я, хотя пил меньше других.

Детская моя любовь, Таня Марфина, простодушно сообщила, что маманя гулять со мной не велит, так как я могу ее испортить.

— Как я тебя испорчу? — обидевшись, буркнул я.

— Откуда я знаю, — пожала плечами Таня. — И отец тоже не велит. Так что ты ко мне больше не приходи.

У меня хватило ума правильно понять настороженную реакцию деревни на мое возвращение. Я терпел, надеясь, что время поставит все на свои места и жизнь наладится.

За полгода тяжелой работы в поле я получил несколько мешков необмолоченной ржи и два куля гороха. Еще обещали к ноябрьским праздникам по двести рублей деньгами, на которые я собирался купить новый костюм и зимнее пальто.

Утопающая в осенней грязи деревня засыпала в восемь вечера, и я не знал, куда себя деть. Старый мамин дом казался тесным и темным. Кроме матери, меня и младшего брата Петьки, с нами жили старики — родители покойного отца и старшая сестра Вера с мужем и ребенком.

Мы с тринадцатилетним Петькой занимали широкую деревянную кровать в маленькой боковой комнате. За перегородкой спала сестра Вера с мужем.

— Слав, а Слав, расскажи про тюрьму, — пихал меня в бок братишка.

— Да чего про нее рассказывать…

— Там и настоящие бандиты сидят?

— Сидят, — неохотно отзывался я и, чтобы сменить тему, начинал рассказывать про северное сияние, бесконечные горные хребты, покрытые огромными замшелыми елями, и речки, кипящие весной от идущей на нерест рыбы.

— А земля в Якутии даже летом не оттаивает. Копнешь раз, второй, третий и — лед… Вечная мерзлота называется. Там даже мамонтов целиком находили. Но это севернее, я там не был.

— И медведей настоящих видел?

— Видел. Однажды весной вдоль протоки иду, а косолапый рыбу караулит. Стоит на течении и ждет, когда горбуша мимо проплывет. Он тогда лапой хвать! Хребет перекусит и на берег ее швыряет. Потом жрет, только кости хрустят.

— Ха-ха-ха, — заливался Петька. — Вот бы глянуть.

— Опасные звери, лучше не приближаться. У нас одного зека насмерть загрызли.

— А я без тебя скучал, — прижимался ко мне Петька. — Ты больше не уезжай, хорошо, Слав?

— Ладно.

— Весной семилетку закончу и пойду к тебе помощником. Возьмешь?

— Конечно возьму.

— Насчет Таньки Марфиной не переживай, — утешал меня братишка. — Неряха она и изо рта у нее пахнет.

— Ну ты даешь! Все знаешь! Чего зря болтать?

— Пахнет. Я слышал, как Шурка Бренчугов рассказывал. Он с ней целовался. У них, у всех Марфиных, зубы плохие.

— Все, хватит, — осаживал я Петьку. — Это не твоего ума дело. Давай спать.

— Давай.

Петька натягивал на голову толстое ватное одеяло и мгновенно засыпал, уткнувшись щекой мне в плечо, а за фанерной перегородкой ворочались и хихикали молодожены.

— Славка еще не спит, — шептала Вера. — Подожди…

Но муж долго ждать не хотел. Сон ко мне, конечно, не шел. Дождавшись, пока они закончат любовные игры, я потихоньку толкал ноги в обрезанные валенки и, набросив телогрейку, выходил на крыльцо покурить. Чернильная сырая темнота висела над селом. Было тихо, лишь в хлеву вздыхала и переступала с ноги на ногу корова.

Иногда ко мне присоединялся мой дед Федор Иванович, и мы вместе смолили махорочные самокрутки.

— Завтра, никак, дождик опять собирается, — делился своими мыслями дед.

— И послезавтра, — добавлял я.

— Такое время… предзимок.

Я любил простодушного, доброго ко всем деда Федора, любил маму, братишку Петьку и всю свою семью. Но деревенская жизнь тяготила меня все больше и больше. Мне был двадцать один год, я исколесил полстраны и меня снова куда-то тянуло…

Я решил уехать. Председатель колхоза меня не держал, и я сразу получил свой паспорт с отметкой о судимости. Самым тягостным было прощание с матерью и Петькой. Я сказал им об отъезде в последний момент, когда был тайком собран вещмешок с немудреным моим барахлом.

— Куда уезжаешь, сынок? — спросила мать.

— В Куйбышев, — соврал я, — на авиационный завод. Там и заработки, и общежитие.

На самом деле я ехал куда глаза глядят. Я просто назвал первый пришедший на ум город, но мать мне поверила.

— Ты сразу напиши.

— Конечно. — Петька заплакал, и я погладил его по белобрысой макушке. — Не разводи сырость, скоро увидимся!

Но скоро не получилось. Странствия мои длились одиннадцать лет. Четыре сезона я отплавал матросом на сейнере под Архангельском. Потом шоферил там же, на Севере, а затем перебрался в новый город Тольятти, где начиналось строительство автомобильного завода.

По слухам, после запуска конвейера каждому строителю обещали почти задаром новенький «Фиат». В Тольятти я долго не задержался, так как строительство затягивалось. Посмотрев как-то с высоты главного корпуса на копошившийся внизу людской муравейник, я понял, что «Фиатов» не хватит даже на ударников коммунистического труда, и написал заявление на расчет.

Подавшись ближе к югу, устроился водителем в нефтеразведочное управление и за четыре года «обмотал» все Заволжье, Калмыкию и Западный Казахстан. Потом судьба привела меня в Югорск, небольшой городок на Хопре. Мне понравилась чистая, пока еще никем не загаженная река, яблоневые сады, окружавшие каждый дом, и я остался в Югорске.

Через полгода я женился на медсестре районной больницы Вале Будариной. Наверстывая упущенное время, мы быстро, одного за другим, родили трех сыновей (Володьку, Петра и Мишку), и я из бродяги превратился в главу большого семейства.

Вскоре ко мне переехала мать с Петькой. Я получил от горсовета небольшой дом-коттедж с газовым отоплением и зажил как все нормальные люди. Работал шофером на междугороднем автобусе, развел сад-огород, дети росли, младший брат Петька тоже женился…

Вроде бы все шло своим чередом. Но «Медвежий» вдруг напомнил о себе спустя тридцать восемь лет. И не просто напомнил. «Медвежий», чудом отпустивший меня живым в пятьдесят восьмом, снова оказался рядом и схватил крепче, чем тогда, много лет назад.