ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Следователь разлепил глаза. Зрачки, казалось, высохли и одеревенели, голова раскалывалась. Изо рта несло какой-то дрянью, похлеще дерьма. Десны, язык и глотка обложены чем-то густым и липким: ни сплюнуть, ни сглотнуть и дышать трудно. От люстры над головой еле струится желтоватый свет, и непонятно, день сейчас или ночь, рассвет или сумерки. Наручные часы куда-то подевались, биологические расстроились. В животе громкое урчание, в такт биению сердца тревожно пульсирует геморрой. Раскаленные вольфрамовые нити с гудением подрагивают. В ушах стоит звон, а когда он затихает, слышится биение собственного сердца. Вознамерившись встать с кровати, Дин Гоуэр с усилием пошевелил руками и ногами, но тело не слушалось. Смутно, будто в стародавнем сне, вспомнилось, как пили всю эту водку. И тут вдруг ему еле заметно улыбнулся восседающий на большом подносе благоуханный золотистый мальчик. Следователь вскрикнул дурным голосом, сознание преодолело все, что ему мешало, и мысли потекли, обжигая кости и мышцы, словно электрический ток. Он подскочил на кровати, будто карп над поверхностью воды, — вытянувшись красивой дугой, изменив кривизну пространства, изменив само пространство и магнитное поле, разделив свет на все цвета спектра, и в позе собаки, нацелившейся на кусок дерьма, приземлился головой вперед на синтетический ковер.

Он лежал полуголый, удивленно разглядывая нацарапанные на стене четыре крестообразные «десятки», и тут по спине у него пробежал холодок. Из паров алкоголя живо выплыл образ покрытого чешуйками малого с похожим на ивовый листок кинжалом в зубах. Потом до него дошло, что выше пояса на нем ничего нет: торчащие ребра, чуть выступающий живот, на груди — клочки всклокоченной рыжеватой поросли, в пупке полно грязи. Облив голову холодной водой, он глянул на себя в зеркало: опухшее лицо, тусклый, безжизненный взгляд. Вдруг накатило желание тут же, в ванной, свести счеты с жизнью. Он нашел папку, вытащил пистолет и взвел курок. Ощущая нежную прохладу рукоятки, встал перед зеркалом и вытаращился на свое отражение, как на кого-то незнакомого, как на врага. Уткнул холодноватое дуло в кончик носа так, что он вдавился в ствол. При этом из пор на крыльях носа скрючившимися личинками выступил подкожный жир. Приставил дуло к виску, и кожа ответила радостной дрожью. Наконец, сунул дуло в рот и плотно сжал губами. Так плотно, что и иголка не пролезет. Вид был настолько комичный, что самому смешно стало. Он ухмыльнулся, ухмыльнулось и отражение в зеркале. Пахнущее пороховым дымом дуло уперлось прямо в гортань. Когда же это он из него стрелял? Бабах! Голова сидевшего на подносе мальчика разлетелась на куски, как арбуз, и все вокруг осыпало разноцветными брызгами мозга, который источал неописуемый аромат. Вспомнилось, как некоторые из присутствовавших с кошачьей жадностью бросились вылизывать эти ошметки. В душе заворочалась совесть, голову окутало темным облаком сомнения. Ну кто может гарантировать, что это не обман? Что руки мальчика — из свежего корневища лотоса? А может, это руки настоящие, только приготовлены так, что напоминают корневище лотоса с пятью глазками?

В дверь постучали. Дин Гоуэр вытащил пистолет изо рта.

Расплываясь в улыбках, вошли директор шахты и партсекретарь.

С непринужденным видом вошел и прекрасно выглядящий замначальника отдела Цзинь Ганцзуань.

— Выспались, товарищ Дин Гоуэр?

Стало ужасно неловко, и он натянул на плечи шерстяное одеяло:

— Одежду у меня стащили.

Замначальника отдела Цзинь, ни слова не говоря, уставился на «десятки», выцарапанные ножом на стене, и на лице у него появилось суровое и торжественное выражение.

— Опять он! — пробормотал он после долгого молчания.

— Кто это — «он»? — напрягся Дин Гоуэр.

— Неуловимый вор, весьма искусный в своем деле. — Согнутым средним пальцем левой руки Цзинь Ганцзуань постучал по стене. — На месте каждого преступления оставляет такой знак.

Дин Гоуэр подошел поближе и стал вглядываться в иероглифы. Проснулся профессиональный инстинкт, и замутненное сознание резко прояснилось, высохшие глазницы увлажнились, зрение стало острым, как у орла или сокола. Четыре «десятки» были вырезаны в ряд, одна за другой. С каждым ударом кинжал входил в стену где-то на треть, по бокам отверстий кучерявились пластиковые обои, обнажая осыпающуюся штукатурку.

Решив взглянуть на выражение лица Цзинь Ганцзуаня, он ощутил на себе пристальный взгляд его красивых глаз. Появилось чувство, что он в чужих руках, что столкнулся с беспощадным противником, попал в западню. Но светившаяся в прекрасных глазах Цзинь Ганцзуаня дружеская улыбка пробила брешь в выстроенной в сознании оборонительной линии.

— Товарищ Дин Гоуэр, вы ведь спец в этой области, — проговорил тот пьянящим, как вино, голосом. — Что могли бы значить эти четыре десятки?

Слова не шли на язык. Вымытая алкоголем из черепа прелестная бабочка сознания устроилась на своем месте еще не полностью, поэтому ничего не оставалось, как только тупо смотреть в рот Цзинь Ганцзуаня с блестевшим в нем то ли золотым, то ли медным зубом.

— Думаю, это знак шайки хулиганов, — начал Цзинь Ганцзуань. — В ней сорок человек, на это указывают четыре иероглифа «десять». Конечно, может появиться и Али-Баба. А вот если вы, товарищ Дин Гоуэр, могли бы нечаянно взять на себя роль Али-Бабы, это стало бы настоящей удачей для двухмиллионного населения Цзюго.

И он шутливо склонился перед следователем в традиционном приветствии, сложив руки у груди, отчего тот смутился еще больше:

— Эти сорок разбойников украли у меня всё: документы, бумажник, сигареты, зажигалку, электробритву, игрушечный пистолет, записную книжку с телефонами.

— Да как они посмели вызвать гнев богов! — расхохотался Цзинь Ганцзуань.

— К счастью, они не тронули моего настоящего друга! — помахал пистолетом Дин Гоуэр.

— Старина Дин, я ведь зашел попрощаться. Хотел пригласить выпить на посошок, но принимая во внимание, насколько Ваше превосходительство заняты официальными обязанностями, не смею дольше беспокоить. Будут вопросы — милости прошу ко мне в горком. — И Цзинь Ганцзуань протянул Дин Гоуэру руку.

Словно в тумане, Дин Гоуэр пожал ее, так же, как в тумане, отпустил и, словно в тумане, увидел, что Цзинь Ганцзуань в сопровождении партсекретаря и директора стремительно, как ветерок, вылетел из номера. Желудок скрутило в спазме сухой рвоты, и грудь пронизала режущая боль. Похмелье не прошло, ситуация не прояснилась. Почти десять минут продержал он голову под струей воды из-под крана. Потом выпил чашку холодного, стоялого чая. Несколько раз глубоко вздохнул с закрытыми глазами, сосредоточился, собрал вместе мятущиеся мысли, прогнал эгоистические и путаные соображения — и вот глаза уже резко открылись, сознание обострилось отточенным на точильном колесе топором, который разрубал застящие зрение толстые лианы и тонкие вьюнки, и пришло новое понимание, отчетливо проявившееся как на экране: в Цзюго орудует банда зверей-людоедов! Все, что произошло на банкете, — ловкое надувательство.

Вытерев насухо голову и лицо, он надел носки и туфли, затянул ремень, зарядил пистолет, надел бейсболку, накинул голубую рубашку в клеточку, которую швырнул на ковер чешуйчатый малый и которая уже успела пропитаться его собственной рвотой, решительно шагнул к двери, открыл ее и широкими шагами направился по коридору в поисках лифта или лестницы. Девица в кремовом за стойкой любезно объяснила, как выбраться из этого лабиринта.

С погодой на улице творилось что-то непонятное: на небе клубились черные тучи и в то же время светило яркое солнце. Время перевалило за полдень. Проносившиеся тучи бросали на землю огромные тени, а на желтых листьях поблескивал солнечный свет. В носу засвербило, и Дин Гоуэр громко чихнул семь раз подряд, да так, что скрючился, как сушеная креветка, а на глазах выступили слезы. Когда он выпрямился, затуманенному взору предстал тот же огромный шкив темно-красной лебедки у входа в штольню. Так же беззвучно и безостановочно скользил серебристо-серый стальной трос. Все было как прежде: золотистые подсолнухи, чистый аромат бревен, подобный весточке из первобытного леса, вагонетка, снующая по узкоколейке от одной горы угля к другой. С небольшого электромотора вагонетки свешивался и волочился длинный изолированный провод. Управляла ею чумазая девица, посверкивающая жемчугами зубов. Она стояла сзади на выступе, всем своим видом внушая трепет, словно воин во всеоружии. Всякий раз, когда вагонетка добиралась до конца колеи, она останавливала ее, резко нажимая на рычаг тормоза, и блестящие куски угля сыпались шуршащим водопадом. Откуда-то сбоку выскочила вроде бы та самая, живущая у проходной, овчарка. Она встала перед ним и яростно облаяла, будто вымещая на нем затаенную злобу.

Овчарка убежала, а Дин Гоуэр совсем расстроился. «Если трезво оценивать ситуацию, положение у меня вообще-то аховое. Откуда я? Из провинциального центра. С какой целью? Расследовать важное дело. Среди безбрежных просторов Вселенной, на крошечной, как пылинка, планете, затерянный в океане других людей, стоит следователь по имени Дин Гоуэр. Душа его в смятении, стать лучше он не стремится, он пал духом, полон пессимизма и одинок». И он бесцельно, в уверенности, что ничего хорошего его не ждет и терять ему нечего, побрел к зоне погрузки, к этим грохочущим машинам.

Но без стечений обстоятельств романа не бывает.

— Дин Гоуэр! Дин Гоуэр! — неожиданно окликнул его звонкий голос. — Ты что здесь шатаешься, мерзавец?

Он повернулся на крик, в глаза сначала бросилась копна жестких черных волос, а потом и живое, бойкое лицо шоферицы. Она стояла рядом со своим грузовиком, держа в руках пару грязных белых перчаток, и в солнечном свете смахивала на маленького осленка.

— Иди сюда, негодник! — Она взмахнула перчатками, как волшебной палочкой, и следователя неудержимо повлекло к ней. И вот глубоко погрузившийся в «комплекс одиночества» Дин Гоуэр приблизился.

— А-а, это ты, «солончак»! — развязно проговорил он, хотя, остановившись перед ней, испытал прекрасное чувство, будто вернувшийся в гавань корабль или ребенок, увидевший мать.

— «Мелиоратор»! — ухмылялась она во весь рот. — Ты еще здесь, паршивец?

— Да вот как раз собрался уезжать!

— Хочешь еще раз со мной прокатиться?

— Конечно.

— Это тебе недешево обойдется.

— Блок «Мальборо».

— Два блока.

— Два так два.

— Тогда жди!

Стоявший впереди грузовик тронулся, обдав их клубами выхлопов и подняв целое облако угольной пыли.

— В сторону отойди! — крикнула она, запрыгивая в кабину. И взявшись за руль, стала крутить его туда-сюда, пока кузов машины не оказался как раз там, где заканчивались рельсы узкоколейки.

— Ну, девчонки, молодцы! — искренне похвалил какой-то тип в темных очках.

— Всё без дураков, как говорится, бычью шкуру не надуваем! Паровозы не толкаем! Гору Тайшань не насыпаем! — бросила она, молодцевато выпрыгнув из кабины.

Обрадованный Дин Гоуэр расплылся в улыбке.

— Чего улыбаешься? — подступила она к нему.

— Ничего я не улыбаюсь.

Вагонетка загрохотала и медленно, словно большая черная черепаха, пришла в движение. Колеса со скрежетом катились по колее, то и дело отбрасывая снопы искр, за вагонеткой черной резиновой змеей извивался провод. Исполненный решимости взгляд, серьезное лицо стоявшей на ней сзади девушки вызывали уважение. Вагонетка мчалась, как свирепый тигр, спустившийся с гор, — казалось, она вот-вот врежется в кузов грузовика и от него останутся лишь обломки. Но опасения Дин Гоуэра оказались напрасны. Расчет девушки был точен, реакция молниеносна, мозг ее работал как компьютер. В нужный момент она рванула тормоз, кузов вагонетки опрокинулся, и сверкающий уголь заструился в кузов грузовика: ни куска не упало мимо, ни куска не застряло. От запаха свежего угля душа Дин Гоуэра возрадовалась еще больше.

— Закурить не будет, дружище? — протянул он руку к шоферице, как нищий. — Угости сигареткой недостойного.

Та дала ему сигарету, другую сунула себе в рот.

— Ты чего в таком виде? Ограбили, что ль? — выпустила она облачко табачного дыма.

Он не ответил — его внимание привлекли мулы.

Вместе с ней он смотрел, как по дороге, усыпанной угольной пылью, обломками бетонных плит, гнилым деревом и ржавой проволокой, приближается повозка. Возница — поводья в левой руке, кнут в правой — с горделивым видом погоняет пару мулов. Мулы черные, красивые. Тот, что покрупнее — вроде бы кривой на один глаз, — запряжен. Другой, поменьше, — у него оба глаза на месте и сверкают живым блеском, большие, как бронзовые колокольчики, — шел как пристяжной.

— Ого-го… Но-о…

Извивающийся кнут звонко щелкнул в воздухе, маленький мул отважно рванулся, повозка с треском дернулась вперед, и тут случилось несчастье: мул, словно блестящая черная стена, рухнул на злую, захламленную землю. На его круп обрушился кнут возницы, малыш изо всех сил пытался встать, а поднявшись, затрясся всем телом, покачиваясь из стороны в сторону и издавая жалобный, разрывающий сердце рев. Возница в испуге застыл, потом отбросил кнут и соскочил с повозки. Опустившись на колени перед мулом, он вытащил застрявшее в щели между двумя каменными плитами копыто. Схватив шоферицу за руку, Дин Гоуэр сделал несколько шагов к месту происшествия.

Смуглолицый возница держал в руках копыто и громко скулил.

Запряженный мул постарше молча стоял, опустив голову, будто на траурном митинге.

Черный малыш держался на трех ногах, то и дело постукивая четвертой — изуродованной задней — по куску гнилого дерева, словно колотушкой по барабану, и хлеставшая из нее темная кровь окрашивала красным и деревяшку, и всё вокруг нее.

Сердце Дин Гоуэра бешено колотилось, он хотел было повернуться и уйти, но шоферица вцепилась в него и не отпускала. Ее рука замкнулась на запястье, как наручник.

Собравшиеся на все лады обсуждали происшествие: одни жалели маленького мула, другие — возницу; кто обвинял его, кто — ухабистую дорогу. Гвалт стоял, как в вороньем гнезде.

— Дорогу, дорогу!

Толпа дрогнула и поспешно расступилась. Растолкав всех, к месту происшествия подлетели две сухонькие женщины. Их поразительно бледные лица невольно хотелось сравнить с пролежавшей всю зиму на складе капустой. Обе в безукоризненно белых халатах и таких же шапочках. У одной в руках вощеная корзина из бамбука, у другой — корзинка из ивняка. Этакая парочка ангелов.

— Ветеринары!

— Ветеринары, ветеринары прибыли, не плачь, дружище, ветеринары уже здесь. Быстрее, дай им копыто, сейчас они его назад приделают.

— Никакие мы не ветеринары! — поспешили внести ясность женщины. — Повара мы из гостевого дома. Завтра на шахту городское начальство приезжает, так директор приказал в лепешку разбиться, а принять по первому разряду. Курица, рыба — эка невидаль, уж и не знали, как быть, а тут слышим — мулу копыто оторвало.

— Поджаренное в масле копыто мула, холодец из копыта мула…

— Возчик, продай копыто, а?

— Продать? Ну нет… — Возница прижал копыто к груди с глупым выражением на лице, будто держал отрезанную руку любимого человека.

— Ну не болван, а? — разозлилась одна из женщин в белом. — Ты что, обратно его приставить собираешься? Где столько денег возьмешь? В наши дни человеку-то не всегда руку пришьют, а о скотине и говорить нечего.

— Хорошую цену заплатим.

— Тут поблизости нигде так не сторгуешься.

— Ну… А сколько дадите?

— По тридцать юаней за штуку — скажешь, дешево?

— Вам только копыта нужны?

— Только копыта. Остальное не надо.

— Все четыре?

— Все четыре.

— Но ведь он еще живой.

— Ну и что, что живой. Какая от него польза без копыта!

— Но ведь он еще живой…

— Вот зануда. Продаешь, нет?

— Продаю…

— Вот тебе деньги! Пересчитай!

— Выпрягай его, да пошевеливайся!

Зажав в руке деньги, другой рукой возница передал оторванное копыто женщине в белом. Рука его при этом чуть дрожала. Та приняла копыто и бережно положила в корзину. Вторая вытащила из корзины нож, топор и пилу для костей и, выпрямившись, стала громко подгонять парня, чтобы распрягал быстрее. Возница присел, раскорячив ноги, и согнулся над мулом. Дальше все произошло в одно мгновение, гораздо больше времени займет рассказ об этом. Женщина в белом подняла топор, прицелилась и резко опустила его на широкий лоб мула. Лезвие вошло настолько глубоко, что ей было его не вытащить. Тем временем передние ноги мула подкосились, он медленно осел всем телом и распластался на неровностях дороги.

Дин Гоуэр глубоко вздохнул.

В муле еще теплилась жизнь, из горла вырывалось хриплое дыхание. Тоненькие струйки крови выбивались с обеих сторон топора и заливали ему ресницы, нос и губы.

Всадившая топор женщина взялась теперь за нож с синей рукояткой. Она подскочила к мулу, ухватилась за копыто — большое и черное в белой нежной ручке — и молниеносно провела по кривой там, где оно соединялось с ногой. Еще одно круговое движение ножом, рука с копытом идет вниз — и оно уже отделено от ноги, их соединяет лишь белое сухожилие. Короткий взмах ножом — и копыто с ногой перестают быть одним целым. Белая ручка взлетает вверх, и копыто летит в руки другой женщины в белом.

В один миг были отсечены все три копыта. Зрители стояли, словно очарованные тем, как лихо орудует эта женщина: никто не произнес ни слова, не кашлянул, не пустил ветры. Кто осмелится на подобную распущенность в присутствии женщины-воина?

У Дин Гоуэра вспотели ладони. В голове вертелась притча о поваре, разделывающем быка.

Женщина в белом принялась раскачивать топор, пока не вытащила.

Маленький мул наконец испустил дух. Мертвое брюхо смотрело в небо, а закоченевшие ноги торчали под углом на все четыре стороны, как стволы зенитных орудий.

Грузовик наконец выехал с петлявшей по территории шахты ухабистой дороги. Позади в густой дымке растворились высокие терриконы и похожая на призраков горная техника, давно уже не было слышно ни лая сторожевого пса, ни лязга вагонеток, ни подземных взрывов. Но перед глазами Дин Гоуэра по-прежнему стояли, не давая покоя, похожие на стволы зениток ноги мула. На шоферицу происшествие с маленьким черным мулом, видно, тоже подействовало: пока они ехали по тряской дороге горнодобывающего района, она крыла ее почем зря; потом, выехав на широкую трассу, ведущую к городу, быстро переключила передачу, открыла вентиляционный лючок и утопила педаль газа в пол, отчего двигатель взвыл и начал стрелять. Тяжело груженная машина помчалась со свистом, как снаряд. Деревья по краям дороги клонились, словно подрубленные топором, земля вертелась шахматной доской, а толстая, короткая стрелка спидометра указывала на восемьдесят километров. Завывал ветер, бешено крутились колеса, и каждые три минуты чихала выхлопная труба. Дин Гоуэр наблюдал за шоферицей краем глаза с таким восхищением, что ноги мула постепенно забылись.

До города было уже недалеко, как вдруг из радиатора на лобовое стекло повалил пар. Шоферица, хотя сама же и устроила из радиатора паровой котел, тут же изругала его в хвост и в гриву и остановила грузовик на обочине. Дин Гоуэр вышел вслед за ней из машины и с каким-то злорадством наблюдал, как она открывает капот, чтобы ветерок охладил внутренности машины. От двигателя шел невыносимый жар, в радиаторе клокотала вода. Надев перчатки, она отвинтила крышку радиатора, и ее лицо в это время показалось ему прекрасным, как вечерняя заря.

Кипя от злости, она вытащила откуда-то снизу сплющенное жестяное ведро:

— Дуй за водой!

Не смея и не желая выказывать неповиновение этому приказу, Дин Гоуэр взял ведро, но решил подурачиться:

— А не за тем ли ты меня за водой посылаешь, чтобы в это время удрать? Выручаешь, так выручай до конца, дочурка, провожаешь, так провожай до дома.

— Ты соображаешь вообще? — взвилась она. — Если бы я хотела смыться, зачем тогда мне останавливаться? Да и вода нужна!

Дин Гоуэр состроил гримасу: он понимал, что такими примитивными шуточками можно лишь девочек развлекать, а этот злой дух в женском образе на такое не купится, но все же намеренно пошел на это. Она и вправду рявкнула:

— Нечего тут рожи строить и дурака валять! Быстро чеши за водой!

— Да тут вокруг ни деревни, ни лавки, дочурка, — где я, спрашивается, воду найду?

— Стала бы тебя посылать, кабы знала!

Расставаться не хотелось. Глянув на нее, Дин Гоуэр взял ведро, раздвинул податливые ветви придорожных кустов, перебрался через неглубокую высохшую канаву и остановился на поле, с которого уже собрали урожай. Это были совсем не те бескрайние широкие просторы, какими он привык представлять себе крестьянские поля. Город рядом, его руки, вернее пальцы, уже дотянулись и сюда. То тут, то там высилось или отдельно стоящее многоэтажное здание, или дымящая труба, и из-за этого поля напоминали калейдоскоп. Душу защемило. Он поднял голову, посмотрел на запад, где красными бликами играла вечерняя заря. Тоскливое чувство исчезло, и он широкими шагами направился к ближайшему зданию довольно необычной формы.

«Глядя на горы, загонишь коня» — вот уж что верно, то верно. На первый взгляд до этого купающегося в лучах заходящего солнца здания рукой подать, а идешь, идешь — оно все так же далеко. Между ним и зданием будто опускались с небес все новые полоски полей, не давая достичь вожделенной цели. Но самый большой сюрприз ждал на кукурузном поле, где торчали лишь сухие стебли.

Уже сгустились сумерки, окрасив небеса в цвет красного виноградного вина; кукурузные стебли стояли вокруг молчаливыми часовыми. Дин Гоуэр пробирался между ними боком, но все равно с шелестом задевал свисавшие пожухлые листья. Неожиданно, словно выбравшееся из-под земли диковинное животное, перед лицом известного своей храбростью следователя возникла высокая черная тень. Он аж похолодел с перепугу. Волосы встали дыбом, и он инстинктивно замахнулся на появившееся перед ним чудовище ведром. Чудовище отступило на шаг и поинтересовалось гнусавым голосом:

— Ты чего размахался-то?

Пришедший в себя следователь увидел перед собой высокого старика. При свете показавшихся на небе звезд он разглядел густую щетину на подбородке, всклокоченные волосы и зеленоватые глаза на размытом овале лица. Судя по лохмотьям и широкой кости — человек неплохой, простой работяга, трудолюбивый и не из робких. Из груди у него вырывалось тяжелое, с хрипом, дыхание вперемежку с глухим кашлем.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Дин Гоуэр.

— Сверчков ловлю. — Старик приподнял керамический горшочек в руке.

— Ловишь, значит?

— Ищу вот.

Из горшочка доносились чуть слышные звуки: это сверчки прыгали и стукались о стенки. Старик молча стоял перед ним, и его глаза бегали туда-сюда, как выбившиеся из сил светлячки.

— Сверчков, говоришь? — повторил Дин Гоуэр. — Здесь народ боями сверчков, что ли, интересуется?

— Народу здесь не до боев. Народ съесть их интересуется, — медленно проговорил старик.

Он повернулся, сделал пару шагов и бесшумно опустился на колени. Подрагивающие кукурузные листья повисли у него на голове и на плечах, и он превратился в могильный холмик. Звезды светили все ярче, то с одной, то с другой стороны налетал прохладный ветерок: без тени, без следов, он создавал атмосферу таинственности. У следователя окоченели плечи и спина, и волна холода прокатилась внутри. Вокруг, как во сне, бесшумно порхали светлячки. И тут со всех сторон завели свою унылую песню сверчки. Казалось, везде только они одни. Старик включил фонарик размером с большой палец, и золотистый луч света, направленный на землю, выхватил у основания кукурузного стебля большого, жирного сверчка. Ярко-красное тельце, квадратная головка с выступающими глазами, толстые ноги и солидное брюшко — он переводил дух, готовый в любую секунду скакнуть в сторону. Старик одним махом накрыл его небольшим сачком. Оттуда сверчок переместился в горшочек. Чуть позже он окажется в котле с кипящим маслом, а потом в чьей-то утробе.

Следователю смутно вспомнилась большая статья в журнале под названием «Изысканная кухня», в которой рассказывалось о питательной ценности сверчков и способах их приготовления.

Старик пополз на коленях дальше, а Дин Гоуэр пересек кукурузное поле и быстро зашагал на свет.

Вечер был необычайно романтичный, полный здоровья и жизни, потому что рука об руку шли исследования и открытия, плечом к плечу шагали работа и учеба, друг с другом сочетались любовь и революция, согласно перекликались лившийся с неба свет звезд и свет фонарей на земле, которые освещали все темные уголки. Яркие ртутные лампы выхватывали из мрака длинную вывеску. Прикрыв глаза ведром, Дин Гоуэр прочитал большие иероглифы в псевдосунском стиле, выведенные черным лаком по белому: «Исследовательский центр по разработке особых видов питания».

«Невелик исследовательский центр-то», — размышлял Дин Гоуэр, разглядывая несколько изящных домиков и большие, ярко освещенные навесы. Из ворот выскочил охранник в синей форме, с фуражкой на голове и заорал задыхаясь:

— Чего надо? Заглядывает тут, вынюхивает! Или стянуть чего хочешь?

Заметив на поясе охранника газовый пистолет и глядя, как тот с наглым видом помахивает электрошокером, Дин Гоуэр вспыхнул:

— Выбирай выражения, сынок!

— Что? Что ты сказал?! — воинственно подступил к нему молодой охранник.

— Я сказал: «Выбирай выражения, сынок!»

Большой человек в системе общественной безопасности, прокуратуры и суда, Дин Гоуэр привык, что его слушаются. А тут его грубо и развязно останавливает какой-то охранник. Прямо руки зачесались, и стало так гадко на душе, что он даже выругался:

— Пес цепной!

«Пес цепной» зарычал и, подпрыгнув на добрых двадцать сантиметров, заорал:

— Ах ты щенок, еще смеешь обзывать меня! Пристрелю! — И вытащив газовый пистолет, наставил его на Дин Гоуэра.

— Смотри себя не пристрели этой штукой! — ухмыльнулся тот. — Если хочешь таким пистолетом с кем-то справиться, самому по ветру стоять надо.

— Ха, а с виду не скажешь: щенок щенком, но кое в чем разбирается.

— Я такой газовой развалюхой задницу подтираю!

— Ага, рассказывай!

— Вон твое начальство идет! — Одними губами Дин Гоуэр указал куда-то за спину охранника.

Тот обернулся, а воспользовавшийся этим Дин Гоуэр неспешно размахнулся и ударил охранника ведром по запястью — газовый пистолет полетел на землю. Потом последовал молниеносный удар ногой по руке, в которой охранник держал электрошокер. Тот тоже отлетел в сторону.

Охранник потянулся было за пистолетом, но Дин Гоуэр снова поднял ведро:

— Только нагнись — и полетишь у меня, как пес за куском дерьма.

Тот понял, что противник попался серьезный. Он отступил на несколько шагов, повернулся и припустил что есть мочи к небольшому домику. Дин Гоуэр, усмехаясь, вошел в ворота.

Из домика выскочила целая орава людей, одетых так же, как и охранник. Один безостановочно свистел в металлический свисток.

— Вот он, вот! — кричал, тыча в Дин Гоуэра, только что получивший от него охранник. — Вздуйте этого сукина сына!

Охранников было больше десятка, и они окружили Дин Гоуэра, словно стая бешеных псов, помахивая электрошокерами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.

Дин Гоуэр неспешным движением сунул руку за пояс. «Оп-ля! Пистолет-то в папке, а папка осталась в машине».

Один из охранников, с красной повязкой на рукаве — наверное, старший, — ткнул дубинкой в сторону Дин Гоуэра.

— Ты что здесь делаешь? — вызывающе спросил он.

— Да водитель я, — помахал ведром Дин Гоуэр.

— Водитель? — с сомнением повторил старший. — А сюда зачем заявился?

— За водой, радиатор перегрелся.

Напряжение значительно спало, несколько высоко поднятых дубинок опустились.

— Никакой он не водитель! — орал пострадавший. — Ногами орудует — страшное дело.

— Это говорит лишь о том, что ты никуда не годишься, — возразил Дин Гоуэр.

— В какой организации работаешь? — продолжал допрашивать старший.

— В Академии виноделия, — без запинки выпалил Дин Гоуэр, вспомнив значок на дверце грузовика.

— А куда следует машина?

— На шахту.

— Документы предъяви.

— В кармане куртки остались.

— А куртка где?

— В машине.

— А машина?

— На шоссе.

— В машине кто-нибудь еще есть?

— Есть одна красотка.

— У вас в Академии виноделия что ни водитель, то кобель, — хихикнул старший.

— Что верно, то верно, все кобели как один.

— Топай давай, делай свое дело! — велел старший. — Вода в доме, а ты здесь ошиваешься.

Шагая за ними в дом, Дин Гоуэр слышал, как старший выговаривает «его» охраннику:

— Болван, с каким-то шоферюгой справиться не можешь. А будь на его месте человек сорок бандитов? Открутили бы тебе всё хозяйство, и пикнуть бы не успел!

Внутри здания яркий свет резал глаза, слегка закружилась голова. В коридоре — красная ковровая дорожка из синтетики, на стенах — большие цветные фотографии различных злаков: кукурузы, риса, пшеницы, гаоляна и еще каких-то — не разбери-поймешь. «Должно быть, какие-нибудь гибриды — результат упорного труда работающих здесь специалистов по сельскому хозяйству». Старший охранник, который немного проникся к Дин Гоуэру, показал, как найти туалет, добавив, что там есть кран тряпки полоскать и можно набрать воды. Дин Гоуэр поблагодарил его, отметив про себя, что вместе с подчиненными тот зашел в одну из комнат, откуда через открытую дверь вырвались клубы едкого дыма. «Наверное, в карты или в мацзян режутся, — решил он. — Хотя, возможно, и директивы какие изучают». Он усмехнулся и, подняв ведро, осторожно направился к туалету, читая на ходу деревянные таблички на дверях: «Технический отдел», «Производственный отдел», «Бухгалтерия», «Финансовый отдел», «Архив», «Методический кабинет», «Лаборатория», «Видеозал». Последняя дверь была приоткрыта, там кто-то был.

Тихонько войдя туда с ведром в руке, он увидел мужчину и женщину, смотревших видео. Размеры экрана телевизора поражали. На нем появилась надпись красивым уставным шрифтом: «Редкие деликатесы — рис „Куриная голова“».

Ролик сопровождала прекрасная, трогательная гуандунская мелодия «Разноцветное облако догоняет луну». Никакого желания смотреть этот ролик, вообще-то, не было, но что-то в нем притягивало, наверное яркость кадров. Автоматическая производственная линия забоя куриц. Четко, ритмично падают куриные головы. Под бравурные звуки струнных и духовых голос диктора вещает: «Широкие народные массы и партийные работники Исследовательского центра по разработке особых видов питания… вдохновленные… в едином порыве и едином мышлении в духе лозунга „Решая ключевой вопрос, не считать его трудным“, днем и ночью ведут борьбу…» Группа людей в белоснежной униформе с изможденными лицами проводит химические опыты с набором разнокалиберных пробирок. Несколько миловидных женщин в белых передниках, с аккуратно подобранными под белые шапочки волосами берут пинцетом зерна сырого риса и запихивают в отрубленные куриные головы. Еще одна группа женщин — так же одетых и таких же миловидных — закапывает набитые рисом головы в горшки с огненно-красными цветами. Смена кадра — в горшках показались ростки риса. Их поливает с десяток опрыскивателей. Снова смена кадра — ростки заколосились. Новый кадр — уже на банкетном столе, украшенном живыми цветами, стоят несколько чашек с дымящимся отборным — зернышко к зернышку, — сверкающим, как жемчуг, и красным, как кровь, рисом. Вокруг стола сидят несколько начальников — один представительный, другой — толстый, третий — длинный — и с довольными улыбками пробуют этот редкий деликатес. Дин Гоуэр тяжело вздохнул, только сейчас осознав ограниченность своих познаний: настоящая лягушка на дне колодца. Ролик еще не закончился, а мужчина с женщиной начали беседовать. Опасаясь, как бы его не заметили, Дин Гоуэр подхватил ведро с водой и торопливо зашагал к выходу. Проходя мимо охранника у ворот, он ощутил на себе ненавидящий взгляд. Тот словно буравил его глазами. На кукурузном поле листья на сухих стеблях хлестали по глазам, и они стали слезиться. Старый ловец сверчков куда-то исчез. Еще не доходя до грузовика, он услышал с шоссе истошный крик шоферицы:

— Ты, мать твою, куда ходил — на Хуанхэ или на Янцзы?

Поставив ведро на землю, он помахал затекшей рукой:

— Да на Ярлун-Цзанбо ходил, пропади она пропадом.

— А я тут думаю: ну всё, маму его… видать, в реку свалился и утоп!

— А я вот, мать-перемать, не только не утоп, а еще и видео посмотрел.

— Небось, мать твою, кунфу или порнушку?

— Да нет, не то и не другое. Про один редкий деликатес, рис «куриная голова» называется.

— Что ж такого, мать его, редкостного в рисе «куриная голова» и что за манера: как откроешь рот — одна матерщина?

— Так если без матюгов, придется ведь и тебе рот подзаткнуть.

Притянув шоферицу к себе, Дин Гоуэр крепко обнял ее за талию и впился ей в губы своими губами — и сладкими, и кислыми, и горькими, и пряными.

2

Наставник Мо Янь!

Письмо Ваше получил.

От «Гражданской литературы» — ни звука. Страшно переживаю и надеюсь, что Вы еще раз поторопите учителей Чжоу Бао и Ли Сяобао, чтобы они как можно скорее прислали ответ.

Позавчера ночью написал еще один рассказ, «Ослиная улица». В нем я применил творческие приемы литературы о благородных рыцарях уся. Прошу Вас, наставник, просмотреть его с присущей Вам мудростью. Можете послать рукопись в любой подходящий журнал на Ваше усмотрение.

Материалы по вину высылаю вместе с этим письмом, а тридцать бутылок отменного вина отправлю, как пойдет машина в Пекин. Пить вино ученика — для любого наставника обычное дело. Ведь и Конфуций в качестве вознаграждения за наставление принимал от каждого ученика по десять связок вяленого мяса.

Отсутствие вестей от «Гражданской литературы» обескураживает, я просто в панике. Вы, наставник, как человек бывалый, должно быть, понимаете мои переживания.

Желаю творческих успехов!

Ваш ученик Ли Идоу

3

Брат Идоу!

Письмо и рукопись рассказа получил. Материалы по вину еще не доставили, но ведь печатные материалы обычно доходят не так быстро, как письма!

Могу в полной мере представить твое состояние, мне и самому приходилось испытывать подобные трудности. Сказать по правде, чего я только не предпринимал или не собирался предпринять, чтобы увидеть свои рукописи напечатанными. Получив твое письмо, тут же позвонил Чжоу Бао. Тот сказал, что уже прочел все три рассказа, причем не один раз. По его словам, он в нерешительности и не в состоянии сказать сразу что-то определенное. Говорит, что как раз сейчас размышляет над этим. Он уже отослал твои произведения Ли Сяобао, чтобы тот быстренько ознакомился с ними и сообщил свое мнение. В конце сказал, что во всех трех, конечно, немало мест, требующих обсуждения, но в том, что автор талантлив, нет никакого сомнения. Думаю, когда ты дочитаешь до этого места, на душе у тебя, возможно, чуть полегчает. Для писателя талант важнее всего на свете. Немало людей стали профессиональными писателями, много чего понаписали и знают всё о том, какими путями становятся великими, но при этом звезд с неба не хватают. Всё у этих людей есть, нет лишь таланта, или же талант невелик.

«Ослиную улицу» я прочел трижды и в целом впечатление таково: написано довольно открыто и смело и немного напоминает катающегося по земле дикого осла. Проще говоря, напрашивается одно слово — дичь. Писал не после хорошей дозы «Хунцзун лема»?

Хочу прояснить для себя некоторые не совсем понятные места и представить свое не до конца сформировавшееся мнение.

1. Изображенный в рассказе чешуйчатый малец, который скачет на черном ослике, может взлетать на углы крыш и ходить по стенам как по земле — он герой или бандит с большой дороги? Он уже фигурировал в рассказах «Мясные дети» и «Вундеркинд» (ведь это один и тот же человек, верно?) и вроде бы ничего особенного собой не представлял. А в этом рассказе он вдруг превращается в супермена, в этакого полусвятого-полудъявола — не перебор ли? Ведь ты никогда не упоминал, что по содержанию эти рассказы так тесно связаны между собой. И еще: какая связь между ним и дьяволенком в красном? В «Вундеркинде» ты вроде бы говоришь, что дьяволенок и есть тот покрытый чешуей малец.

Я никогда не пытался преуменьшать значение романов уся. Они замечательны хотя бы тем, что привлекают множество читателей. В прошлом году во время летнего отпуска я прочел несколько десятков и так увлекся, что забыл обо всем на свете, о еде и сне. Честно говоря, это меня совсем сбило с толку. Ведь совершенно ясно, что всё это сплошные выдумки, отчего же они так увлекательны, что просто упиваешься? Некоторые называют эти романы сказками для взрослых, и далеко не безосновательно. Конечно, прочитав несколько десятков таких романов, я понял, что они стереотипны и состряпать подобный роман не составляет труда. А вот написать что-то на уровне Цзинь Юна или Гу Луна дело отнюдь нелегкое. Ты в своем рассказе сделал попытку некоего «скрещивания», и задумка в целом интересная, независимо от того, будет она иметь успех или нет. Есть сегодня одна писательница, называющая себя Хуа Дацзе, стопроцентная авангардистка. Так вот она довольно-таки преуспела в опытах «скрещивания», и тебе не мешало бы найти и почитать некоторые ее произведения. Живет она вроде бы недалеко от вашего Цзюго, в уезде Цисин (тамошний начальник прославился тем, что торгует крысиным ядом), так что, будет время — стоит нанести визит этой божьей коровке.

2. Слышал я, Чжао Дацзуй, аспирант Литературной академии имени Лу Синя, утверждает, что классическое блюдо кантонской кухни «Дракон и феникс являют добрый знак» готовят из ядовитой змеи и фазана (конечно, в наши дни, когда всё делают спустя рукава да еще и подворовывают, велика вероятность, что вместо них окажутся угорь и курица). У тебя же, уважаемый, исходным материалом для приготовления блюда «Дракон и феникс являют добрый знак» вдруг становятся гениталии ослов и ослиц. Вот уж не знаю, кто отважится прикоснуться к этому палочками. Боюсь, здесь налицо неприкрытая тенденция к буржуазной либерализации и критики примут это блюдо в штыки. Сейчас литературные круги могут похвастаться выдающимися личностями, которые с собачьим нюхом и орлиной зоркостью, с лупой в руке выискивают «грязь» в литературных произведениях. Спрятаться от них непросто, это все равно что треснувшему яйцу прятаться от мух. За последние несколько лет они меня всего заплевали своей клейкой, до невозможности вонючей слюной за написанные когда-то «Радость» и «Красную саранчу». Действуют они в духе времен «банды четырех»: вырывают фразы из контекста и бьют по ним, не обращая внимания на остальное и не учитывая роли этих «нечистоплотных деталей» в произведении и особенностей контекста, в котором они появляются. Литературная ценность произведения их не интересует, они подвергают автора яростным нападкам исключительно с точки зрения физиологии и этики, и к тому же ничего не дают сказать в оправдание. Так что, основываясь на своем опыте, считаю, что лучше тебе заменить это блюдо на какое-нибудь другое.

3. Теперь о Юй Ичи. Этот персонаж вызывает большой интерес, хоть ты и отводишь его описанию не так много места. Образы карликов можно найти в произведениях и китайской, и зарубежной литературы, но таких, которые можно назвать классическими, немного. Надеюсь, ты сумеешь раскрыть свой талант и обессмертить этого карлика. Он, случайно, не заказывал тебе свое жизнеописание? Уверен, что оно могло бы получиться очень интересным. Выходец из интеллигентной семьи, начитанный, знаток поэзии, эрудированный карлик несколько десятилетий терпит невыносимые унижения, но в один прекрасный день вдруг происходит его стремительное возвышение. Он обретает деньги, славу, положение и клянется «оприходовать всех красавиц Цзюго». Какая мотивация кроется за такими дерзкими и пафосными речами? Какого рода изменения происходят при этом в его психике? Каково его душевное состояние после этого? Все это может стать основой первоклассных литературных произведений. Почему бы тебе не дерзнуть?

4. Начало рассказа — уж извини за прямоту — пустая болтовня, читается легко, но фактически не несет никакого смысла, и если его исключить, текст станет компактнее.

5. Отцом двух девушек-лилипуток в рассказе у тебя выступает руководитель общенационального уровня. Если это откровенное прославление, то, конечно, чем выше его положение, тем лучше. Но в твоем рассказе часто проскальзывает пренебрежительное отношение к важным персонам, а это ой как нехорошо. Ведь общество вроде пагоды: чем выше, тем ограниченнее круг людей и тем легче определить, кому в действительности соответствует твой персонаж. А если кто-то с вершины пагоды вздумает разобраться с тобой по-настоящему, это будет покруче чем простуда. Поэтому рекомендую изобразить этих лилипуток-двойняшек не такими выдающимися особами, а их отца-чиновника сделать чуть пониже рангом.

Чувствую, получилось у меня много сумбурного и противоречивого, ибо писал всё подряд, что в голову взбредет. Так что прочитаешь и отложи в сторонку, не надо принимать всё всерьез. Если чего и следует бояться в этом мире, так это двух этих слов — «принимать всерьез». Принимающий всё всерьез обречен на неудачу.

Твою «Ослиную улицу» пошлю, пожалуй, тоже в «Гражданскую литературу». Если там не возьмут, буду думать, куда еще предложить.

У меня уже написано несколько глав романа «Страна вина» (рабочее название). Поначалу считал, что писать про вино у меня получится, потому что пару раз случалось напиваться. Однако, начав работу, столкнулся с немалыми трудностями: слишком много сюжетных линий. В отношении человека к вину проявляются чуть ли не все противоречия процесса существования и развития человечества. Обладатель великого таланта мог бы создать поистине замечательное литературное произведение на эту тему. Моих же способностей, к сожалению, недостаточно, и поэтому одни переживания и разочарования: хвост вытащишь — нос увязнет. Надеюсь, в последующих письмах мы будем больше говорить обо всем, что связано с вином, и, может быть, ко мне придет вдохновение.

Желаю удачи!

Мо Янь

4 «Ослиная улица»

Дорогие друзья, не так давно вы познакомились с моими рассказами «Дух вина», «Мясные дети» и «Вундеркинд». Теперь позвольте представить вам новое произведение — «Ослиная улица». Буду премного благодарен за снисхождение и понимание. С точки зрения литературного критика, весь вышеизложенный сумбур ни в коем случае не должен вторгаться в ткань повествования, иначе это нарушит его целостность и законченность. Но я — кандидат наук, занимаюсь исследованиями в области виноделия, и мне изо дня в день приходится видеть вино, нюхать его, пить, заключать в объятия, приникать к нему поцелуем, находиться с ним в тесном контакте, для меня даже каждый глоток воздуха полон алкоголя. У меня и характер, и темперамент как у вина. Что значит «воздействие»? Именно это и значит. Вино переполняет меня настолько, что я теряю голову и не в силах соблюдать общепринятые нормы. Характер вина — вольный, необузданный, а темперамент его — в бесконечных словоизлияниях.

Итак, дорогие друзья, выходим за мной через большие, величественные в своем великолепии арочные ворота Академии виноделия Цзюго. За спиной у нас остается большой учебный корпус в форме винной бутылки, лабораторный корпус в виде бокала и распространяющая вокруг винные ароматы высокая дымовая труба винзавода, которым управляет Академия. «Скиньте поклажу и шагайте вперед налегке», следуйте за мной с трезвым умом и незамутненным взглядом, не сбивайтесь с курса, ступайте на перекинутый через речушку Лицюаньхэ — Винный источник — изящный мостик из ели, и вот уже все это — журчащий поток, кувшинки, сидящие на них бабочки, плещущиеся белые уточки, плавающие рыбки, ощущения этих рыбок, настроение белых уточек, мысли плывущих водорослей, грезы этого потока — остается позади, на задворках сознания. Обратите внимание, какие соблазнительные ароматы волнами накатываются на нас от ворот Кулинарной академии! Именно там работала моя теща. Недавно она повредилась умом, заперлась в комнате с двойными занавесками и день и ночь строчит изобличительные письма. Но оставим ее на время и не будем обращать внимания на ароматы из Кулинарной академии. «Люди гибнут в погоне за богатством, птицы гибнут в погоне за пищей». Это непреложная истина. В пору хаоса и разложения человек вроде бы и свободен как птица, а на деле его повсюду подстерегают ловушки и сети, стрелы и пули охотников. Ладно, раз нас уже настигли эти ароматы из Кулинарной академии, давайте зажмем носы, поторопимся оставить ее в стороне и последуем через узкую Оленью улицу, на которой раздается рев оленей, словно они пасутся среди дикой природы. По обе стороны улочки у входа в лавки висят оленьи рога — этакий лес скрестившихся копий и мечей. Мы идем по старинной мостовой, по скользким замшелым плитам, между которыми пробивается зеленая трава, — смотрите под ноги, не споткнитесь. Осторожно ступая, окольными путями мы пробираемся на Ослиную улицу. Под ногами те же каменные плиты. Они немало повидали на своем веку, их отполировали дожди и ветры, подыстерли колеса и копыта, их края скруглились, и они отливают блеском, подобно бронзовым зеркалам. Ослиная улица чуть шире Оленьей. На плитах — грязные лужи с кровью и почерневшие ослиные шкуры. По сравнению с Оленьей тут еще более скользко. Блестя черным оперением, по улице с карканьем вразвалочку расхаживают вороны. Передвигаться тут непросто, так что предупреждаю: будьте осторожны и идите там, где положено. Спину держите прямо, ступайте твердо и не шарахайтесь то вправо, то влево, как впервые попавшая в город деревенщина. Не то можете навернуться, да еще как некрасиво. Любое падение неприятно: хорошо, если только одежду запачкаете, а то ведь и зад расшибете. Да и вообще, падать — штука скверная. Чтобы читатель остался доволен, давайте передохнем, а потом двинемся дальше.

Есть у нас в Цзюго такие выдающиеся личности, что и с ведра вина не запьянеют, и в их славу впору гимны петь; а есть пьянчуги, которые у собственной жены сбережения на выпивку стянут; есть и другой хамоватый сброд: тащат все, что плохо лежит, устраивают драки, избивают людей, обводят вокруг пальца, чтобы присвоить их добро. Думаю, и сегодня у нас в Цзюго есть последователи буддийского монаха, который отколошматил и бандита Лу Синее Лицо, и Ли Сы по прозвищу Зеленая Травяная Змейка, и Чжан Саня по прозвищу Крыса, Перебегающая Улицу, и злодея Ню Эра. Эти лихие люди и через пару тысяч лет не переведутся. Вся эта публика собирается на Ослиной улице — они тоже достопримечательность Цзюго. Видите, один, с торчащей изо рта сигаретой, прислонился к двери; другой, с бутылкой в руке, грызет «денежку» — вареный ослиный член: его называют так, потому что его кусочки похожи на старинные монеты с отверстием посередине; третий стоит, насвистывая, с птичьей клеткой — это всё они и есть. Смотрите, друзья мои, осторожно, не связывайтесь с ними, люди порядочные обходят стороной это уличное отребье — ведь стараешься же не ступить в новой обуви в собачье дерьмо. Ослиная улица и срам нашего Цзюго, и слава. Коли по Ослиной улице не прошелся — считай, в Цзюго не побывал. На этой улочке расположены лавки двадцати четырех торговцев ослятиной. Забивают ослов еще со времен династии Мин, забивали при династии Цин, да и во времена Китайской Республики тоже. С приходом коммунистов ослов стали считать средством производства, забивать их стало противозаконно, и Ослиная улица пришла в полный упадок. За последние несколько лет в результате политики «оживления производства внутри страны и внешней открытости» уровень жизни народа постоянно повышается, что привело к увеличению потребности в мясе, поэтому Ослиная улица переживает необычайный расцвет. Как говорится, «на небе мясо дракона, на земле — мясо осла». Ослиное мясо ароматное, вкусное, ослятину почитают настоящим деликатесом. Дорогие читатели, гости, друзья, дамы и господа, санькайю вэйла мачжи, мисытэ, мисы, если вам скажут, что есть нужно только блюда кантонской кухни, не верьте, это чистые сплетни, их распускают, чтобы вводить людей в заблуждение! Послушайте, что скажу вам я. И что же я скажу? Поведаю о знаменитых блюдах Цзюго, но упомяну лишь малую часть и что-то неизбежно пропущу, так что уж не взыщите. Когда стоишь на Ослиной улице и окидываешь взором Цзюго, деликатесов вокруг воистину как облаков на небе, аж глаза разбегаются: на Ослиной улице режут ослов, на Оленьей — оленей, на Бычьей — быков, на Бараньей — баранов, на Свиной — свиней, в Лошадином переулке — лошадей, на Собачьем и Кошачьем рынках — собак и кошек — всего и не перечесть, мысли путаются, губы потрескались, и во рту пересохло. В общем, что ни возьми — любое изысканное блюдо, любую птицу, зверя, рыбу, насекомое из любого уголка мира — все, что съедобно, можно отведать у нас в Цзюго. Если это есть где-то еще, есть и у нас, есть у нас и то, чего нет нигде. Но самое главное — помимо того, что все это есть, — самое ключевое, самое непостижимое состоит в том, что все это нечто особое, со своим стилем, историей, традицией, идеологией, культурой и моралью. Возможно, это звучит как бахвальство, но никакое это не бахвальство. Вся страна охвачена лихорадкой обогащения, а у нас в Цзюго руководство города прозорливо и оригинально смотрит на это, находя новые способы и особые пути к богатству. Дорогие друзья, дамы и господа! Когда человек появляется на свет, для него, наверное, нет ничего более важного, чем еда и питье. Зачем раскрывать рот? Конечно, чтобы есть и пить! Пусть же гости Цзюго наедаются и напиваются как следует. Пусть отведают всевозможных кушаний, попробуют самые разные вина, пусть еда и питье будут для них в радость, пусть едят и пьют так, чтоб было не оторваться. Пусть осознают, что еда и питье не только средство для поддержания жизни, но и возможность прийти к пониманию истинной сути жизни, проникнуться философией бытия. Пусть откроют для себя, что есть и пить — это не только физиологический процесс, но и совершенствование духа, эстетическое наслаждение.

Шагайте не торопясь, любуйтесь увиденным. Ослиная улица тянется на два ли, по обе стороны расположились мясные лавки, где забивают ослов. Ресторанчиков и винных заведений здесь целых девяносто, блюда в них готовят исключительно из ослятины. Меню постоянно обновляются, одна за другой появляются блестящие идеи, искусство приготовления ослятины достигло здесь невиданного уровня. Испробовав блюда всех девяноста заведений на Ослиной улице, можно всю оставшуюся жизнь ослятины не есть. Только тот, кто поел в каждом из них, может ударить себя в грудь кулаком и заявить: «Уж чего-чего, а ослятины я изведал!»

На Ослиной улице, как в объемистом словаре, всего так много, что хотя я за словом в карман не лезу и сужу решительно и бесповоротно, как говорится, перекусываю гвозди и разрубаю сталь, и то слов не хватит, словами всего не перескажешь и обо всем до мелочей не поведаешь. А если рассказывать не так, как нужно, какая-то околесица получается, перескакиваешь с пятого на десятое, поэтому прошу извинить и отнестись ко мне со снисхождением, а также позволить осушить бокал «Хунцзун лема», чтобы взбодриться. За сотни лет столько ослов закончили жизнь на Ослиной улице, что и не счесть. Днем и ночью здесь бродят стада душ безвинно убиенных ослов, каждый камень на Ослиной улице, можно сказать, орошен ослиной кровью, каждое растение пропитано ослиным духом, их присутствие в полной мере ощущается в каждом туалете, и каждый побывавший на Ослиной улице в той или иной степени обретает ослиный нрав. Ослиные сущности, друзья мои, окутывают Ослиную улицу словно дымкой, заслоняя солнечный свет. Стоит зажмуриться, и увидишь, как вокруг с криками носятся неисчислимые орды ослов всевозможных размеров и расцветок.

Существует легенда: каждую ночь, когда все стихает, появляется невероятно подвижный, неподражаемо прелестный черный ослик (неизвестно какого пола), который проносится по зеленоватым плитам улицы с востока на запад, а потом с запада на восток. Изящные нежные копытца, похожие на винные чашечки из черного агата, звонко постукивают по гладким плитам. Этот звук в глубокой ночи подобен музыке небесных сфер — жутковатой, таинственной и нежной. Услышишь ее — наворачиваются слезы, застываешь, завороженный и опьяненный, и из груди вырывается долгий тяжелый вздох. Ну а если светит полная луна…

В тот вечер хозяин ресторана «Пол-аршина», коротышка Юй Ичи, выпил на несколько чарок доброго шаосинского больше чем обычно, и внутри округлившегося, как маленький барабан, голого живота разлилось тепло. Взяв плетеный стул, он вышел на улицу посидеть под старым гранатовым деревом. Каменные плиты мостовой сверкали под лунной дорожкой, как чистые зеркала. Погода стояла обычная для середины осени, дул легкий ветерок, любители посидеть в холодке во дворе уже скрылись, и если бы не выпитое вино, не вышел бы на улицу и Юй Ичи. Днем здесь копошился людской муравейник, а сейчас тянуло свежестью, из всех углов неслось стрекотание насекомых. Эти пронизывающие, как острые стрелы, звуки, казалось, могли преодолеть любые преграды. Ветерок овевал голый живот карлика, порождая ощущение бесконечного блаженства. Задрав голову и глядя на сладкие плоды граната, большие и маленькие, раскрывшие лепестками свои ротики, он было задремал, но вдруг ощутил, что кожа на голове натянулась, а по телу побежали мурашки. Сна как не бывало, но пошевелиться он не мог — будто мастер ушу ударил его в жизненно важную точку, — хотя всё соображал и видел хорошо. Словно спустившись с небес, на улице появился маленький черный ослик. Сытый, упитанный, он весь светился, будто вылепленный из воска. Он покатался по земле, поднялся и стал отряхиваться от невидимой пыли. Потом подпрыгнул и задрав хвост понесся по улице. Полоской черного дыма он трижды промчался из одного конца улицы в другой и обратно. Звонкое цоканье его копыт напрочь заглушило стрекот осенней ночи. Но когда он вдруг остановился и застыл посреди улицы, хор насекомых грянул вновь. В тот же миг разразилась лаем свора собак на Собачьем рынке, замычали телята на Бычьей улице, заблеяли ягнята на Овечьей улице, заржали жеребята в Конском переулке, и повсюду — вдалеке и рядом — закричали петухи… Черный ослик продолжал стоять посреди улицы, словно в ожидании, и его черные глаза горели как фонари. Юй Ичи давно уже слышал рассказы об этом ослике, а сегодня вот увидел его собственными глазами и страшно перепугался, поняв, что предания в этом мире рождаются не на пустом месте. Сжавшись, он затаил дыхание, недвижный, как трухлявая колода, и, вытаращив глаза, продолжал следить за осликом.

Много ли, мало ли времени прошло, у Юй Ичи аж глаза разболелись, а черный ослик продолжал стоять посередине улицы, не шевелясь, будто статуя. И тут где-то вдали подняли бешеный лай все собаки Цзюго. Юй Ичи вздрогнул, услышав шаги по черепице, а потом заметил черную тень, которая, будто так и надо, скользнула с крыши прямо на спину ослику. Ослик тут же забил копытами и исчез как дым, унося появившегося ниоткуда человека. Из-за своего крошечного роста Юй Ичи в школу не ходил, но родом был из семьи потомственных интеллигентов: отец — профессор, дед — сюцай, несколько поколений предков — цзиньши, чуть ли не академики Ханьлинь. Под их влиянием он выучил тысячи иероглифов и много читал без разбору. Сцена, свидетелем которой он только что стал, заставила невольно вспомнить одно из легендарных повествований времен династии Тан, в котором действует неуловимый странствующий воин. И подумать, что, несмотря на стремительное развитие науки, не поддающиеся объяснению, но реально существующие явления все же есть. Он попробовал пошевелить руками и ногами: они будто одеревенели, но двигались. Потрогал живот — влажный от холодного пота.

В ярком лунном свете Юй Ичи успел разглядеть в спускавшейся черной фигуре молодого невысокого парня, с телом, будто покрытым рыбьей чешуей, в которой отражался свет луны. В зубах у него был зажат кинжал в форме ивового листа, за плечами — большой узел.

Вы, дорогие читатели, наверное, уже ворчите: вот ведь здоров языком трепать. Завел бы лучше в ресторанчик, где можно выпить вина, так нет — водит и водит вокруг да около по этой Ослиной улице. Ворчите вы правильно, ворчите замечательно и попали в самую точку, так что давайте ускорим шаг. Уж простите, что не смогу поведать о каждой лавочке по обе стороны Ослиной улицы, хотя у каждой свое прошлое, хотя о каждом ресторанчике и о каждой лавке есть что рассказать, хотя и там и там есть свои непревзойденные мастера. Мне ничего не остается, как с неохотой замолчать. Теперь мы не будем обращать внимания на всех этих ослов, что таращатся на нас с обеих сторон Ослиной улицы, и поспешим к нашей цели. Цели бывают большие и малые. Наша большая цель — построение коммунистического общества, где «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Наша малая цель — добраться до конца Ослиной улицы, где расположен ресторанчик «Пол-аршина» и где у входа растет толстое, с чашку для еды, гранатовое дерево. Почему, спросите вы, он так называется? Слушайте, сейчас всё расскажу.

Рост хозяина этого ресторанчика, Юй Ичи, всего один чи пять цуней, но, как все карлики, он скрывает свой возраст, а угадать, сколько ему годков, — гиблое дело. На памяти обитателей Ослиной улицы этот приветливый и любезный карлик уже который десяток лет выглядит и ведет себя одинаково. Тем, кто бросает на него изумленные взгляды, он всегда отвечает милой улыбкой. Она настолько обворожительна, что глубоко трогает людские сердца и рождает чувство жалости. Благодаря обаянию своей улыбки Юй Ичи живет и горя не знает, сыт, одет. Человек он грамотный, в родительской семье получил глубокие знания и разбирается в самых разных вопросах. Говорит как по писаному, что ни слово, то перл, любо-дорого послушать. И для обитателей Ослиной улицы отрада немалая: даже представить страшно, как скучно было бы здесь без него. Благодаря лишь своим природным данным Юй Ичи мог бы прожить всю жизнь припеваючи. Но ему хотелось большего, он не желал жить на подачки, и вот, воспользовавшись свежим ветром политики реформ и либерализации, он подал заявку, чтобы получить лицензию на ведение хозяйственной деятельности. Вытащил из мошны пачку скопленных незнамо за какое время денег, и на месте его старого дома возник известный теперь на весь Цзюго ресторан «Пол-аршина». Возможно, бесконечные сумасбродные идеи Юй Ичи навеяны классическим романом «Цветы в зеркале», может, он черпал вдохновение в «Невероятных историях со всего мира», но после открытия ресторана он подал в газету «Цзюго жибао» объявление, приглашая на работу карликов не выше трех чи. Тогда это всколыхнуло весь Цзюго и стало причиной ожесточенных споров. Одни считали, что открытие ресторана карликом — оскорбление социалистической системы, пятно на алом пятизвездном знамени, что, когда все больше иностранных туристов будет приезжать, чтобы полюбоваться достопримечательностями Цзюго, ресторан «Пол-аршина» станет величайшим позором, пострадает репутация не только города, но и всей великой китайской нации. По мнению других, карлики есть во всем мире, и это объективная реальность. В других странах карлики живут на милостыню, а наши зарабатывают на жизнь собственным трудом. Поэтому никакой это не позор, а величайшая слава. Существование ресторана «Пол-аршина» непременно заставит наших друзей из-за границы осознать несравненное превосходство социалистической системы. Пока стороны были вовлечены в бесконечные жаркие дебаты, Юй Ичи пробрался по сточной канаве во двор городской управы (через главный вход было не войти, потому что охранники на воротах рычали на всех как звери), проскользнул в административный корпус управы, прошмыгнул в кабинет мэра и довольно долго с ним общался. О содержании разговора ничего не известно. Мэр отвез Юй Ичи обратно на Ослиную улицу на собственной шикарной «тойоте-краун», и с тех пор дебаты в городской газете поутихли.

Друзья, леди и джентльмены! До ресторана «Пол-аршина», куда мы направляемся, уже рукой подать. Сегодня угощаю я. Мы с господином Юй Ичи хорошие друзья и частенько встречаемся, чтобы вместе выпить вина и почитать стихи. Глядя на наш многогранный и яркий мир вокруг, мы декламируем самые разные стихи и распеваем диковинные и прелестные мелодии. Он парень славный, больше ценит дружеские отношения, чем деньги, обслужит на льготных условиях, со скидкой двадцать процентов.

Уважаемые друзья, мы перед входом в ресторан «Пол-аршина». Прошу взглянуть вверх, на четыре экспрессивных, полных жизни, как дракон или тигр, иероглифа на вывеске. Их вывела золотом по черному лаку кисть нашего знаменитого каллиграфа Лю Баньпина. По его имени вы, должно быть, поняли, что это настоящий мастер, который не напишет ни иероглифа, пока не осушит полбутылки доброго вина. По обеим сторонам от входа нам улыбаются две «карманные» барышни — не больше двух чи ростом, с цветными парчовыми лентами поперек груди. Они близнецы, прилетели сюда на реактивном «трайденте», прочитав в «Цзюго жибао» объявление Юй Ичи. Выросли они в семье большого партийного функционера, их отец такая известная шишка, что, если назову его имя, вы подскочите от страха, поэтому лучше я этого делать не буду. Вообще-то при возможностях отца эти барышни вполне могли бы всю жизнь прожить, ни в чем себе не отказывая, в роскошном особняке, но они предпочли уехать сюда, в Цзюго, чтобы составить нам компанию. То, что эти небесные феи спустились к нам, простым смертным, вызвало такой переполох среди самого высокого партийного начальства Цзюго, что они самолично, под дождем, отправились в аэропорт Таоюань за семьдесят километров от города, чтобы встретить этих драгоценных девиц. Вместе с двумя феями прибыла супруга их досточтимого отца и целая свита секретарей. Бесконечные хлопоты по встрече в аэропорту, проведению банкетов, устройству в гостинице и всевозможным церемониям растянулись на целых полмесяца, но все прошло на уровне. Друзья мои, не надо считать, что при этом наш Цзюго остался внакладе. Это был бы близорукий взгляд — не дальше собственного носа. Потому что мы хоть и подыстратились на прием этих фей и их мамаши, зато теперь у Цзюго родственные связи с этим несомненно высокопоставленным начальником, которому стоит лишь взять ручку и нарисовать несколько кружков, и у нас появятся огромные возможности в торговле и прекрасные шансы подзаработать. Знаете, на какую сумму мы получили кредит благодаря одному лишь росчерку пера, когда в прошлом году этот почтенный человек приезжал в Цзюго? И это в прошлом году, когда банкам приходилось туго и финансовая ситуация была скверная. Сто миллионов юаней, да еще под низкий процент! Вы только представьте, друзья, — сто миллионов! На эти деньги мы создали ударную рабочую группу по Обезьяньему вину, часть вложили в строительство великолепного здания Музея китайского виноделия, провели в октябре первый международный фестиваль Обезьяньего вина. Если бы не эти две феи, разве приехал бы сей почтенный человек в Цзюго на три дня? Так что, друзья мои, не будет преувеличением сказать, что у господина Юй Ичи особые заслуги перед Цзюго. Я слышал, горком партии уже готовит материалы для высшего руководства на представление его к званию Всекитайского образцового работника с вручением трудовой медали «Первое мая».

Две эти благородные феи сейчас кланяются нам в пояс и расточают улыбки. У них прекрасная внешность, ладные фигурки, и если бы не миниатюрный рост, не к чему было бы и придраться. Мы улыбаемся в ответ, отдавая дань их высокому происхождению, и проникаемся глубоким почтением. Добро пожаловать, добро пожаловать. Спасибо, спасибо.

В ресторане «Пол-аршина», который еще называют ресторан «Карлик», прекрасный интерьер. На полу — ковры из овечьей шерсти в пять цуней толщиной, ноги мягко утопают в них по щиколотку. Стены отделаны панелями из березы с гор Чанбайшань, увешаны свитками знаменитых художников и каллиграфов. В огромном аквариуме лениво плавают золотые рыбки величиной с ладонь, в вазонах буйно цветут диковинные цветы. Посреди зала стоит маленький черный ослик, и только приглядевшись, можно понять, что это скульптура в натуральную величину. Конечно, такой вид ресторан «Пол-аршина» смог приобрести лишь после появления перед входом в него этих двух фей. Руководители Цзюго, не будь дураки, не могли допустить, чтобы пара драгоценных жемчужин на ладони этого почтенного человека работала в каком-то убогом ресторанчике. Вы прекрасно знаете, как все делается в наши дни, поэтому не стоит и рассказывать, какие громадные перемены произошли за год с рестораном «Пол-аршина». Прошу прощения, но позвольте еще пару слов о делах минувших. Перед самым отъездом супруги этого почтенного человека обратно в Шанхай власти Цзюго возвели для двух фей миниатюрный домик в центре города, рядом с парком и водой, а также приобрели для каждой по небольшому «фиату». Не знаю, обратили ли вы внимание при входе, эти два «фиата» стоят под старым гранатовым деревом.

Навстречу нам, в красном одеянии и в красной шапочке, выходит метрдотель. Ростом он с двухгодовалого ребенка, органы чувств на лице расположены очень компактно, они тоже как у младенца. Идет он, чуть переваливаясь с боку на бок, ноги его утопают в толстом ворсе ковра, зад покачивается туда-сюда, словно у шлепающего по речному илу утенка. И вот он уже ведет нас, как ведет слепого упитанный щенок-поводырь.

По лестнице из покрытых киноварью сосновых досок мы поднимаемся на второй этаж, где этот малец в красном распахивает створки дверей, отступает в сторону и замирает, как регулировщик — левая рука согнута у груди, правая вытянута в сторону, руки напряжены, левая ладонь внутрь, правая наружу, — указывая обеими руками, куда нам идти, — в Виноградный зал.

Пожалуйста, входите, дорогие друзья, не стесняйтесь. Вы — почетные гости, и для вас выбран отдельный кабинет — Виноградный зал. Пока вы разглядывали свисающие с потолка гроздья винограда, я бросил взгляд на мальца, что привел нас сюда: его искрящиеся глуповатой улыбкой глазки испускали в нашу сторону лучики дьявольского блеска. Словно напоенные ядом стрелы, эти лучики вызывали гниение везде, куда попадали. Глаза пронзила резкая боль, и на какой-то миг я будто ослеп.

Во время этого непродолжительного помрачения я ощутил непроизвольный страх. Передо мной, как живой, предстал тот самый будто завернутый в красный флаг дьяволенок, которого я описывал в «Мясных детях» и в «Вундеркинде». Это он обшаривал меня сейчас своим зловещим и безжалостным взглядом. Он, точно он. Маленькие глазки, большие, толстые уши, всклокоченные волосы, рост около двух чи. В «Вундеркинде» я подробно описываю, как он организует бунт в отделе особых закупок Кулинарной академии. Там я изобразил его чуть ли не маленьким заговорщиком, разработавшим гениальный план военных действий. Я дописал лишь до места, когда под его руководством дети забили насмерть следившего за ними «плешивого коршуна», а сами разбежались и попрятались на территории. По моему замыслу, детей, принимавших участие в бунте, ловят всех до одного и отправляют в Центр кулинарных исследований, которым руководит моя теща, чтобы сварить, приготовить на пару или зажарить. Скрыться из Кулинарной академии удается лишь дьяволенку, он выбирается по сточной канаве, но попадает в руки нищих, которые вылавливают там съестное, чтобы утолить голод. После этого начинается новый этап его легендарной истории. Но он перестал подчиняться, сбежал из моего рассказа, примкнул к команде карликов, которыми заправляет Юй Ичи, и теперь, щеголяя шерстяной униформой красного цвета, с безупречно белым галстуком-бабочкой на шее, в красной шапочке, черных, сверкающих лаком кожаных туфлях, предстал перед моими глазами.

Несмотря на эту непредвиденную ситуацию, я не могу оставить без внимания гостей, поэтому подавляю бушующую в глубине души бурю эмоций, изображаю на лице улыбку и подсаживаюсь к вам. Чувствами овладевают мягкие кресла, белоснежные скатерти, великолепные цветы, тихая музыка. Здесь нужен небольшой комментарий: столы и стулья в этом карликовом ресторане очень низкие, чтобы посетителям было комфортнее. Подошла крошечная, как птичка, официантка с подносом продезинфицированных махровых салфеток. Такая хрупкая, что, кажется, и этот поднос ей нести не по силам, даже жалко стало. Дьяволенка уже нигде не видать. Свою задачу он выполнил и ушел: ему встречать и провожать к столу новую партию гостей. Все как бы резонно, но все же за его исчезновением видится некий коварный замысел.

Друзья, вы тут посидите немного, а мне, чтобы получить двадцатипроцентную скидку, нужно сходить повидаться с моим старым приятелем Юй Ичи. Можете покурить, выпить чаю, послушать музыку, полюбоваться через стекла — на них ни пылинки — на задний дворик.

Дорогие читатели, сначала я хотел, чтобы мы все вместе присутствовали на этом роскошном ослином пиршестве, но ресторан небольшой, народу много, а в Виноградном зале вообще всего девять мест. Прошу покорно извинить. Но во всем, что бы мы ни делали, необходима гласность, чтобы никто не подумал, что втайне задумано что-то недоброе.

Этот ресторан я знаю как свои пять пальцев, и найти Юй Ичи не составило особого труда. Открыв дверь его кабинета, я тут же понял, что явился не вовремя. Мой старый приятель стоял на столе, слившись в поцелуе с полногрудой женщиной.

— Ох, виноват, виноват, — рассыпался я в извинениях. — Как неудобно, вошел и даже не постучал, элементарные правила вежливости позабыл.

Быстро и ловко, как дикий кот, Юй Ичи спрыгнул со стола. Мой сконфуженный вид вызвал на его комичном личике широкую ухмылку.

— Кандидат! Ты, негодник! — взвизгнул он. — Как твое исследование по Обезьяньему вину, продвигается? Тебе ведь к фестивалю Обезьяньего вина надо успеть, верно? А твой тесть — вот болван! — сбежал в горы Хоушань и живет там с обезьянами…

И все болтает, болтает без умолку, просто беда. Но я пришел к нему с просьбой, так что ничего не поделаешь, надо сдерживаться и слушать, да еще изображать, как мне интересна его болтовня.

— Я тут пригласил друзей ослятины поесть… — вставляю я, почувствовав, что он выговорился.

Юй Ичи встает и подходит к женщине. Голова у него на уровне ее колен. Женщина очень красива и, похоже, далеко не девственница. Она полна шарма, пухленькие губки в какой-то слизи, будто она только что жевала улитку. Подняв руку, он хлопает ее по заду:

— А ты давай возвращайся, дорогуша! И скажи старине Шэню, пусть не расстраивается. У Юй Ичи все железно: сказано — сделано.

Женщина тоже ведет себя непринужденно. Нисколько не смущаясь сложившейся ситуацией, она наклоняется, тяжело наваливаясь пышными, рвущимися наружу грудями на лицо глядящего снизу вверх Юй Ичи — наваливаясь так, что тот аж кривится, — и легко поднимает его на руки. Если судить лишь по размеру и весу, то со стороны они выглядят как мать с ребенком. Но, конечно же, отношения между ними гораздо более непростые. Она чуть ли не злобно целует его, потом отшвыривает, словно баскетбольный мяч, да так, что он впечатывается в стоящий у стены диван, и, подняв руку, полным соблазна голосом произносит:

— Пока, старичок.

Тело Юй Ичи еще подрагивает на пружинах дивана, а женщина, покачивая румяным задом, уже скрылась за углом.

— Проваливай, лиса-оборотень! — кричит он вслед ее ослепительной фигуре.

Мы остаемся вдвоем. Соскочив с дивана, он подходит к большому зеркалу у стены, причесывается и поправляет галстук. Даже потирает коготочками щеки, а потом резко поворачивается ко мне, безукоризненно одетый, солидный и серьезный, с важным и значительным видом. И если бы не сцена, свидетелем которой я стал, вполне вероятно, этот карлик нагнал бы на меня такого страху, что шутить с ним я бы не осмелился.

— А ты, старина, немалый успех у девчонок имеешь! Как говорится, горностай покрывает верблюда — нарочно выбирает покрупнее, — с улыбкой говорю я.

Он мрачно и презрительно фыркает, лицо его багровеет, глаза начинают сверкать зеленоватым блеском, и он расправляет плечи, как расправляет крылья готовый сорваться с места стервятник. Вид поистине устрашающий. Знакомы мы с Юй Ичи уже давно, но таким за все это время я не видел его ни разу. При мысли, что, возможно, этой шуткой задел его самолюбие, я тут же жалею об этом.

— Ах ты паршивец, — цедит он сквозь зубы приближаясь. — И ты смеешь потешаться надо мной!

Я пячусь, не сводя глаз с острых, подрагивающих от гнева когтей и чувствуя, что мое горло в опасности. Да-да, он в любой момент может молниеносно запрыгнуть мне на плечи и разорвать его.

— Прошу прощения, почтенный старший брат, виноват… — Спина упирается в гофрированные обои стены, но хочется отступить еще дальше. И тут меня осеняет: я начинаю безжалостно хлестать себя по щекам: шлеп, шлеп, шлеп! — звонко раздаются пощечины, щеки пылают, в ушах звенит, из глаз искры сыплются… — Прости, уважаемый, убить меня мало, не человек, а ублюдок последний, черная елда ослиная…

При виде устроенного мной омерзительного спектакля его лицо из багрово-красного становится желтовато-бледным, простертые в мою сторону руки медленно опускаются, а у меня ноги подгибаются от облегчения.

Вернувшись на свой обтянутый черной кожей крутящийся трон, он не садится, а устраивается там на корточках, достает из портсигара дорогую сигарету, щелкает зажигалкой, прикуривает от вырвавшегося с шипением сильного языка пламени, глубоко затягивается и неторопливо выдыхает облачко дыма. Он сидит в позе глубокой задумчивости, уставившись на пейзаж на стене застывшим и бездонным взглядом своих черных, похожих на два озерца глаз. А я, съежившись у двери, с горечью размышляю, каким образом этот карлик, над которым еще совсем недавно все потешались, превратился в высокомерного самодура и деспота. И почему я, видный исследователь, кандидат наук, испытываю такой страх перед каким-то уродом ростом меньше полутора чи, который и тридцати цзиней не весит. Ответ вырывается из меня, как пуля из ствола, что тут и обсуждать.

— Да я всех красоток в Цзюго оприходую! — Он вдруг меняет позицию и уже не сидит на корточках, а стоит на своем вращающемся кресле, воздев сжатую в кулак руку, и торжественно повторяет: — Всех красоток в Цзюго оприходую!

Он крайне возбужден, лицо так и сияет, высоко поднятая рука застыла в воздухе и долго-долго остается недвижной. Видно, как стремительно вращаются винты его мыслей, как бросает из стороны в сторону лодку его сознания на белоснежных бурунах духа. Я аж дышать перестаю, боясь развеять его иллюзии.

Наконец он успокаивается, швыряет мне сигарету и с благодушным видом спрашивает:

— Узнал ее?

— Кого — «ее»?

— Женщину, которая только что здесь была.

— Нет… Хотя лицо вроде знакомое…

— Ведущая с телевидения.

— А-а, вспомнил! — хлопаю я себя по лбу. — Всегда с микрофоном, с кроткой и эффектной улыбочкой на лице, сплетни всякие рассказывает.

— Это третья уже! — яростно выдыхает он. — Третья… — Голос его вдруг хрипнет, огонь в глазах гаснет. Ухоженное лицо, гладкое и блестящее, как нефрит, в один миг покрывается морщинами, а тело, и без того крошечное, становится еще меньше. Он оседает в свое троноподобное кресло.

Я курю, мучительно наблюдая за своим странным приятелем, и какое-то время не знаю, что и сказать.

— Я вам покажу… — бормочет он, нарушая напряженную тишину, и поднимает на меня глаза: — Ты чего ко мне заявился?

— Пригласил вот друзей, в Виноградном зале… — смущенно произношу я. — Люди интеллигентные, небогатые…

Он снимает трубку и что-то неразборчиво бурчит. Кладет ее и поворачивается ко мне:

— Мы с тобой старые друзья, поэтому я договорился о банкете из целого осла.

Друзья, какой праздник живота ждет нас! Банкет из целого осла! Высший класс! Преисполненный благодарности и тронутый до глубины души, я отвешиваю ему поклоны. Словно воспрянув духом, он опять садится на корточки, и из его глаз снова льется яркий свет:

— Ты, говорят, писателем заделался?

— Да статеечки паршивые, и говорить-то не о чем, так, небольшой приработок в семейный бюджет, — в ужасе лепечу я.

— А давай-ка, господин кандидат, одно дельце провернем!

— Какое такое дельце?

— Ты пишешь мою биографию, а я плачу двадцать тысяч юаней.

От возбуждения сердце заколотилось, и я лишь выдавливаю из себя:

— Боюсь, мой заурядный литературный талант вряд ли подходит для такого важного задания.

— Вот только не надо скромничать, — отмахнулся он. — Значит, договорились. Приходишь сюда каждый вторник вечером, и я рассказываю тебе свою историю.

— О каких деньгах речь, почтеннейший, — тараторю я. — Да воздвигнуть памятник такому неординарному человеку, как почтенный старший брат, — мой непреложный долг как младшего. Какие деньги…

— Хватит лицемерить, подлец ты этакий, — холодно усмехается он. — Коли деньги есть, можно и черта заставить муку молоть. Может, кто и не любит деньги, но я пока таких не встречал. Как ты думаешь, почему я так смело заявляю, что перетрахаю всех красоток в Цзюго? Всё эти, ети их, деньги!

— Немаловажно и ваше обаяние, почтеннейший.

— Шел бы ты знаешь куда! — хмыкает он. — Председатель Мао сказал: «Ценность человека в его понимании, что он собой представляет», — так что не надо мне впаривать. А теперь убирайся!

Он вытаскивает из стола блок «Мальборо» и швыряет в мою сторону. Поймав сигареты и рассыпаясь в благодарностях, я возвращаюсь в Виноградный зал и усаживаюсь там вместе с моими друзьями, леди и джентльменами.

Несколько карликов наливают чай и водку, расставляют тарелки и чашки, они крутятся вокруг нас, как на колесиках. Чай — «улун», водка — «маотай», хоть и без местного колорита, но на уровне государственного приема. Сначала подают двенадцать холодных закусок, сервированных в виде цветка лотоса: ослиный желудок, ослиная печень, ослиное сердце, ослиные кишки, ослиные легкие, ослиный язык, ослиные губы… все ослиное.

Друзья мои, попробуйте всего, но не увлекайтесь, оставьте немного места, потому что, судя по моему опыту, самое лучшее еще впереди. Обратите внимание, друзья, несут горячее, вон та девушка, смотрите не обожгитесь!

Лилипутка — вся в красном: красное платье, красная помада, красные румяна, красные туфли и красная шапочка, — в общем, красная с головы до ног, словно красная свечка, — высоко держит целый поднос дымящейся еды. Она подкатывается к столу, открывает ротик, и слова вылетают оттуда, как жемчужины:

— Жареные ослиные уши, наслаждайтесь!

— Ослиные мозги на пару, прошу отведать!

— Жемчужные ослиные глаза, прошу отведать!

Ослиные глаза с четко различимыми зрачками и белками похожи на две лужицы на большом плоском блюде. Работайте палочками, друзья мои, не бойтесь. Хоть они и смотрятся как живые, это же, в конце концов, всего лишь блюдо китайской кухни. Но позвольте, глаз всего два, а нас десятеро, как разделить поровну? Не подскажете, барышня? Улыбнувшись, барышня-свеча берет вилку, делает легкие проколы в двух местах, и черные жемчужины лопаются. На блюде растекается желеобразная жидкость. Берите ложки, товарищи. Зачерпывайте по одному, с виду это блюдо не очень, а на вкус — превосходно. Знаю, в ресторане Юй Ичи есть еще одно фирменное блюдо, называется «Черный дракон играет с жемчужинами». Его главные составные части — ослиная елда и пара ослиных глаз. Сегодня шеф-повар использовал глаза для приготовления «Жемчужных ослиных глаз», так что, похоже, «Черного дракона, играющего с жемчужинами» не предвидится. А может, сегодня нам подали ослиху, кто знает…

Уважаемые друзья, прошу вас, не стесняйтесь. Расслабьте пояса, дайте свободу животам, наедайтесь до упаду. Когда собираются свои, я никого пить не уговариваю, пейте сколько сможете. И за счет не переживайте, сегодня я за всех отдуваюсь.

— Жареные ослиные ребра в вине, прошу отведать!

— Ослиный язык в рассоле, прошу отведать!

— Жареные ослиные сухожилия в остром соусе, прошу отведать!

— Ослиное горло с грушей и корнем лотоса, прошу отведать!

— Ослиный хвост «Золотая плеть», прошу отведать!

— Ослиные внутренности, жаренные в масле, прошу отведать!

— Тушеные ослиные копыта, прошу отведать!

— Ослиная печень с пятью приправами, прошу отведать!

Блюда из ослятины несут и несут, они заполняют весь стол, все уже наелись, животы раздулись как барабаны, беспрестанно разносится сытое рыгание. Лица покрывает пелена ослиного жира, через него проступает изможденность, как у ослов, измотанных кружением вокруг мельничного жернова. Товарищи устали. Улучив момент, я останавливаю официантку:

— Много еще будет блюд?

— Блюд двадцать или около того. Точно не знаю. Я лишь приношу что дают.

Я указываю на сидящих за столом друзей:

— Все уже почти наелись. Можно ли подсократить число блюд?

— Вы же целого осла заказали, — скривилась официантка, — а съесть еще, почитай, ничего не съели.

— Но нам правда столько не съесть, — взмолился я. — Барышня, милая, пожалуйста, попросите на кухне, чтобы нам сделали поблажку: пусть выберут самое лучшее блюдо, а от остальных мы отказываемся.

— Эх вы, едоки, — разочарованно протянула она. — Ладно, замолвлю за вас словечко.

Обращение официантки возымело действие, и вот уже вносят последнее блюдо:

— «Дракон и феникс являют добрый знак», прошу отведать!

Официантка предлагает сначала полюбоваться блюдом.

Одна наивная дамочка с кислой физиономией интересуется:

— А какие ослиные органы стали основой для приготовления этого «Дракона и феникса»?

— Половые, — не моргнув глазом отвечает официантка.

Дама заливается краской, но, видимо, любопытство побеждает:

— Мы ведь только что съели целого осла, как же может быть… — И она указывает губами в сторону блюда с «драконом» и «фениксом».

— Вы съели на десяток с лишним блюд меньше чем положено, — объяснила официантка. — Шеф-повар чувствует себя виноватым, и чтобы приготовить вам это великолепное блюдо, он добавил половой орган ослихи.

Отведайте, господа, дамы, уважаемые друзья, не стесняйтесь, это у осла самое что ни на есть драгоценное. На вид это блюдо не очень, но на вкус — пальчики оближешь. Не станете есть — напрасно, станете — дармовщинка опять же. Ешьте, ешьте, угощайтесь, отведайте «Дракона и феникса, являющих добрый знак».

Все застывают в нерешительности, воздев палочки для еды, и в этот самый момент в зал неторопливо входит мой старый приятель Юй Ичи. Я вскакиваю и начинаю представлять его:

— Вот это и есть знаменитый господин Юй Ичи, управляющий ресторана «Пол-аршина», член городского постоянного политического консультативного комитета, организатор дружеских встреч городских писателей и предпринимателей, передовик труда провинциального уровня, выдвинут на звание передовика труда всей страны. Именно этот почтенный господин угощает сегодня на этом роскошном банкете.

Расплываясь в улыбке, Юй Ичи обходит стол, жмет каждому руку и одновременно вручает визитку с приятным ароматом, испещренную надписями на китайском и иностранном языке. Видно, что все преисполнились к нему симпатией.

— Даже это вам подали, — замечает он, покосившись на «Дракона и феникса, являющих добрый знак». — Теперь можете с полным правом говорить, что уж чего-чего, а ослятины вы едали.

Со всех концов стола звучат изъявления благодарности, на лицах у всех вас, братья и сестры, светятся льстивые улыбки.

— Не меня, его благодарите, — указывает он на меня. — Приготовить «Дракона и феникса, являющих добрый знак» не так-то просто. Это одно из «безнравственных» блюд, в прошлом году несколько известных деятелей захотели попробовать его, но им не пришлось, рангом не вышли. Так что можно сказать, вам улыбнулось счастье, ведь это мечта истинного гурмана!

Он выпивает с каждым по три рюмки знаменитого вина «Черная жемчужина» (его производят у нас в Цзюго, и оно славится тем, что нормализует пищеварение). Натура у этого вина взрывная, работает что твоя мясорубка, и после него в животах громко забурчало.

— Не бойтесь того, что у вас в животах творится, с нами тут доктор виноделия. — Юй Ичи кивает на меня. — Ешьте, ешьте, давайте, действуйте, отведайте «Дракона и феникса, являющих добрый знак», а то остынет и вкус будет не тот. — Он подцепляет палочками голову «дракона» и кладет на тарелку даме, проявившей такой живой интерес к половым органам осла. Та без лишних церемоний принимается уплетать за обе щеки. Остальные тоже набрасываются с палочками на блюдо, и вскоре от «Дракона и феникса» ничего не остается.

— Не придется вам спать сегодня ночью! — произносит Юй Ичи с порочной ухмылкой.

Вы понимаете, что он имел в виду?

Друзья мои, леди и джентльмены, здесь эта история, можно сказать, подходит к концу, но я уже так с вами подружился, что хочется помолоть для вас языком еще немного.

Банкет наконец закончился, и мы всей компанией вывалились из ресторана «Пол-аршина». Только тогда выяснилось, что уже третья стража, все небо усеяно звездами, землю покрыла ночная роса и по Ослиной улице разливаются зеленоватые отблески. Раздаются пьяные вопли котов, они сцепились на крыше, рьяно защищая свое первенство, да так, что черепица ходуном ходит. Холодная роса похожа на изморозь, с деревьев по обе стороны улицы один за другим падают листья. Кто-то из моих поднабравшихся друзей громко затягивает революционные песни. Строчка из одной, строчка из другой, всё невпопад, да еще на такой смеси диалектов, что ничего не разберешь. В общем, приятного на слух примерно столько же, сколько от завываний тех же котов на крышах. Другие примеры безобразного поведения даже приводить не хочется. Ну а в это самое время с восточного конца улицы слышится отчетливый стук копыт. В мгновение ока перед нами черной стрелой проносится черный ослик с круглыми, как блюдца, копытами и горящими, как фонари, глазами. Я струхнул, остальные, видать, тоже, потому что закрыли рты и те, кто пел, и те, кого тошнило. Выпучив глаза, все уставили нетрезвые свои очи на черного ослика, глядя, как он скачет с восточного конца улицы на западный и с западного на восточный, и так три раза. Потом он застывает, как статуя, посреди Ослиной улицы, поблескивая лоснящейся черной шкурой и не издавая ни звука. Мы замираем, не в силах двинуться с места и надеясь, что легенда станет реальностью. И действительно, загрохотала черепица, и прямо на спину ослика скользнула черная тень. Это и вправду молодой парень с большим узлом за плечами. Оголенная кожа сверкает, как рыбья чешуя, а во рту холодным блеском мерцает небольшой кинжал в форме ивового листка.

5

Наставник Мо Янь, здравствуйте!

Не знаю, как и выразить все чувства, обуревающие меня в этот час, в эту минуту. Мой дорогой, мой самый уважаемый наставник, Ваше письмо, как бутылка чудесного вина, как весенний гром, как укол морфия, как хорошая доза опиума, как милая девчушка… обратило жизнь в весну, вернуло здоровье телу и наполнило радостью душу! В отличие от притворно-скромных лицемеров я знаю о своем бьющем через край таланте, не известном до сего времени никому и сокрытом в дальних покоях, как Ян Юйхуань, о быстроногом скакуне, которого заставляли таскать телегу в деревне, и не боюсь заявить о нем публично. И вот теперь, наконец, явились миру, рука об руку, Ли Лунцз и Бо Лэ! Мое дарование признали Вы и господин Чжоу Бао, один из тех самых «девяти знаменитых редакторов Китая», и мне поистине впору «сворачивать как попало свитки со стихами вне себя от радости». Как это отпраздновать? Только «дуканом»! Достав из бара бутылку настоящего «дукана», вытаскиваю зубами пробку, приставляю горлышко ко рту, запрокидываю голову и с бульканьем осушаю всю бутылку одним духом. Ликуя и сияя, опьяненный, на вершине блаженства, хватаю кисть и под накатившим вдохновением, свободно, легко и быстро — как распускает свой хвост павлин, как расцветают сотни цветов, — пишу почтенному наставнику письмо.

Наставник, при всей Вашей огромной занятости Вы выкроили время, чтобы добросовестно прочесть мой нескладный опус «Ослиная улица», чем вызвали у меня, Вашего ученика, такое чувство благодарности, что я шмыгаю носом и все лицо в слезах. Ну а теперь, наставник, позвольте ответить по порядку на все поднятые Вами в письме вопросы.

1. Что касается появляющегося у меня в рассказе дьяволенка в красном одеянии, который устраивает бузу в царстве «мясных» детей. Такой человек на самом деле есть в Цзюго, и повествование основано на реальных событиях. Некоторые наши болваны-чиновники действительно настолько продажны, что осмелились нарушить величайшее в мире табу: они умерщвляют и поедают маленьких мальчиков. Об этом мне рассказала теща, бывший доцент Кулинарной академии, которая заведовала исследовательским центром особого питания. По ее словам, в окрестностях Цзюго есть деревня, где специально производят на свет «мясных» детей. Там это в порядке вещей, народ продает детей на мясо, как откормленных поросят, и никакой мировой скорби при этом не испытывает. Думаю, теща обманывать не станет. Сами посудите: ни славы ей от этого, ни выгоды — зачем ей меня обманывать? Нет, она обманывать не станет. Я понимаю, что все связанное с этим очень серьезно и что, написав об этом, я могу навлечь на себя неприятности. Но ведь Вы, наставник, как-то сказали, что писатель должен смотреть жизни в лицо, как говорится, не бояться стащить императора с коня, зная, что тебя изрубят на куски. Вот я самоотверженно и написал об этом. Конечно, мне известно, что литературные произведения «должны рождаться из жизни, но и возвышаться над жизнью», что нужно создавать «типичные характеры в типичных обстоятельствах». Поэтому, когда пишу, я тут масла подолью, там уксуса, здесь приправы добавлю, и, глядишь, образ дьяволенка в красном вырисовывается ярче. У нас в Цзюго этот паршивец чешуйчатый стал этаким неуловимым благородным рыцарем, творящим добрые дела: он искореняет разврат и борется со злом, грабит богатых и помогает бедным. Он осыпал своими благодеяниями и милостями все отребье, что ошивается на Ослиной улице, и те его просто боготворят. Мне пока не довелось лицезреть его величественный облик воочию, но то, что я его не видел, еще не доказывает, что его не существует. Его видели многие на Ослиной улице, и в Цзюго о нем знает каждый. Что бы он ни вытворял по ночам и где бы это ни происходило, об этом наутро знает весь город. При каждом упоминании о нем кадровые партийные работники скрежещут зубами, простой народ в восторге, а у начальника службы безопасности сводит судорогой живот и ноги. Наставник, этот маленький благородный разбойник — неизбежное следствие развития общества. По сути дела, его рыцарское поведение привело к стабилизации настроений народа, к выплеску возмущения, что, в свою очередь, способствовало стабилизации и сплоченности. Его существование дополняет нездоровые законы, установленные сильными мира сего. Как Вы думаете, почему народ все же не поднял знамя бунта против продажности партийного начальства, достигшей немыслимых размеров? Потому, что есть этот чешуйчатый! Все исподволь наблюдают, ожидая, когда этот малец покарает продажных чиновников. Эту кару будут считать свершившимся правосудием народа. Чешуйчатый поистине стал воплощением справедливости, проводником народной воли, этаким предохранительным клапаном для поддержания общественного порядка. Цзюго не избежал бы крупных волнений, если бы не он. Пусть ему не остановить разгул коррупции, но он может сдерживать ярость народа. По сути дела, этот чешуйчатый — большое подспорье для властей, хотя наши тупоголовые чиновники отдали приказ органам безопасности задержать его.

Являются ли чешуйчатый малец и дьяволенок в красном одеянии одним и тем же лицом? Уж простите сумасбродного ученика, но мне кажется, наставник, этот Ваш вопрос по-детски наивен. Что Вам до того, один и тот же это человек или нет? Если да, то что? И что, если нет? Основной принцип литературы — создавать нечто из ничего, сочинять как попало, к тому же я ведь не совсем уж всё высасываю из пальца и не всё пишу, что в голову взбредет! По правде сказать, чешуйчатый малец и дьяволенок в красном одновременно и тождественны, и несовместимы. Иногда эту целостность разделить можно, а порой они неразделимы. Раздвоение и слияние, «в Поднебесной долгое разобщение непременно заканчивается единением, долгое единение обязательно приводит к разобщению». Если таков закон Неба, почему не должно быть так у людей?

В своем письме Вы также утверждаете, что способности чешуйчатого мальца у меня настолько преувеличены, что теряют правдоподобность. Мне трудно согласиться с этим критическим замечанием. Сегодня, когда наука и техника развиваются семимильными шагами, когда люди уже могут сажать соевые бобы на Луне, что такого в том, чтобы взлетать на углы крыш и ходить по стенам? Двадцать лет назад у нас в деревне показывали фильм-балет «Седая девушка», в котором героиня ходит на носочках. После просмотра мы никак не могли успокоиться: ты умеешь ходить на носочках, а мы что, хуже? Научимся! Если не за день, так за два, двух не хватит — три дня тренироваться будем, трех недостаточно — будем учиться и четыре, и пять. Дней шести-семи, наверное, хватит? И вот через восемь дней вся ребятня в нашей деревне — за исключением самого тупого, Ли Эргоу, — целая стайка малышей, научилась ходить на носочках. С тех пор когда матери шили нам обувь, носы им приходилось делать потолще. Так вот, если это получилось у целой команды деревенских дурачков, почему бы с этим не справиться гениальному чешуйчатому мальцу? Прибавьте к этому лютую ненависть в душе. Он практикует свое мастерство, чтобы отомстить, потому и действует эффективно, почти не тратя сил, потому ему все и дается легко, что-то сделать ему, как говорится, что бамбук расщепить.

Вы столько рассуждаете о достоинствах и недостатках романов уся, а я ни одного не читал и понятия не имею, кто такие Цзинь Юн или Гу Лун. Литературой я занимаюсь только серьезной, типа Горького и Лу Синя, строго придерживаюсь лишь одного метода — метода «сочетания революционного реализма и революционного романтизма», не отступаю от него ни на шаг и скорее умру, чем стану жертвовать принципами, чтобы потрафить читателю. Тем не менее, раз даже такие серьезные писатели, как Вы, наставник, попали под обаяние романов уся, Ваш ученик, то есть я, тоже что-нибудь из них почитает. Кто его знает, может, и с большой пользой для себя. Имя барышни «божьей коровки» я вроде бы слышал в общественном туалете. Говорят, она с ярко выраженной сексуальностью обожает выписывать такие подробности, как «торчащая из земли глыба кроваво-красной плоти». Ни одной ее книжки не читал, но вот через пару дней будет свободное время, найду несколько и полистаю на горшке. Мичурин превратил сад Божий в дом терпимости, так неужто увенчанная лаврами писателя барышня Хуа не устроит бордель в литературном саду социализма?

2. На Ваши опасения, наставник, что знаменитое блюдо «Дракон и феникс являют добрый знак», которое у меня готовят на Ослиной улице, привлечет мух, Ваш ученик осмелится заметить, что Ваше беспокойство явно преувеличено. Что такого грязного в этом блюде, которое даже приезжающие из Пекина великие критики и великие музыканты запихивают в рот так, что и оглянуться не успеешь. Мы стремимся к красоте, и только к красоте, но если эта красота не сотворена, она не настоящая. Не является таковой и красота, сотворенная из прекрасного. Истинная красота достигается преобразованием уродливого. Смысл здесь двоякий. Позвольте объясню. Во-первых, ни о какой красоте не может быть и речи, если просто засунуть ослиный пенис в ослиную вульву и положить их на блюдо: черные, хоть глаз выколи, невероятно грязные и вонючие. Конечно, никто до них и не дотронется. Но первоклассный шеф-повар ресторана «Пол-аршина» трижды замачивает их в свежей воде, трижды промывает в крови и трижды проваривает в соляном растворе. Затем удаляет жилы и волоски, прожаривает в масле с добавлением крахмала, томит на медленном огне, варит на пару под высоким давлением, после чего, искусно орудуя ножом, вырезает самые разные узоры, добавляет редкую приправу, украшает яркими сердечками овощей — и вот уже хозяйство осла превратилось в черного дракона, а ослицыно — в черного феникса. Дракон и феникс сливаются в поцелуе и сплетаются хвостами, изогнувшись вдоль блюда среди всего этого разноцветья, как живые; исходящий от них аромат щекочет ноздри, это наслаждение для души и радость для глаз — ну чем не преобразование уродливого в прекрасное? Во-вторых, сами эти слова — пенис осла и вульва ослицы — невыносимо вульгарны и оскорбительны для восприятия, а человек слабовольный легко может дать волю своему воображению. Мы же меняем название одного на «дракон», другого на «феникс», потому что дракон и феникс — величественные символы китайского народа, знаменующие собой все высокое, священное, прекрасное и несущие в себе так много смысла, что всего и не перечесть. Видите, разве и это не есть преобразование уродливого в прекрасное?

Наставник, я вдруг осознал, что процесс приготовления этого фирменного блюда с Ослиной улицы очень похож на творческий процесс у нас в литературе и искусстве. Ведь и то и другое идет от жизни и приподнимается над жизнью! И то и другое меняет природу во благо человечества! И то и другое превращает вульгарное в возвышенное, обращает похоть в искусство, зерно в алкоголь, а скорбь в силу!

Это блюдо я точно не стану убирать, наставник, чем бы Вы меня ни пугали.

«Радость» и «Красную саранчу» считаю Вашими лучшими работами. Те, кто возводит на Вас хулу, должно быть, переели плаценты и младенцев или у них от теплового удара мозги перегрелись. Стоит ли Вам, наставник, обращать внимание на их словоблудие? У нас в Цзюго руководитель Союза писателей как раз из тех, кто без плаценты и дня прожить не может. Каждый день съедает большую чашку супа из плаценты с куриным яйцом, поэтому от его статей так и разит «человечностью».

3. Наставник, мне никак не понять, что за человек этот Юй Ичи, и я очень боюсь его. Он хочет, чтобы я написал его биографию, обещает хорошо заплатить, а меня разрывают противоречия. Но раз Вы мое писательство одобряете, все же соберусь с духом, хлебну супа из желчного пузыря и напишу! Но лелею еще большую надежду, что Вы, наставник, сможете сотрудничать со мной. Вы человек известный, и если согласитесь написать его биографию, у него от радости задница ходуном заходит. Вы даже не представляете, какая прелесть этот Юй Ичи, когда он трясет задницей: ну просто валяющийся на снегу маленький пекинес! Денег у него полно, раздает он их щедрой рукой, просто пригоршнями, и Вас уж точно не обидит. Кроме того, Вам, наставник, следует непременно приехать в Цзюго — осмотреть достопримечательности, расширить кругозор. Думаю, это будет очень полезно для Вашего творчества — ну, как полезно для здоровья поесть на банкете, где подают младенцев. Если Вы, наставник, в Цзюго не приедете, это, с какой стороны ни взглянуть, будет большой потерей, ведь Вам нужно посетить Цзюго хотя бы для того, чтобы отведать «Дракон и феникс являют добрый знак».

4. Что касается начала «Ослиной улицы», если Вы хвалите его, говоря, что оно «читается легко», то чем Вам помешала «пустая болтовня»? Сейчас у нас публикуют столько пустой болтовни, с таким дубовым языком, так с какой стати мне «полностью опускать» мою «легкочитаемую пустую болтовню»? Эту Вашу рекомендацию принимать не хочу да и не могу.

5. Отец двух лилипуток действительно высокопоставленный руководитель, поэтому непонятно, зачем понижать его в должности. К тому же, если я даже захочу понизить его до уровня руководителя какой-нибудь отдаленной горной деревушки, думаете, он так и сделает? Да он точно с меня живого не слезет. С другой стороны, литература и искусство — вымысел, и если кому-то хочется искать соответствия персонажей реальным людям, пусть сами этим и занимаются: я тут ни при чем. А то он будет чуть ли не лопаться от злости, а я плати за это жизнью? Нет уж, если платить жизнью, так за дело. «Воин не боится смерти, и незачем пугать его этим». Что значит сложить голову? «Все равно что ветром снесло шляпу». «Пройдет лет двадцать, и снова буду добрый молодец».

Наставник, прошу от моего имени поинтересоваться у почтенного Чжоу Бао и почтенного Ли Сяобао, хватает ли у них хорошего вина. Кроме того, в октябре у нас в городе для туристов проводится первый фестиваль Обезьяньего вина. Подобное мероприятие в Китае пройдет впервые, не говоря уже о самом Цзюго. Для услаждения вкуса и поднятия настроения почтенной публики будут представлены вина со всей Поднебесной. Вас, наставник Мо Янь, будут ждать самые изысканные блюда, ими Вы сможете насладиться в полной мере. Приглашаем Вас с семьей. Мой тесть, профессор Юань Шуанъюй, — заместитель председателя оргкомитета первого фестиваля Обезьяньего вина по техническим вопросам, так что всё в порядке, ни в чем нуждаться не будете.

Желаю здравствовать!

Ваш ученик Ли Идоу (писано подшофе)

Назад: ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дальше: ГЛАВА ПЯТАЯ