Часть первая. Сны «Медвежьего» 

Апрель на «Медвежьем» — еще не весна. К утру длинный полупустой барак выстывал до нуля, хотя всю ночь топились две кирпичные, обмазанные глиной печки.

Разбуженные ударами железяки о металлический рельс, вокруг меня копошились полусонные люди, торопливо натягивая на себя фуфайки, валенки, сворачивая и прикуривая у печек первые, самые сладкие и дурманящие самокрутки. Движения у всех убыстренные, и не от того, что нас кто-то сильно подгоняет, — просто это единственный способ согреться. Да и бригадиры не дают чухаться, надо строго к определенному времени поспеть в столовую.

В тот год нас часто кормили пшенкой, затхлой от многолетнего хранения, с хрустящими на зубах красными зернышками проса. Пшенку, наверное, списали с каких-то военных складов, но для нас она была сущим кладом. Это было куда лучше, чем каша из сизой, совершенно безвкусной ячневой крупы. Пшенку добавляли и в обеденную рыбную баланду, где плавали лохмотья почерневшей за зиму квашеной капусты, и похлебка получалась довольно сытной.

Я торопливо выскребал алюминиевую миску. Рядом со мной так же быстро расправлялся с порцией каши-размазни мой товарищ и напарник Мишка Тимченко по кличке Кутузов. Он был долговяз, широк в кости, и огромные лапы почти на четверть торчали из коротких рукавов засаленной и жесткой, как кирза, телогрейки. Нас всех недавно стригли, но Мишкины волосы упрямо и быстро отрастали вновь, покрывая голову светло-русой шапкой кудрей.

Гармонь Мишке — и вот он первый парень на деревне! Но гармонь Мишкина осталась далеко отсюда, а на грязно-белом прямоугольнике синел жирно выведенный химическим карандашом семизначный зековский номер. У Тимченко хороший, по-деревенски мягкий характер. За восемь месяцев моего пребывания на «Медвежьем» мы с Мишкой крепко подружились.

На дне алюминиевой выщербленной миски осталось несколько крупинок пшена. Я пересилил себя, чтобы не вылизать их. От этой привычки меня отучил наш бригадир Иван Олейник. Но для вечно голодного Тимченко и эти крупинки значили слишком много. Влипнув в миску, он старательно вычистил ее языком. Смахнул в рот невидимую крошку с рукава и, вздыхая, поднялся с длинной, отполированной зековскими штанами, скамейки.

Через полчаса весь лагерь выстроился на плацу на утренний развод. Пар от дыхания облаком поднимался над рядами людей, одетых в одинаковые черные телогрейки, такого же цвета ватные штаны и шапки.

— Лагерь, смирно! Равнение на сер-р-редину!..

Развод обычно проводил сам «хозяин», полковник Нехаев, здоровенный дядька с багровым лицом хорошо выпивающего мужика. Начальник опер-части капитан Катько, затянутый в аккуратно пригнанную шинель, тянулся на носках, и от этого казался еще выше своего и так высокого роста. Кроме него, в шинелях и сапогах стояли еще два-три лейтенанта. Остальные офицеры, одетые в полушубки и валенки, на весеннюю форму переходить не торопились, зная, что морозы будут заворачивать до конца апреля.

Ночь в лагере прошла без происшествий, если не считать того, что в лазарете умер старый зек, а возле седьмого барака случилась небольшая потасовка, за что двое зеков были посажены в штрафной изолятор.

Распределение нарядов по утрам — штука для каждого заключенного очень важная. Неизвестно, что там за вчерашний день перетерло в своих канцеляриях начальство и в какой список перекинут тебя сегодня. Бывало сплошь и рядом — спокойно ложишься спать, занимая блатную должность каптера или санитара, и не знаешь, что чья-то начальственная рука уже свергла тебя с высот, и плетешься ты на прииск долбить шурфы или катать тяжеленные тачки с каменной породой.

Мы с Мишкой за такие вещи не переживали. Если повезло, так повезло! У обоих сравнительно редкие для лагеря специальности — дизелисты. И объект у нас один и тот же: залитый соляркой пятачок между лагерными воротами и кладбищем, с внешней стороны ограды.

На толстых лиственничных колодах стояли три тракторных двигателя СТЗ. Один из них постоянно работал, давая для лагеря электричество, второй стоял, готовый подменить заглохшего собрата, а с третьего дизеля мы снимали железяки для ремонта первых двух.

Бригада наша считалась расконвоированной. Днем нас никто не охранял. Лишь изредка прибегал пом по тылу майор Макаров и, убедившись, что двигатель исправно молотит, снова исчезал по своим делам. Никто нас не караулил, но и бежать было некуда. Кругом, на многие сотни верст — тайга, бурелом, а к северу — тундра и океан.

Время на разводе тянется нудно. Минут десять я наблюдал за серой взлохмаченной вороной, которая ковырялась клювом в банке из-под тушенки. Банка валялась у подножия вышки за первым рядом колючей проволоки, а то бы ее давно подобрал и вылизал кто-нибудь из лагерных доходяг.

Охранник, перегнувшись через перила, швырнул вниз окурок. Ворона подняла голову, но на окурок не среагировала…

К весне пятьдесят восьмого года от огромного лагеря ЛБ-162/08, обслуживающего прииск «Медвежий», осталось всего ничего.

Почти все «политические» уже освободились, и большая часть рубленных из сосны длинных бараков стояли заколоченные. Мы знали, что к осени прииск закроют, а лагерь расформируют. В связи с этим едва не каждый из нас надеялся до конца года освободиться, хотя многим оставалось сидеть лет по пять-десять, а то и больше.

Видимо, такая у заключенного натура. Он почему-то думает, что после закрытия лагеря у начальства не останется другого выхода, как отпустить зеков на все четыре стороны. А что, мол, с нами еще делать?.. Но собственные мечты мы всерьез не принимали. Это не первый и не последний лагерь, который расформировывают. Нас просто переведут в другой лагерь, гораздо, может быть, хуже этого. Чего-чего, а колючей проволоки хватит на всех с излишком.

Впереди меня в строю перетаптывался и уныло разглядывал свои кирзовые сапоги сорок пятого размера Мишка Тимченко. Сапоги хоть и старые, но аккуратно прошиты по рантам проволокой и густо смазаны солидолом. Кутузов — парень хозяйственный, вот только телогрейку по размеру подобрать не может.

Я зевнул и от скуки наступил Кутузову на задник сапога. Мишка от неожиданности вздрогнул и обернулся. Я сделал вид, что внимательно слушаю Макарова, который зачитывал разнарядку на день.

Развод наконец закончился, и мы трое — Олейник, Мишка и я пошли к своим дизелям. У Ивана Григорьевича Олейника, нашего бригадира, была странная и вначале непонятная мне кличка Варнак. Грузный, с широкими мощными плечами, он шагал, сунув руки в карманы, погруженный в свои мысли.

Кому как, а для Олейника расформирование лагеря — куча лишних хлопот. Месяц назад к нему приехала жена с двумя сыновьями. Нехаев выделил Олейнику комнату в бараке, детей определили в школу при военном городке, и вот теперь на носу новый переезд и, значит, где-то надо заново устраивать семью.

Олейник родом из Москвы. Воевал в артиллерии, вернулся домой лейтенантом с несколькими орденами. Жизнь на гражданке у Олейника не сложилась. Работать не захотел и связался с бандой, которая даже по жестоким послевоенным временам отличалась повадками беспощадными и звериными. Лихие ребята выглядывали на вокзалах демобилизованных офицеров или гражданских, возвращающихся из эвакуации. Будущую жертву выбирали по количеству мешков и чемоданов. Подсовывали смазливую бабенку, которая обещала помочь с билетами и везла гостя переночевать к себе домой на «подвернувшемся» авто, в котором сидели свои люди.

Если гостя успевали ограбить по дороге и была уверенность, что он никого не опознает, его просто выкидывали в канаву, предварительно шарахнув по голове железякой. Остальных ждала участь куда страшнее. Жертву привозили в неприметный, стоявший в лабиринте частных построек дом, и человек навсегда исчезал за высоким деревянным забором. Трупы, разрубив на несколько частей, сжигали в огромной подвальной печи.

Неизвестно, сколько бы действовал этот страшный конвейер, но среди жертв попался на редкость крепкий старшина. Полуоглушенный, с пробитым затылком, он сумел раскидать бандитов и добежать босиком по снегу до ближайшего отделения милиции.

Вызванные с Петровки муровцы вместе со старшиной быстро нашли дом. Кого-то повязали на месте, остальных разыскивали по всей Москве.

Тогда действовал указ об отмене смертной казни — участники банды отделались большими сроками. Олейник получил двадцать пять лет, «четвертак», и я не раз задавал себе вопрос: какую же роль играл он в банде? Неужели хладнокровно рубил на части таких же, как он, фронтовиков и заталкивал куски человеческого мяса в печку?

Или был на подхвате, шоферил, отвозил?..

И все же, несмотря на страшную свою биографию, был наш бригадир человеком неплохим. Жесткий по характеру и очень сильный физически, Олейник мог бы выбиться в главные лагерные авторитеты. Однако от блатной верхушки он предпочитал держаться в стороне и на тюремную кличку откликаться не любил.

Сидеть Олейнику было еще очень долго, а дорога в Москву заказана навсегда. Жена его долго раздумывала, но после девяти лет разлуки рискнула приехать в Якутию вместе с детьми.

Олейнику за сорок. Обычно смурной и малоразговорчивый, он оживляется, когда речь заходит о семье…

Под горячую руку Олейнику лучше не попадаться. С неделю назад, обтачивая на токарном станке коленчатый вал, Мишка Тимченко зазевался и запорол дефицитную железяку. Олейник долго рассматривал испорченную деталь, потом швырнул ее в сторону и залепил Мишке в ухо. Удар был от души, Кутузов взвыл и едва устоял на ногах.

Мишка полдня отсиживался в кустах, пока Олейник не успокоился. Скажу сразу: на трогательную картинку «заботливый отец и любящие дети» отношения между нами и Олейником не тянули.

В лагерной иерархии Олейник был неизмеримо выше двух деревенских сопляков вроде меня с Мишкой, и снисходить до нас он не собирался. Но справедливости ради скажу, что Олейник отличался от большинства блатных, пробивших свое бригадирство кулаками. Излишне к нам он не придирался, и вместе с нами ковырялся в старых дизелях, не отлынивая от грязной работы.

Дизельный участок располагался метрах в ста от лагерного ограждения. Мимо шла накатанная дорога, ведущая из прииска и военного городка в лагерь. Участок был огорожен колючей проволокой. Но под три провисших витка можно было легко поднырнуть, а надпись на столбе, гласившая, что «посторонним вход строго воспрещен», никого не пугала.

Посторонние к нам ходить любили. У нас имелась просторная, всегда хорошо натопленная сторожка, а на другой половине ее — небольшая мастерская, где можно было произвести всякий мелкий, нужный в хозяйстве ремонт.

В дальнем углу пятачка располагался навес, под которым стояли бочки с соляркой и валялся разный ненужный хлам. Здесь, в теплое время года, в укромном закутке среди бочек было хорошо вздремнуть или перекинуться в картишки.

У оглушительно хлопающего дизеля нас встретил дед Шишов, четвертый член нашей бригады. Недавно ему стукнуло шестьдесят шесть лет, а в лагерях он сидел с сорокового года. Он умудрился не только пережить всех своих ровесников, но и сохранить здоровье и большую часть зубов.

— Все нормально? — отрывисто спросил Олейник.

— Нормально, Иван Григорьевич, — закивал и заулыбался Шишов.

Улыбка у него сладенькая, почти сахарная. Он ее не жалеет ни для кого, но мы с Мишкой деда не любим и в знак нашего неуважения никогда не обращаемся к нему по имени-отчеству — Петр Анисимович. «Эй, дед!» — и все.

Натура у деда Шишова паскудная. Может, только поэтому он пережил войну и своих ровесников. Он необыкновенно жаден, постоянно хитрит и к тому же не чист на руку.

— Масло на первом дизеле сменил? — спросил Олейник.

— Сменил. Конечно сменил!

Дед начал многословно рассказывать про смену масла, но бригадир его бесцеремонно прервал, догадываясь, что Шишов выполнил далеко не все, что ему было поручено.

— Солярку в баки залил?

— Залил.

Эти мелочи дед сделал, зато не снял головки цилиндров с третьего запасного двигателя, которые мы собирались сегодня переставлять на первый.

— Радикулит замучал, — пожаловался он.

Олейник выругался сквозь зубы и с минуту раздумывал, заставить ленивого деда работать или отпустить отдыхать. Шишов вздохнул и по-собачьи преданно уставился в глаза бригадиру. Неделю назад Шишов получил из дома посылку и поделился с Олейником табаком и салом. Сало бригадир отнес семье, а дедов табак курил до сих пор, так что момент для придуривания Шишов выбрал психологически верно.

— Ладно, иди, — буркнул Олейник, не глядя на хитрого старика.

Мы с Мишкой сплюнули и промолчали. Табаку и сала нам почти не досталось, хотя дед и был моим земляком. Оба жили до осуждения в Инзенском районе Ульяновской области, а села наши отстояли километров на двадцать пять друг от друга. Но из всех земляков дед Шишов признавал лишь одного писаря Рябуху, у которого хранил продукты и кое-какие личные вещи.

Мы сняли телогрейки, облачились в замасленные спецовки и взялись было за двигатель, но внезапно поступила новая команда. Пришел майор Макаров и приказал Олейнику срочно выделить Малькова, то бишь меня, и Тимченко в распоряжение горного мастера Лунева сроком на два дня. Есть срочная работа. А взамен нас путь подежурит Шишов.