День. Не ночь. Это единственное, что мог определить Гласс, если не двигаться. Высоко ли стоит солнце – он не знал. Он лежал там же, где рухнул вчера: движимый яростью, он добрался лишь до края поляны. Здесь его и свалила лихорадка.

Медведица разодрала тело Гласса снаружи – теперь лихорадка раздирала его изнутри. Опустошенный и измученный, он не мог сдержать дрожи и мечтал об одном: припасть к теплу костра. Однако все огни в лагере успели погаснуть, порушенные остатки костровых ям не давали ни единой струйки дыма. Нет огня – нет и тепла.

Гласс прикинул, сможет ли он добраться хотя бы до ветхого одеяла, лежащего на старом месте, и попробовал собрать силы – тело откликнулось неверным подобием движения.

От усилий что-то дрогнуло в глубине груди, и раненый сжался, чтобы не раскашляться, однако мышцы, измученные прежними попытками, не поддались, кашель сотряс грудь. Хлынула боль – будто кто-то выдирал внутренности через горло или вытаскивал из тела глубоко засевший рыболовный крючок.

Когда боль стихла, Гласс вновь сосредоточился на одеяле: надо согреться, иначе не выжить. Он с усилием поднял голову и огляделся: одеяло лежало футах в двадцати. Перевернувшись с бока на живот, он выставил вперед левую руку, затем согнул левую ногу и оттолкнулся от земли. Так, пользуясь единственной рабочей рукой и здоровой ногой, он пополз через поляну. Двадцать футов тянулись, как двадцать миль, трижды Гласс останавливался отлежаться. Каждый вздох с хрипом раздирал горло, на каждый удар сердца раны на спине отзывались тупой болью. Добравшись наконец до одеяла, раненый завернулся в плотную тяжелую шерсть – и лишь тогда позволил телу расслабиться. И вновь впал в забытье.

Утро тянулось бесконечно. Гласс то приходил в себя, то терял сознание, то плавал в зыбком мареве между сном и явью. Окружающее казалось смутными обрывками картины, разодранной в клочья так, что связь между обрывками уже не восстановить. Приходя в сознание, он мечтал об одном – забыться и не чувствовать боли, но перед желанным забытьем каждый раз его глодала та же мысль: а вдруг он больше не проснется? Неужели так и приходит к людям смерть?

А потом, когда Гласс потерял всякий счет времени, на поляне появилась змея.

Выскользнув из леса на открытое пространство, она на миг замерла у края поляны – уверенный и опасный хищник в поисках добычи. Гласс, в ужасе и восхищении, не мог отвести взгляд. Помедлив, змея вновь скользнула вперед, лениво-грациозное движение набрало силу, она устремилась прямо к Глассу.

Тот дернулся было откатиться в сторону, но змеиная повадка подчиняла волю, не оставляла надежды. В памяти всплыл давний совет: видишь змею – не двигайся. Гласс, и без того оцепенелый, замер. Змея подползла ближе и остановилась в нескольких футах от лица раненого. Гласс смотрел ей в глаза, пытаясь не мигать, однако подражать змеиному взгляду не выходило: черные немигающие глаза глядели безжалостно и неотвратимо, как смерть. Завороженный, он наблюдал за тем, как змея медленно свернулась в кольцо для будущей атаки. Язык то и дело высовывался, пробуя воздух, в центре кольца закачался вперед-назад гремучий хвост, как метроном, отсчитывающий секунды до гибели.

Змея бросилась внезапно – Гласс даже не успел отпрянуть, только заметил мелькнувшую голову с раскрытой пастью. Ядовитые зубы вонзились в руку ниже локтя, Гласс вскрикнул от боли и попытался стряхнуть тварь, однако клыки держали руку прочно, змеиное тело металось в воздухе вслед за рукой. Вдруг клыки ослабли, змея упала плашмя на землю, но тут же свернулась в кольцо и вновь бросилась на жертву. На этот раз вскрикнуть Глассу не пришлось: клыки вонзились в горло.

Раненый открыл глаза. Солнце стояло в зените, лучи светили прямо на поляну. Он осторожно перекатился на бок, убирая тело с солнцепека, и в нескольких шагах увидел гремучую змею, вытянувшуюся на земле во все свои шесть футов. Час назад она проглотила крольчонка, и теперь ее тело распирал уродливый ком – перевариваемая тушка жертвы медленно двигалась от змеиной головы к хвосту.

Гласс в панике глянул на руку – никаких укусов. Робко потянулся к шее, ожидая наткнуться на впившуюся в горло змею, – ничего подобного. Он с облегчением понял, что змея – или, по крайней мере, змеиные укусы – явились ему в бреду, наполняя забытье кошмаром.

Гласс ощупал лицо. На коже застыли крупные капли пота, но жара не было. Лихорадка прошла. Хотелось пить – тело требовало влаги. Раненый дотащился до родника. Разодранное горло по-прежнему принимало только мельчайшие глотки, да и те с болью, но каждая капля ледяной воды бодрила, как долгожданное лекарство, давая силы и очищая тело изнутри.

Незаурядная жизнь Хью Гласса началась вполне заурядно. Он был первенцем англичанина Уильяма Гласса, каменщика из Филадельфии, и его жены Виктории. Начало века застало Филадельфию в разгаре буйного роста, каменщики без дела не сидели. И хотя богачом Уильям Гласс не стал, на содержание пятерых детей средств хватало с лихвой. Опытный глаз строителя подсказал Уильяму, что главное для будущего благополучия детей – крепкий фундамент. Его-то сооружением Уильям и занялся, справедливо сочтя, что дать детям хорошее образование – в высшей степени достойная цель в жизни.

Глядя на успехи Хью в науках, Уильям всячески увещевал сына выбрать карьеру юриста, однако Хью не питал склонности к парикам, мантиям и пыльным сводам законов. Его страстью была география.

Судоходная компания «Росторн и сыновья» держала контору на той же улице, где жила семья Гласса. В переднем зале красовался огромный глобус – один из немногих в Филадельфии, – и каждый день по пути из школы Хью заходил в контору, раскручивал глобус вокруг оси и глядел на плывущие перед ним горы и моря. Карты на стенах показывали главные судоходные пути – перекинутые через океан тонкие линии, соединяющие Филадельфию с портами всего мира, и Хью, глядя на них, любил воображать города и людей на этих маршрутах: от Бостона до Барселоны, от Стамбула до Китая.

Желая ввести увлечение сына в практическое русло, Уильям предложил ему заняться картографией, однако сидеть на месте и рисовать карты казалось Хью слишком скучным: его тянуло не к изображениям пространства, а к осязаемым землям и морям, и больше всего – к обширным белым пятнам, помеченным надписью «terra incognita». Картографы тех времен рисовали там сказочных зверей и невиданных чудовищ, и Хью терялся в догадках: настоящие они или вымышленные? «Неизвестно», – ответил ему отец, надеясь, что испуг отвратит сына от тяги к путешествиям. План не сработал: в тринадцать лет Хью объявил, что хочет стать морским капитаном.

В 1802 году Хью исполнилось шестнадцать, и Уильям, опасаясь, как бы сын не сбежал из дома, смирился с его желанием и даже обратился к знакомому голландцу – капитану фрегата, принадлежащего конторе «Росторн и сыновья», – с просьбой взять Хью на корабль юнгой. Капитан, бездетный Йозиас ван Аартзен, отнесся к Хью со всей серьезностью и в течение десяти лет, до самой своей смерти в 1812-м, неустанно учил юношу морской премудрости, проведя его по всем ступеням от юнги до старшего помощника капитана.

Англо-американская война 1812 года остановила традиционную торговлю с Великобританией, и контора занялась опасным, но прибыльным делом – блокадной контрабандой. Всю войну, до 1815 года, Хью на своем стремительном фрегате возил ром и сахар из Карибского моря в охваченные войной американские порты, стараясь не попадаться на глаза английским военным кораблям, а по окончании войны контора «Росторн и сыновья», сохранившая карибский бизнес, сделала Хью капитаном небольшого грузового судна.

В лето, когда ему исполнился тридцать один год, Хью Гласс впервые увидел Элизабет ван Аартзен – девятнадцатилетнюю племянницу своего первого капитана. Четвертого июля «Росторн и сыновья» устроили празднование Дня независимости – с танцами и кубинским ромом. Танцевали не парами, а выстроившись в две линии, девушки против мужчин: разговор не затеять, но Хью хватило и тех коротких фраз, которыми он успел обменяться с Элизабет в головокружительном вихре празднества. Незаурядная, сильная, уверенная, Элизабет успела полностью завладеть его мыслями.

На следующий день он зашел к ней домой и с тех пор навещал каждый раз, как бросал якорь в Филадельфии. Элизабет получила хорошее образование и много путешествовала, знала о дальних народах и странах, с ней не нужно было договаривать фраз – молодые люди, обмениваясь шутками и историями из жизни, понимали друг друга с полуслова. Вскоре время, проведенное вне Филадельфии, уже казалось Глассу мучительным: ясный взгляд Элизабет мерещился ему в каждом утреннем луче, бледное лицо – в лунных отблесках на полотнище паруса.

Погожим майским утром 1818 года Хью Гласс вернулся в Филадельфию. В нагрудном кармане мундира лежал миниатюрный бархатный футляр со сверкающей жемчужиной на тонкой золотой цепочке – подарок для Элизабет. Гласс сделал ей предложение, свадьбу назначили на лето.

Через неделю Хью отплыл на Кубу, куда попал в самый разгар местных скандалов с задержкой сотни баррелей рома, и надолго застрял в гаванском порту. Через месяц в Гавану пришло еще одно судно от «Росторна и сыновей», с которым Гласс получил письмо от матери. Она сообщала Хью о смерти отца и молила его вернуться в Филадельфию как можно скорее.

Хью знал, что споры из-за рома могут тянуться месяцами: за это время он успеет сплавать в Филадельфию, уладить дела с отцовским наследством и вернуться на Кубу. А если разбирательства в Гаване закончатся раньше, то старший помощник и без него доведет судно до Филадельфии. И Гласс зарезервировал себе место на испанском торговом судне «Бонита морена», которое через несколько дней отправлялось в Балтимор.

Однако испанскому судну не суждено было миновать форт Макгенри, а Глассу – вновь увидеть Филадельфию. На второй день после отплытия из Гаваны на горизонте показался корабль без флага. Капитан «Бониты морены» попытался было уйти от погони, однако пиратский тендер оказался быстроходнее. Подойдя к испанскому судну, он выстрелил крупной картечью из пяти пушек. Пятерых матросов убило. Испанец спустил паруса.

Капитан ожидал, что дело закончится дележом добычи, однако ошибся. На «Бониту морену» перескочило десятка два пиратов, их вожак – мулат с золотым зубом и золотой цепью – подошел к капитану, с официальным видом стоящему на квартердеке, и, вытащив из-за пояса пистолет, выстрелил капитану в голову.

Команда и пассажиры в ужасе замерли, ожидая решения своей судьбы. Хью Гласс, стоя среди них, не спускал глаз с пиратов и их судна. По обрывкам фраз на беспорядочной смеси креольского, английского и французского Гласс заподозрил в них молодчиков из Баратрийского залива – пехотинцев из войска, которым командовал пират Жан Лафит.

Лафит свирепствовал в Карибском море задолго до англо-американской войны 1812 года. Нападал он по большей части на британские суда, и американцы его не трогали. В 1814-м его ненависть к англичанам нашла законное применение: генерал-майор сэр Эдвард Пакенхэм с шестью тысячами ветеранов битвы при Ватерлоо осадил Новый Орлеан. Генерал Эндрю Джексон, командующий американской армией, оказался лицом к лицу с противником, впятеро превосходящим его по численности, и когда Лафит предложил свои услуги – рекомендательных грамот Джексон не спрашивал. В битве за Новый Орлеан войско Лафита доблестно сражалось против британцев, и по окончании битвы Джексон, опьяненный победой над врагом, ходатайствовал перед президентом Мэдисоном о прощении всех былых провинностей Лафита. Ходатайство было немедленно удовлетворено.

Лафит, не имея ни малейшего намерения оставлять прежнее ремесло, тем не менее оценил выгоду иметь высочайшего покровителя. Мексика воевала с Испанией. На острове Галвестон Лафит основал поселение, которое назвал Кампече, и предложил свои услуги городу Мехико. Мексиканцы выдали Лафиту патент и уполномочили его флот, пока немногочисленный, нападать на любые испанские корабли. Взамен Лафит получил право невозбранно грабить испанцев.

Теперь, на глазах Хью Гласса, этот договор претворялся в жизнь. Двое моряков, подскочивших помочь смертельно раненному капитану, были застрелены на месте. Всех найденных на борту женщин (трех, среди них престарелую вдову) переправили на тендер под скабрезные шутки пиратов. Часть бандитов спустилась в трюм осматривать груз, остальные принялись сортировать пассажиров и команду. Двух стариков и тучного банкира, забрав все ценное, сбросили за борт.

Мулат, переходя с испанского на французский, объяснил пленным морякам нехитрый выбор: желающие отречься от верности Испании могут поступить на службу к Жану Лафиту, нежелающие разделят судьбу капитана. Моряки – всего их набралось около дюжины – выбрали Лафита. Половину из них взяли на тендер, половина присоединилась к пиратской команде на «Боните морене».

Хотя Гласс почти не понимал по-испански, смысл ультиматума он уловил. И когда мулат, не выпуская пистолета, поравнялся с ним, Хью ткнул себя в грудь и сказал по-французски одно слово: «Marin». Моряк.

Мулат молча окинул его оценивающим взглядом и одобрительно ухмыльнулся.

– À bon? Okay monsieur le marin, hissez le foc».

Гласс, собирая по закоулкам памяти крохи французских слов, лихорадочно пытался сообразить, чего от него требуют. Он не знал, что значит «hissez le foc», зато четко понимал, что от испытания, предложенного мулатом, зависит его жизнь. Судя по всему, мулат пытался проверить, вправду ли Гласс моряк, и тому оставалось одно. Он уверенно шагнул к носу корабля и принялся ставить кливер, чтобы тронуть судно с места.

– Bien fait, monsieur le marin, – кивнул мулат.

Так в августе 1819 года Хью Гласс стал пиратом.

Гласс оглянулся на проход между деревьями, где исчезли Фицджеральд и Бриджер, и стиснул зубы. Как и в тот день, хотелось броситься в погоню и настичь, только на этот раз раненый понимал, что слишком слаб. Впервые после встречи с медведицей сознание прояснилось, однако вместе с пониманием пришла и тревога.

Гласс попытался выяснить, насколько тяжело он ранен, и левой рукой ощупал шрамы на голове – там, где медвежьи когти содрали кожу с черепа. Он уже успел увидеть отражение в роднике, когда наклонялся попить, и знал, что медведица чуть ли не полностью сняла с него скальп. И хотя внешность его никогда не заботила, сейчас собственное лицо показалось ему совершенно чужим. Если он выживет, на такие шрамы трапперы уж точно будут смотреть почтительно.

Больше всего его волновало горло. Кроме как в зыбком отражении, ран он видеть не мог, разве что осторожно ощупать пальцами. Повязка с припаркой, наложенная Бриджером, отвалилась еще вчера, когда Гласс пытался доползти до воды, и теперь, трогая швы, он мысленно возносил хвалы искусству капитана Генри. Хью смутно помнил склоненное над ним лицо капитана сразу после стычки с медведицей, хотя подробности – как и счет дням – от него ускользали.

Если склонить шею, становились видны следы когтей, ведущие к горлу от плеча, и глубокие борозды на груди и выше локтя. Сосновая смола, которой Бриджер намазал кожу, помогла ранам закрыться. Снаружи они почти зажили, однако из-за боли, засевшей глубоко в мышцах, Гласс по-прежнему не мог поднять правую руку. При мысли о смоле раненый вспомнил о Бриджере, и, хотя благодарность за то, что парень позаботился о его ранах, никуда не делась, перед глазами все же стояла иная картина: Бриджер у края поляны с его ножом в руке, готовый ринуться в чащу.

Хью в очередной раз взглянул на гремучую змею. Чего бы он не дал сейчас, лишь бы вернуть нож! Змея ведь жива – и рано или поздно двинется с места. В голову опять полезли мысли о Фицджеральде и Бриджере, однако Гласс их отогнал. Сейчас было не до того.

Он продолжал оглядывать раны. Глубокие проколы от когтей на правом бедре, в которые Бриджер тоже втер смолу, благополучно заживали, однако распрямить ногу у Гласса не вышло, и он попытался слегка перенести вес тела в сторону и потом опереться на ногу. Тело пронзила мучительная боль – стало ясно, что нагрузки нога не выдержит.

Оставались раны на спине. Дотянувшись за плечо левой рукой, Гласс нащупал пять борозд. Швы перемежались струпьями, поверх застыла липкая смола, кое-где выступила свежая кровь. Борозды начинались ниже поясницы и шли чуть не до самой шеи, углубляясь между лопаток – туда рука Гласса не доставала.

Закончив обследовать раны, Гласс задумался. Выводы были неутешительны. Во-первых, он беззащитен: напади на него звери или люди – он не отобьется. Во-вторых – на поляне оставаться нельзя. Он здесь явно не первый день, а укрытый под соснами родник наверняка знают все окрестные индейцы. Что Гласса до сих пор не нашли – чистое везение, и оно не будет тянуться вечно.

Уходить от Гранд он не хотел, даже несмотря на риск встретить индейцев. Есть река – значит, есть вода, пища и ориентир. Правда, оставался главный вопрос: вверх по течению или вниз? Он один, вокруг вражеская земля и подмоги ждать неоткуда, тело ослабло от лихорадки и голода, ноги не держат. Как ни подмывало Гласса скорее пуститься вслед предателям, он знал, что сейчас их не догнать.

Хотя отступаться от задуманного, даже на время, Глассу претило, выбора не было. Если добраться до форта Бразо – там можно восстановить силы и взять припасов, и уже оттуда всерьез пускаться за врагами. Однако форт Бразо стоял на слиянии Уайт и Миссури, в трехстах пятидесяти милях вниз по реке.

Три с половиной сотни миль – здоровому человеку по хорошей погоде две недели пути. Сколько можно проползти за день, Гласс не знал, но не собирался сидеть на месте. Рука и нога болели, однако воспаления не было, и Гласс решил, что со временем раны заживут. Продвигаться придется ползком, а когда тело окрепнет, идти с костылем. Даже если всего по три мили в день – пусть. Лучше три мили позади, чем впереди. К тому же в пути проще добыть пищу.

Мулат на захваченном испанском корабле двигался на запад, к заливу Галвестон и пиратской колонии Лафита в Кампече. В сотне миль южнее Нового Орлеана он захватил еще одно испанское торговое судно, подманив его на пушечный выстрел испанским флагом, поднятым на «Боните морене». Новая жертва – «Кастельяна» – подверглась уже знакомым Глассу жестокостям, только на этот раз пираты спешили еще больше: пушечный залп разнес корпус «Кастельяны» ниже ватерлинии, корабль шел ко дну.

Пиратам явно повезло. «Кастельяна» шла из Севильи в Новый Орлеан с грузом ружей: стоит только спасти их с тонущего корабля – и баснословная прибыль Лафиту обеспечена.

С тех пор как в 1819 году началось бурное заселение Техаса, пиратский анклав Жана Лафита на Галвестоне исправно поставлял сюда товары: от реки Рио-Гранде до реки Сабин города множились и росли, без внешнего снабжения было не прожить. Посредников Лафит предпочитал обходить стороной – а точнее, обходиться без них вовсе. У традиционных торговцев не оставалось при таком раскладе никаких шансов, и процветающее Кампече все больше притягивало к себе контрабандистов, работорговцев и мошенников всех мастей, ищущих удобное место для поживы. Неоднозначный статус Техаса, раздираемого между США и Мексикой, защищал Лафита от стороннего вмешательства: его нападения на испанские суда несли выгоду Мексике; Испании не хватало мощи этому противостоять, Америка пока закрывала на все глаза – в конце концов, Лафит был героем битвы за Новый Орлеан, и к тому же американские корабли он не трогал.

Хью Гласс, хоть и не прикованный цепями к кораблю, чувствовал себя не более чем заложником в пиратских делах Жана Лафита. Во время налетов на испанские суда он успел понять, что любая попытка неповиновения закончится для него казнью, и вынужденно смирился с неизбежным, однако в резню не лез и умудрился не замарать рук убийством.

Стоянки в Кампече, во время которых он надеялся было скрыться, не давали никакой возможности для побега. Лафит правил островом единовластно, а на материке за проливом, в Техасе, свирепствовали индейцы каранкава – известные каннибалы. За их землями жили тонкава, команчи, кайова и осажи, тоже не очень-то расположенные к бледнолицым, разве что не склонные их пожирать. Редкие очаги цивилизованной жизни были заселены в основном испанцами, которые вешали за пиратство любого, кто приходил со стороны побережья. Пеструю картину дополняли встречающиеся тут и там мексиканские «бандитос» и техасские «виджиланте» из так называемых комитетов бдительности.

Целое пиратское государство, да еще и бурно растущее, неминуемо рисковало тем, что терпение окружающих стран рано или поздно иссякнет. И когда Соединенные Штаты решили наладить отношения с Испанией, дипломатическим усилиям ощутимо мешали постоянные налеты на испанские суда, зачастую происходившие прямо в территориальных водах США. В ноябре 1820 года президент Мэдисон отправил в Кампече лейтенанта Ларри Кирни и шхуну «Энтерпрайз» во главе американского боевого флота. Лейтенант Кирни предложил Лафиту ясный выбор: уйти с острова или быть разнесенным в куски.

Лафит, при всей его репутации головореза и склонности к бесчинствам, отличался завидной практичностью. Погрузив на корабли всю добычу, какую можно было увезти, он поджег Кампече и бесследно исчез вместе со своим пиратским флотом. Больше о нем не слыхали.

В ту ноябрьскую ночь, стоя среди погруженного в хаос Кампече, Хью Гласс осознал, что прежняя жизнь кончена. С пиратами он уходить не собирался. Более того – море, которое для него всегда означало простор и свободу, теперь сузилось в восприятии до тесного суденышка, плавучей тюрьмы. Пора было искать другие пути.

Багровое зарево пожара окутывало Кампече погребальным великолепием. Вокруг зданий и внутри роились люди, хватающие все мало-мальски ценное. Выпивка, в которой здесь никогда не было недостатка, теперь и вовсе лилась рекой, споры за чужое добро почти неминуемо заканчивались выстрелом, отрывистые ружейные хлопки слышались по всему городу. Пронесся слух, будто американский флот собирается расстрелять остров из пушек, и люди в отчаянии карабкались на отходящие корабли; пираты, угрожая саблями и пистолетами, сбрасывали их в море.

Гласс, толком не зная, куда бежать, вдруг наткнулся на собрата по несчастью – Александр Гринсток, как и он, попал в плен к пиратам во время налета на корабль, они вместе участвовали в последнем налете.

– У меня ялик на южном берегу, – бросил Гринсток. – Может, доберусь до материка.

Опасности, поджидающие на континенте, по сравнению с налетом американцев и пожаром острова, казались не такими уж страшными, и Гласс с Гринстоком начали пробираться через пылающий город. Прямо перед ними по узкой дороге катила повозка, доверху нагруженная бочками и ящиками, на ней сидели трое, увешанные оружием: один нахлестывал лошадь, двое других следили, чтобы никто не покусился на груз. На глазах Гласса и Гринстока колесо запнулось о камень, с повозки слетел ящик. Трое, торопясь успеть к отходящим кораблям, не обратили внимания.

На крышке ящика красовалась надпись «Кутцтаун, Пенсильвания», внутри лежали новехонькие винтовки из оружейной мастерской Анштадта. Не веря своей удаче, Гласс и Гринсток схватили по ружью и бросились обыскивать ближайшие дома. Вскоре, добыв пуль, пороху и драгоценных безделушек на продажу, они пустились дальше.

На то, чтобы на веслах обогнуть остров с востока и пересечь залив, ушла почти вся ночь. Сполохи от горящего города отражались в волнах, весь залив казался охвачен пламенем, на фоне огненных бликов четко выделялись корабли американского флота и удаляющиеся пиратские суда Лафита. Когда ялику оставалась до берега сотня ярдов, на острове прогремел взрыв, гигантским грибом взметнулось пламя над «Мезон руж» – особняком Жана Лафита, где располагался и арсенал. Гласс и Гринсток в последние несколько гребков достигли отмели и спрыгнули в воду. Бредя к берегу, Гласс отчетливо понимал, что оставляет море навсегда.

Не имея ясного плана, друзья пробирались по техасскому берегу наудачу, заботясь скорее не о конечной цели, а о том, как бы избежать передряг по пути. Открытый берег не давал убежища, а уйти внутрь материка не давали тростниковые джунгли и болотистые устья рек, впадающих в залив. Опасаться стоило не только индейцев каранкава, но и испанских войск, и американского флота.

Через неделю пути на горизонте замаячила небольшая сторожевая застава Накодочес. Беглецы не сомневались, что весть об американском налете на Кампече сюда уже долетела, так что любого пришельца, появившегося со стороны Галвестона, неминуемо примут за беглого пирата и повесят без церемоний. Хью Гласс знал, что через Накодочес лежит путь к испанскому анклаву Сан-Фернандо-де-Бехар, и путники, не заходя в селение, решили свернуть в глубь материка, надеясь, что слухи о Кампече туда еще не дошли.

Надежды не оправдались. В Сан-Фернандо-де-Бехар, куда Гласс и Гринсток добрались через шесть дней, их тут же арестовали испанцы. Просидев неделю в тесной тюрьме, беглецы предстали перед местным судьей, майором Хуаном Паласио дель Валье Лерсунди.

Майор Паласио – старый скептик и несостоявшийся конкистадор, вынужденный перебирать бумажки в пыльной дыре на задворках войны, которую Испании не суждено выиграть, – смерил арестантов тяжелым взглядом. Он знал, что проще их повесить. Пришли с побережья, из вещей только винтовки, никаких припасов и одежды – наверняка пираты или шпионы, даром что рассказывают, будто захвачены Лафитом при налете на испанские корабли.

Однако майору Паласио не хотелось никого вешать. Неделю назад он отправил на виселицу молодого солдата-испанца, заснувшего в карауле, и, хотя наказание соответствовало закону военного времени, майор с тех пор не находил себе места и чуть не всю неделю провел в исповедальне у местного падре. Пока арестованные излагали свои злоключения, он метался в мучительных сомнениях. Правду говорят или нет? Как знать? А если не знать, то вправе ли он лишать их жизни?

В конце концов майор Паласио предложил Глассу и Гринстоку сделку: их освобождают, но с одним условием – они вольны идти из Сан-Фернандо только на север. Отпускать их на юг майор боялся: там их могут подобрать испанские патрули, и тогда майору не миновать кары за сочувствие к пиратам.

Техаса беглецы толком не знали, однако Гласс неожиданно для себя пришел в восторг от перспективы бродить по незнакомым землям без снаряжения и даже без компаса.

Друзья двинулись на северо-восток, предполагая, что рано или поздно набредут на Миссисипи, и больше тысячи миль проделали почти без забот. Широкая техасская равнина изобиловала зверьем, попадались дикие стада, так что добыть еды было проще простого, опасаться приходилось только индейцев. Впрочем, Глассу и Гринстоку удалось избежать с ними встречи, и теперь позади остались и каранкава, и команчи, и кайова, и тонкава, и осажи.

Удача изменила путникам только на берегах реки Арканзас. Они только что подстрелили бизона и собрались его освежевать, как вдруг с вершины одинокого холма на них ринулись конники – два десятка индейцев из племени пауни. На голой равнине спрятаться негде: ни деревьев, ни скал. Бежать бесполезно, конные индейцы нагонят пешую жертву без труда. Гринсток, бездумно схватившись за ружье, прицелился и выстрелил – под одним из преследователей упала лошадь. Сам Гринсток через миг уже лежал мертвым, с тремя стрелами в груди, еще одна стрела угодила Глассу в бедро.

Гласс даже не думал вскидывать винтовку, а лишь завороженно, как во сне, глядел на девятнадцать всадников, несущихся к нему во весь опор. Перед глазами мелькнула боевая раскраска на груди переднего коня и черные волосы на фоне неба – и на голову Гласса обрушился каменный набалдашник индейского жезла.

Хью Гласс очнулся в деревне индейцев пауни, привязанный за шею к врытому в землю столбу. Запястья и щиколотки крепко стягивала веревка, свободными оставались только кисти рук. Вокруг, возбужденно перешептываясь, толпились индейские дети.

К Глассу приблизился старый вождь с жестким гребнем волос и внимательно оглядел пленника – не так уж много бледнолицых он видел в жизни. Вождь, известный под именем Скачущий Бизон, что-то сказал, и собравшиеся пауни разразились ликующими воплями. Гласс огляделся: он лежал посреди деревни на краю большого круга, в центре которого уже поставили поленницу для костра – из-за нее-то, видимо, и радовались индейцы. Какая-то старуха прикрикнула на детей, те разбежались. Взрослые принялись готовить ритуальное сожжение.

Гласс, оставшись в одиночестве, попытался оценить шансы. В глазах еще двоилось от удара, четко разглядеть предметы он мог только прищурившись или вовсе закрыв один глаз. Стрелу из ноги индейцы вытащили; наконечник вошел неглубоко, однако задумай Гласс сбежать – даже такая рана будет помехой. Стало быть, он все равно что слеп и почти не может ходить, не то что бегать.

Похлопав себя по груди, Хью обнаружил, что в нагрудном кармане рубахи чудом сохранилась баночка киновари – один из трофеев, захваченных при бегстве из Кампече. Гласс перекатился на бок, чтобы закрыться от лишних взглядов, плюнул в порошок киновари и растер кашицу пальцем. Получившейся краской он натер лицо и шею, тщательно замазав всю кожу от лба до самого ворота рубахи, затем толстым слоем густой краски покрыл ладонь. Баночку он закопал в песок под тем местом, где лежал, а сам перевернулся на живот и уткнул лицо в сгиб руки, закрываясь от зевак.

Так он пролежал до самого вечера, прислушиваясь к суете вокруг поленницы, где готовили его казнь. Наконец лагерь покрыла тьма, а в центре круга, освещая деревенскую площадь, запылал гигантский костер.

Гласс и сам толком не понимал, зачем затеял возню с краской: то ли ради пустого прощального жеста, то ли в надежде на дикарские суеверия, о которых раньше слыхал. Как бы то ни было, усилия оказались не напрасны: киноварь спасла Глассу жизнь.

Когда пришло время вести жертву к костру, двое индейских воинов и вождь обнаружили пленника лежащим на земле, лицом вниз, и приняли это за знак слабости. Скачущий Бизон перерезал веревку вокруг шеи Гласса, и воины наклонились было подхватить его под локти и поднять, как вдруг Хью, не обращая внимания на рану в бедре, вскочил на ноги – лицом к вождю, воинам и всему племени.

Индейцы в ужасе замерли: лицо пленника было кроваво-алым, будто с него содрали кожу, белки глаз в свете костра горели серебром, как лунный диск. Многие раньше не видели бледнолицых, тем более с бородой, и в их глазах пришелец походил на чудовищного зверя из мира духов. Ближайшего воина Гласс ударил пятерней в грудь, так что на коже остался кровавый отпечаток. Толпа ахнула.

Повисла тишина: Гласс смотрел на племя, племя в ужасе не сводило глаз с пришельца. Такого успеха Гласс не ожидал и теперь лихорадочно соображал, что делать дальше: если вдруг кто-то из индейцев опомнится, беды не миновать. Наконец он решил, что громкий голос – лучшее средство для устрашения публики, и принялся выкрикивать первое, что пришло на ум:

– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

Вождь Скачущий Бизон смотрел на чужака в полном смятении. Бледнолицых он раньше встречал, но нынешний им не чета: то ли шаман, то ли злой дух, да и распев у него такой, что повергает все племя в транс.

– Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки. Аминь.

Бледнолицый наконец замолк и теперь стоял перед толпой, тяжело дыша. Скачущий Бизон оглядел толпу. Индейцы переводили глаза с вождя на безумного духа и обратно, во взглядах читалось осуждение: зачем он привел чужака в племя, что теперь с ними будет?..

Скачущий Бизон понимал, что настрой толпы надо переломить, причем срочно. Подойдя к чужаку вплотную, он снял с себя ожерелье, на котором болталась пара орлиных лап, повесил его на шею Глассу и вопросительно заглянул опасному пришельцу в глаза.

Гласс окинул взглядом площадь: в середине, рядом с костром, стояли в ряд четыре низких сиденья – почетные места для зрителей несостоявшегося ритуального сожжения. Он дохромал до них и сел. Скачущий Бизон отдал короткий приказ, две женщины поспешили за едой и питьем. Второе указание он отдал воину с отпечатком алой пятерни на груди – тот бросился прочь, вернулся с кентуккской винтовкой и положил ее к ногам Гласса.

Там, на равнинах между рекой Арканзас и берегами Платте, Гласс прожил с племенем пауни почти год. Скачущий Бизон, вначале сдержанный и молчаливый, вскоре принял его в семью как сына. За год жизни с индейцами Гласс успел изрядно освоить науку выживания в диких местах, которую начал постигать еще во время бегства из Кампече.

К 1821 году на равнинах между Арканзасом и Платте стали появляться белые путешественники. Тем летом Гласс с охотничьим отрядом в десяток индейцев наткнулся на повозку с двумя бледнолицыми. Велев индейцам подождать, он медленно поехал вперед. Путники оказались посланцами Уильяма Кларка – государственного уполномоченного по делам с индейцами. Кларк приглашал вождей окрестных племен в Сент-Луис, в подтверждение добрых намерений повозка была набита подарками – одеялами, швейными иглами, ножами и чугунными котлами.

Спустя три недели Гласс вместе со Скачущим Бизоном прибыл в Сент-Луис.

Сент-Луис служил границей между двумя мирами, притягивающими Хью Гласса. На востоке маячила прежняя цивилизованная жизнь: Элизабет и ее семья, моряцкая профессия, весь прошлый опыт. С запада манили неизведанные земли, совершеннейшая свобода, новые начинания. Отправив три письма в Филадельфию – адресованные Элизабет, ее матери и компании «Росторн и сыновья», – Гласс устроился конторским служащим в судоходную компанию на Миссисипи и принялся ждать ответов.

Ожидание затянулось надолго. Наконец в начале марта 1822 года пришло письмо от брата. Тот извещал о смерти матери – она пережила отца едва ли на месяц.

Новости этим не кончились. «Еще должен с сожалением сообщить, что твоя возлюбленная Элизабет тоже умерла. В январе она слегла с лихорадкой, и, хотя Элизабет изо всех сил сопротивлялась болезни, ей не суждено было выздороветь». Гласс, побледнев, рухнул в кресло, к горлу подкатил комок. «Надеюсь, тебе утешительно будет знать, что ее похоронили рядом с мамой. Элизабет оставалась тебе верна, даже когда мы все смирились с мыслью, что ты погиб».

Двадцатого марта Гласс, придя в контору судоходной компании, застал там группу мужчин, столпившихся над объявлением в «Миссури репабликан». Уильям Эшли собирал отряд охотников за пушниной для похода к верховьям Миссури.

Через неделю Гласс получил письмо от конторы «Росторн и сыновья»: ему предлагали место капитана на судне, курсирующем между Филадельфией и Ливерпулем. Вечером четырнадцатого апреля он в очередной раз перечитал письмо и, бросив его в огонь, еще долго сидел у камина, глядя, как обращается в пепел последний след его прежней жизни.

На следующее утро Хью Гласс отплыл из Сент-Луиса вместе с капитаном Генри и трапперами пушной компании Скалистых гор. В свои тридцать шесть лет Гласс не причислял себя к молодым и, в противоположность многим юнцам, не считал, что ему нечего терять. Решение отправиться на запад не было ни опрометчивым, ни насильственным – Гласс, как всегда, сделал выбор вполне осознанно. Однако объяснить такое решение он не мог даже самому себе: мотивы он не столько понимал, сколько смутно чувствовал.

В письме брату он написал: «Затеянное предприятие манит меня с невероятной силой, я никогда такого не испытывал. Я уверен, что делаю правильный выбор, хотя не смог бы объяснить причин».