Останки сожженного селения арикара напоминали Глассу скелет, ходить среди них было странно и жутковато. Деревня в полтысячи семей, еще недавно бурлившая жизнью, теперь торчала на обрывистом берегу Миссури, как на погосте, черным памятником самой себе.

От места, где Гранд впадала в Миссури, до селения было восемь миль к северу, до форта Бразо – семьдесят миль к югу, и все же Гласс решил не идти напрямик к форту. Во-первых, вышел запас вяленого мяса, вновь пришлось перейти на коренья и ягоды, а здесь он надеялся раздобыть кукурузы – любую деревню арикара всегда окружали целые кукурузные поля.

Во-вторых – в деревне можно разжиться бревнами для плота, и тогда путь до форта Бразо, вниз по течению Миссури, станет легкой прогулкой. Недостатка в бревнах здесь не будет: медленно бредя по селению, Гласс то и дело натыкался взглядом на столбы от хижин и заборов.

Он остановился у большого строения в центре деревни, которое, видимо, служило местом сбора для жителей. Внутри что-то мелькнуло; Гласс, вздрогнув, отступил, осторожно вгляделся в полутьму и взял на изготовку костыль – несколько дней назад, когда опора стала ему не нужна, он заточил ветку с тонкого конца, и теперь она служила ему копьем.

Мелкий пес, почти щенок, повизгивал где-то внутри жилища. Гласс облегченно вздохнул и перехватил костыль толстым концом вперед: если подманить пса для удара, то день может увенчаться мясным обедом. Щенок, впрочем, не спешил знакомиться с чужаком: юркнув в темноту, он исчез в задней части главной комнаты.

Гласс, рванувшись было за ним, вдруг изумленно остановился: пес запрыгнул на руки дряхлой индианке. Старая скво лежала на тюфяке, свернувшись в тугой клубок, и прижимала пса к груди, как ребенка. Лицом она уткнулась в собачью шерсть, и Гласс в полутьме разглядел лишь седые волосы. Старуха вскрикнула и принялась исступленно причитать, через минуту-другую Гласс различил в ее всхлипах такт и ритм и заподозрил, что она выводит смертную песнь.

Руки и плечи, к которым прильнул пес, были худы и слабы – дряхлая кожа и кости. Когда глаза привыкли к темноте, Гласс разглядел вокруг мусор и грязь; рядом с женщиной стоял глиняный горшок с водой, но никакой еды. По пути к деревне Гласс видел кукурузные поля – урожай по большей части достался диким оленям и налетевшим на деревню индейцам сиу, однако оставшегося хватило бы на пропитание. Может, старуха хромая и не может дойти до поля?..

Гласс вытащил из сумки початок, оборвал листья и протянул старухе – та, не двинувшись, только продолжала причитать, хотя даже щенок, привлеченный запахом, ткнулся мордой в кукурузу и принялся лизать зерна. Гласс, протянув руку, мягко погладил женщину по волосам, и та, прекратив наконец плач, повернула лицо к свету, падавшему из двери.

Гласс ахнул: глаза были совершенно белыми, старуха ничего не видела. Потому-то арикара ее и бросили в ту ночь, когда спасались от пожара.

Осторожно взяв старуху за руку, он вложил ей в ладонь кукурузный початок. Она пробормотала слова, которых Гласс не понял, поднесла початок ко рту и прижала к беззубым деснам. Сладкий сок еще больше пробудил в ней голод, утолить который она не могла – грызть зерна ей было не под силу.

Гласс, понимая, что ее нужно напоить похлебкой, окинул взглядом хижину. Рядом с очагом стоял ржавый чайник, вода в большом глиняном кувшине успела зацвести и теперь нещадно воняла. Вытащив кувшин на улицу, Гласс выплеснул воду и набрал свежей из ручья, который тек через селение.

У ручья он наткнулся на еще одного пса и на этот раз не колебался. Вскоре в очаге уже горел огонь, на вертеле жарилась часть собачьей туши, остальная варилась в чайнике. Бросив в мясной бульон горсть кукурузных зерен, Гласс отправился в очередной поход по деревне. В глинобитных хижинах, уцелевших при пожаре, он отыскал несколько мотков веревки для плота, там же прихватил попавшуюся на глаза жестяную кружку и черпак из бизоньего рога.

Когда он вернулся в главное строение, старуха так и сидела на тюфяке, покрытом шерстяным одеялом, и сосала кукурузный початок. Хью плеснул из чайника похлебки в жестяную кружку и поставил кружку рядом со старухой. Щенок, пугливо принюхиваясь к запаху собрата, жарящегося на вертеле, сжался у ног хозяйки. Старуха тоже почуяла запах мяса и, едва дождавшись, пока похлебка перестанет обжигать, проглотила ее одним глотком. Гласс вновь наполнил кружку, на этот раз добавив мелкие кусочки мяса. Опустошив еще три кружки, женщина наконец насытилась и уснула. Хью обернул ей плечи шерстяным одеялом, а сам пересел к очагу и принялся поедать жареное мясо. У индейцев пауни собачатина считалась деликатесом, собак на мясо забивали так же, как белые режут весной молочного поросенка. Гласс предпочел бы говядину, однако сейчас привередничать не приходилось. вычерпав из бульона кукурузные зерна, он съел и их тоже, оставив бульон и вареное мясо для старой скво.

Вдруг старуха вскрикнула, он метнулся к ней. Она повторяла одно и то же – «хе туве хе… хе туве хе…» – не тем устрашающим тоном, каким распевала смертный напев, а спокойно, будто сообщая что-то важное. Глассу ее слова ничего не говорили, и, толком не зная, что делать, он взял женщину за руку. Она ответила слабым пожатием и поднесла его ладонь к щеке. Посидев так некоторое время, она закрыла глаза и уснула.

Утром Гласс обнаружил ее мертвой.

Чуть не до полудня он сооружал грубую поленницу для погребального костра на высоком месте, откуда видна Миссури. Закончив, он вернулся с большую хижину, обернул женщину одеялом и вынес на руках к поленнице, следом бежал жалобно повизгивающий щенок – вся здешняя похоронная процессия. Плечо Гласса, как и бедро, успело окрепнуть за недели, что минули после битвы с волками, однако, поднимая мертвое тело на поленницу, Гласс поморщился от усилия. К тому, что спину неприятно саднит, он уже привык, и все же странное ощущение его тревожило, и он только радовался, что до форта Бразо осталось всего несколько дней: там-то найдется хоть кто-нибудь сведущий.

Он постоял у поленницы; в памяти кружили отголоски давних обрядов. Он на миг задумался, какие слова звучали над гробом матери и каким напутствием провожали в последний путь Элизабет, представил себе холмик свежей земли рядом с вырытой могилой. Мысль о похоронах всегда вызывала в нем ощущение духоты и холода, ему больше нравились индейские обряды – когда тело умершего возносят высоко над землей, словно бы облегчая путь к небесам.

Пес вдруг зарычал, и Гласс обернулся. Со стороны деревни медленно приближались четверо конных индейцев – по одежде и прическам явные сиу. До них оставалось шагов семьдесят, и Гласс прикинул было, успеет ли добежать до густых деревьев на вершине, однако вспомнил первую встречу с пауни и решил остаться на месте.

Немногим больше месяца назад трапперы и сиу еще совместно сражались против арикара во время той памятной осады. Сиу тогда отказались от битвы, их недовольство тактикой полковника Ливенворта разделяли и в отряде пушной компании Скалистых гор. Сохранили ли сиу то же отношение к трапперам – Гласс не знал, и теперь, перед подъезжающими индейцами, пытался собрать в кулак всю уверенность, какая в нем осталась.

Трое из сиу больше смахивали на подростков, один был старше – лет двадцати пяти. Юнцы осторожно приблизились с ружьями наготове, будто окружая незнакомого зверя. Старший ехал на полкорпуса впереди и держал лондонскую фузею небрежно, дулом поперек конской шеи. На крупе рослого пятнистого жеребца красовалось тавро «U.S.» – конь был из табуна Ливенворта: будь обстоятельства не столь опасными, Гласс углядел бы в несчастьях Ливенворта изрядную долю юмора.

Старший из сиу направил коня ближе и остановился шагах в трех от Гласса. Окинув его взглядом с ног до головы, он перевел глаза на поленницу, пытаясь понять связь между изувеченным и грязным бледнолицым и мертвой скво из племени арикара.

Индеец, перекинув ногу через седло, легко соскочил на землю и подошел к бледнолицему. Под испытующим взглядом черных глаз Хью чуть было не поежился, однако стойко выдержал взгляд.

В отличие от Гласса индейцу – носившему имя Рыжий Конь – уверенности было не занимать. Высокий и широкоплечий, с мощной шеей и грудью, он держался гордо и прямо. В тугих косах торчали три орлиных пера по числу врагов, убитых в бою, тунику на груди украшали две узорные ленты, мастерски сплетенные из сотен игл дикобраза, выкрашенных в алый и темно-синий.

Не сводя глаз с бледнолицего, индеец медленно протянул руку и коснулся ожерелья на шее Гласса. Подержав в пальцах медвежий коготь, он перевел взгляд на шрамы вокруг головы и горла, а затем тронул Гласса за плечо, давая знак повернуться. При виде ран под ветхой рубахой он что-то сказал остальным – те подошли и тут же возбужденно заговорили, отталкивая друг друга и поминутно трогая спину Гласса.

Ран они видели много, однако такое им попалось впервые в жизни. Глубокие параллельные борозды, тянущиеся через всю спину, кишели белесыми червями.

Кто-то из младших, ухитрившись схватить одного пальцами, показал его раненому – и Гласс, вскрикнув от ужаса, принялся сдирать с себя рубаху в тщетной попытке дотянуться до ран на спине, а затем в отчаянии рухнул на четвереньки. От омерзения и бессилия его стошнило.

Устроив Гласса на коне позади одного из младших воинов, индейцы повернули прочь от арикарской деревни. Пес увязался было следом, и один из сиу остановился, подманил щенка ближе и ударил его по голове обухом томагавка. Подхватив тушку под задние лапы, он вскочил на коня и поравнялся с остальными.

Лагерь сиу лежал чуть южнее Гранд. Появление бледнолицего вместе с четырьмя воинами всех взбудоражило, за всадниками потянулась целая процессия.

Рыжий Конь подъехал к низкой хижине, стоящей в стороне от лагеря и расписанной причудливыми рисунками: молнии, бьющие из черных туч, бизоны вокруг солнечного диска, стилизованные человеческие фигуры, танцующие у костра. Рыжий Конь произнес приветствие, и через некоторое время из-за полога хижины показался старый согбенный индеец с глубоко посаженными глазами, почти скрытыми в морщинах. На ярком солнце он сощурился еще больше. Верхнюю часть его лица покрывала черная краска, за правым ухом висел мертвый ворон. Несмотря на октябрьский холод, индеец был одет в одну набедренную повязку, на дряблой груди перемежались черные и красные полосы.

Рыжий Конь сошел с седла и дал Глассу знак спешиться. Тот неловко шагнул вперед – раны болели после непривычной скачки верхом. Тем временем Рыжий Конь уже рассказывал шаману о странном бледнолицем, найденном в сожженном селении: как чужак освободил дух старой скво, как не выказал страха перед четырьмя воинами, хоть и был вооружен только заостренной палкой. Отдельно Рыжий Конь упомянул об ожерелье с медвежьим когтем и о ранах на спине и шее.

Шаман слушал не перебивая, глаза под хмурыми бровями смотрели пристально. Собравшееся племя теснилось ближе, стараясь не упустить ни слова; при упоминании червей, кишевших в ранах на спине, по толпе пролетел шепот.

Когда Рыжий Конь умолк, шаман подошел к бледнолицему. Головой он едва доставал Глассу до подбородка – зато медвежий коготь оказался прямо против глаз. Старый сиу ткнул в него большим пальцем, словно проверяя на подлинность, и тронул скрюченной ладонью розовые шрамы, идущие от правого плеча Гласса к горлу.

Повернув раненого спиной к себе, он рванул ветхую рубаху, ткань легко распалась. Толпа разом подалась вперед, разглядывая раны, о которых только что говорил Рыжий Конь. Послышались возбужденные голоса. У Гласса, который представил себе открывшееся зрелище, желудок подкатил к горлу.

Шаман что-то крикнул, толпа притихла, и он исчез за пологом хижины. Через несколько минут он появился, неся охапку разномастных кувшинчиков и вышитых бусинами мешочков. Он жестом велел Глассу лечь на землю лицом вниз, расстелил рядом с ним красивую белую шкуру и разложил на ней снадобья. Какие – Гласс не знал и не очень-то стремился выяснять: главное – очистить раны и избавиться от паразитов.

Шаман сказал что-то младшему из воинов, тот метнулся прочь и вскоре вернулся с черным котлом, полным воды. Старик тем временем доставал из мешочков снадобья и, принюхиваясь, подсыпал их в самый большой кувшин. Толпа почтительно замерла, в тишине разносился лишь тихий размеренный голос шамана.

Основой лекарства служила бизонья моча, которую взяли из мочевого пузыря крупного быка, добытого на охоте прошлым летом. К ней старик добавил ольховый корень и порох, получилась едкая жидкость, похожая на скипидар.

Шаман дал Глассу короткую, с ладонь, палку; тот не сразу понял, что с ней делать, однако потом сообразил, глубоко вздохнул и закусил палку зубами.

Шаман начал лить жидкость на раны.

Такой боли Гласс еще не знал – в тело словно вливали расплавленное железо. Поначалу кожу жгло участками по мере того, как жидкость попадала в каждую из пяти борозд, однако позже волна боли охватила все тело, сердце бешено билось, все убыстряя бег. Гласс сжал зубами мягкую деревяшку и попытался представить, как очистится тело после процедуры, однако боль не давала думать.

Едкая жидкость подействовала на паразитов как ожидалось: белые черви, извиваясь, десятками полезли наружу, и шаман принялся черпаком лить на раны воду, смывая и червей, и снадобье. Жжение понемногу стихло; Гласс только перевел было дух, как вдруг шаман вновь стал поливать раны жидкостью из большого кувшина.

Так повторилось еще трижды. После того как шаман смыл последние следы снадобья и накрыл раны дымящимися припарками из сосновой и лиственничной коры, Рыжий Конь помог Глассу войти в шаманскую хижину. Женщина из племени принесла раненому жареной оленины прямо с огня, и Гласс приказал себе не замечать боли, пока не поест. Затем он лег на бизонью шкуру и погрузился в глубокий сон.

Двое суток подряд он спал, просыпался и вновь засыпал. В минуты пробуждений он неизменно находил рядом свежую еду и воду. Шаман следил за ранами и уже дважды сменил повязку. После пронизывающей боли от едкого снадобья влажное тепло припарок ощущалось как целительное прикосновение теплой материнской ладони.

Утром третьего дня, в неверном рассветном сумраке, Гласс открыл глаза. Из-за стены слышалось лишь редкое фырканье коней, где-то ворковали голуби. Шаман спал, натянув бизонью шкуру на тощую грудь. При раненом лежала аккуратно сложенная одежда – штаны из оленьей кожи, рядом расшитые бусинами мокасины и простая куртка из кожи лани. Хью медленно встал и оделся.

Пауни считали индейцев сиу смертельными врагами, Гласс даже сражался с отрядом сиу в одной из стычек на канзасской равнине. Теперь вражда казалась странной, к Рыжему Коню и шаману – вот уж истинно добрым самаритянам! – Хью проникся искренней благодарностью.

Шаман пошевелился. Увидев Гласса, сел на постели и что-то произнес, – Гласс по-прежнему не понимал его слов.

Через несколько минут вошел Рыжий Конь. Вдвоем с шаманом они осмотрели раны и перекинулись словом-другим, вроде бы одобрительно. Гласс, указав на спину, вопросительно поднял брови – мол, все в порядке? Рыжий Конь сжал губы и утвердительно кивнул.

Позже в тот день они собрались в хижине Рыжего Коня. Объясняясь знаками, жестами и рисунками на песке, Гласс сумел растолковать, откуда шел и куда направляется. Слова «форт Бразо» Рыжий Конь вроде бы понял – и, когда индеец нарисовал карту, в точности показывающую положение форта на слиянии Миссури с рекой Уайт, Гласс энергично закивал. Рыжий Конь что-то сказал воинам, собравшимся в хижине, но поскольку языка Гласс не понимал, то до самого сна обдумывал, не уйти ли из лагеря в одиночку.

Наутро он проснулся от конского ржания за стеной шаманской хижины: Рыжий Конь с тремя воинами, знакомыми Глассу по деревне арикара, сидели верхом, один из младших держал в поводу пегую лошадь без седока.

Рыжий Конь что-то сказал и махнул рукой в сторону лошади. Когда край солнца оторвался от горизонта, всадники тронулись на юг, к форту Бразо.