Книга: Джевдет-бей и сыновья
Назад: Глава 8 СТАРЫЕ ТЕТРАДИ
Дальше: Глава 10 ПОХВАЛА БЕГУ ВРЕМЕНИ

Глава 9
ЖИЗНЬ И ИСКУССТВО

Ахмет налил чай в чистые чашки, чашки поставил на маленький поднос и вернулся в комнату.
— О, уже почти одиннадцать! — сказала Илькнур. — Я скоро пойду.
— Постой, мы же еще ни о чем не поговорили!
— Разве? — Вид у Илькнур был задумчивый.
— Да ведь ты только что пришла! Я хотел рассказать…
— О чем?
— Обо всем!
— Ты говорил, что хочешь что-то сказать об искусстве.
— Да! Иногда я боюсь, что перестану верить в искусство. — Ахмет внимательно глядел Илькнур в лицо, чтобы увидеть ее реакцию. — Что тогда будет?
Выражение на лице у Илькнур было спокойное и беззаботное. Она как будто думала: «Сейчас я выпью чаю, пройдусь до дома, надену ночную рубашку и лягу спать».
— Что тогда будет? — повторил Ахмет.
— Да-да, я тебя слушаю.
— Слушаешь, но так, будто я рассказываю сказку.
— Тогда я закурю. Ведь когда слушают сказки, сигареты не курят?
— Страшно подумать, что будет, если я перестану верить в искусство!
— Да, для тебя как для художника это было бы очень плохо.
— Нет, ты не понимаешь. Какое там «плохо»! Это будет настоящая катастрофа. И вот сейчас я боюсь, что это может случиться. Боюсь, потому что Хасан, наверное, был прав, когда говорил, что этими картинами революции не сделаешь. — Ожидая ответа, Ахмет немного помолчал, потом, занервничав, встал. — Скажи мне, что ты думаешь? Прав Хасан? Скажи, что неправ!
— Скажу, если хочешь. Хасан неправ!
Ахмет начал расхаживать по комнате. Потом остановился, посмотрел на картины и прошептал:
— Какой в них смысл?
— А как же твои теории искусства?
— Мне казалось, что они не только мои, но и твои тоже. Кто, в конце концов, пишет диссертацию по истории искусства?
— Да, но моя тема — архитектура. А произведения архитектуры, знаешь ли, не вызывают сомнений в своей полезности. Особенно если речь идет об османской архитектуре. Не думаю, что какому-нибудь архитектору османских времен случалось сомневаться в нужности, скажем, мечети. Если он и сомневался в чем-нибудь, так это в том, красиво ли, соразмерно ли выглядит его творение. Но у тебя-то проблема совсем другого рода. Ты не веришь, что твои картины вообще нужны!
— Да, — с безнадежностью в голосе сказал Ахмет. — Как же быть?
— То-то же! А кто смеялся над заботой османских архитекторов о целостности?
— Ты мстить будешь или по-дружески мне поможешь?
— Я скажу, что думаю.
— Говори.
— Когда к тебе приходят такие мысли, гони их прочь. Или не гони, но тогда уж иди до конца.
— И что тогда?
— Бросишь живопись. А может, начнешь рисовать по-другому — вернешься, например, к деревенским сюжетам.
— Чем так, я уж лучше уйду в политику.
— Нет, по-моему, ты неправильно ставишь вопрос. Проблема ведь заключается в том, что значит быть реалистом. — Илькнур улыбнулась. — Но я поняла, почему ты так взволнован. Ты беспокоишься из-за того, что решил помогать Хасану и работать в его журнале.
— Как ты можешь такое говорить!
— Послушай. Почему ты решил работать в журнале? Потому что решил, что взгляды этих людей тебе близки, потому что Хасан попросил, и ты подумал, что отказаться было бы не по-мужски, и так далее. По-моему, это всё не так уж важно. А тоскливо тебе сейчас потому, что ты, согласившись работать в журнале, показал, что признаешь правоту тех, кто призывает к «активным действиям», и сам решил приступить к этим самым действиям — или, по крайней мере, заняться чем-то таким, что выглядит более полезным и нужным, чем живопись. Почему ты чувствуешь потребность в этом? Потому что они, — Илькнур указала рукой на картины, — не кажутся тебе нужными и полезными, потому что живопись не может быть для тебя всем. Так?
— Предположим, что так.
— Предположим или так?
— Так, так, — раздражено сказал Ахмет, — ну и что с того?
— Что ты злишься? Ты ведь поэтому и тоскуешь. Потому что живопись не может быть для тебя всем, потому что ты не видишь в своих картинах целостности. Решив помогать Хасану, ты, не отдавая себе отчета, признал это!
— Хорошо, как же мне теперь быть?
— Вспомни свою собственную теорию! — Допив чай, Илькнур аккуратно поставила чашку на поднос.
— Теорию… Мою ли? Не я же ее выдумал. Я только хотел в нее верить. Искусство — вид знания. Э, да ну и что с того? В этих картинах заключено некое знание, но вот вопрос — нужно ли оно? Оставим в стороне вопрос о том, будет ли донесено это знание до тех, кто в нем нуждается. Чтобы заниматься живописью, надо быть немного сдвинутым — вроде меня. Люди, говорящие о необходимости действовать и посмеивающиеся надо мной, правы. Где это видано, чтобы искусством занимался человек, у которого с головой все в порядке? Вот они и относятся к искусству пренебрежительно — и правы. А когда мы, люди искусства, пытаемся что-то ответить, они говорят: «Ой, ладно, давайте не будем расстраивать этих ворчунов!» — и начинают утешать нас пустой болтовней: «Конечно, дружище, нельзя отрицать, что искусство это мощная сила! Мы в последнее время недооценивали его роль!» Хасан сегодня тоже это говорил… Выпей еще чаю.
— Если ты его быстро приготовишь и сделаешь не очень крепким, выпью.
Ахмет ушел на кухню. «Да, она меня покинет. Наверняка я ей не очень важен. Я говорю о самых серьезных для меня вещах, а она думает о том, как бы поскорее пойти домой и лечь спать. Уедет в Австрию. А я буду помогать Хасану и его товарищам. Пойду на работу. Скажу Озеру, пусть меня возьмут в его рекламное агентство. Они только обрадуются. Буду работать и участвовать в революционном движении».
— Что это ты сам с собой разговариваешь вслух?
Ахмет неожиданно увидел, что Илькнур стоит у плиты, и растерялся. Он не слышал, как она вошла.
— Я… Что поделать! — пробормотал Ахмет и, на мгновение потеряв контроль над собой, обнял Илькнур, неуверенно и неумело поцеловал ее и тут же отошел.
Наступило молчание. Ахмет взял поднос и пошел в комнату.
— Что ты думаешь о том, что я сказал?
— Даже не знаю. Тебе не стоит так много размышлять.
— Значит, ты признаешь, что я прав. То, что я сказал, — правда, не так ли? Картинами этими ничего не сделаешь. — Он показал на газету. — А уж когда вот так убивают людей, живопись окончательно теряет всякий смысл… Заниматься ей — глупость. Нет, «глупость» — не то слово. Наглость, самодовольная наглость!
— Тогда то же самое можно сказать об искусстве вообще, об истории искусства, обо всей науке. Даже не так: получается, что заниматься чем бы то ни было, кроме политики, — пустое?
— Да, пустое! — закричал Ахмет. — Или?.. Ты что думаешь?
— Думаю, что это ошибка.
— Да, умом я это тоже могу понять. Но чувства говорят мне, что рисовать старых торговцев, когда убивают таких людей, как Хюсейн Асланташ, — не очень правильно, понимаешь? Как быть? Вот Гойя… Он показал, что ему не все равно… Помнишь «Расстрел»?
— Да. Но тебе ведь тоже не все равно.
— Как быть? Как быть? — бормотал Ахмет. — Интересно, что подумал Гойя, узнав о том, что солдаты Мюрата расстреливают его соотечественников?
— По-моему, это сомнение пройдет, — тихо сказала Илькнур. — В Турции никогда не было таких сомнений в нужности искусства, как у тебя сейчас.
— Так было раньше, когда искусство рождалось в народных массах или во дворцах. А сейчас?.. Я не живу среди народных масс, да никто от меня и не ждет, что я пойду в народ. А о вещах, о которых десять-двадцать лет назад эзоповым языком говорило искусство, сейчас кричат на каждом углу.
— Ты, наверное, и сам понимаешь, что эти слова противоречат теории о том, что искусство — вид знания. То, о чем кричат на каждом углу, — совсем другой вид знания, искусство говорит о другом.
— Да-да, понимаю. Я все это знаю. И все-таки, как видишь, у меня тяжело на душе. Скажи мне что-нибудь такое, что поможет мне работать как раньше и верить в то, что я делаю!
— Ты так говоришь, словно теперь уже никогда не сможешь так работать.
— Может быть, эта тревога скоро пройдет. Да даже если и не пройдет, я, конечно, все равно буду работать. Но что делать с сомнением? Я хочу, чтобы искусство было для меня именно всем!
— Что поделать, так не выйдет. И все же не так все плохо, как тебе кажется. — Илькнур снова улыбнулась. — Э, да что это со мной? Разволновалась, говорю, что в голову взбредет… — Потянулась. — Спать захотелось. Нет ли какой-нибудь подходящей к случаю пословицы? Есть, конечно. Ты ее иногда вспоминаешь. Кто бишь это сказал? Ars longa vita brevis. Правильно я запомнила? Оооох! — Зевнула. — Пойти домой и лечь спать. А там еще родители…
— Жизнь коротка, искусство долго, — пробормотал Ахмет. — Это сказал Гиппократ и все время повторял Гете.
— Тебе тоже не помешало бы повторять себе эти слова.
— Сколько ни повторяй, легче не станет, я это точно знаю. Хорошо, что Хасан пришел. Потому заниматься живописью в Турции, стране, где нужно орать во все горло, чтобы тебя услышали, — значит обречь себя на немоту.
— Боже мой, Ахме-е-ет! — протянула Илькнур. — Ты же только что говорил, что все на свете, весь мир существует только ради твоей живописи!
— Я в самом деле так говорил? — удивленно спросил Ахмет. Ему вдруг захотелось рассмеяться. — Ну, извини. Я ведь художник. У художников, знаешь ли, язык без костей.
— Ясно. Я, кстати, уже давно поняла, что ты сведешь все к шутке.
— И как же мне все-таки быть? — спросил Ахмет, стараясь показать, что рассердился.
— Не нужно так много о себе думать! Эта зацикленность на себе, извини, конечно, кажется мне несколько неправильной. Зачем ты все время думаешь о себе?
— Да, я гнусный эгоист.
— Ты, наверное, так открыто это говоришь тоже для того, чтобы свести все к шутке. И все-таки побойся, как бы и в самом деле не стать гнусным эгоистом. Не меняй свои убеждения каждый раз, когда тебе немного взгрустнется.
— Что еще скажешь?
— Что еще? Не смотри на меня таким нехорошим взглядом.
— Ты в самом деле собираешься уехать в Австрию?
— Сейчас я собираюсь уйти домой. — Илькнур посмотрела на часы и встала. — Засиделась я, однако. Что дома будет!..
— Посиди еще немного!
— Нет, пойду.
— Выкури еще сигарету, сон пройдет!
Но Илькнур направилась к двери. Ахмет взял ключи, попытался придумать, что бы такое интересное рассказать, чтоб хоть ненадолго удержать ее, но в голову ничего не приходило. Открывая дверь, пробормотал, не зная, что сказать еще:
— Хорошо, так в чем же смысл жизни?
— В спасении родины! Хорошо, что Хасан к тебе обратился.
— И всё? Ради этого мы живем?
— Да! К тому же я думала, что ты серьезно говоришь об этих вещах. А ты шутишь.
— Ты сама говорила, что это шутка! — сказал Ахмет и, увидев, что Илькнур нахмурилась, смущенно прибавил: — Конечно, я серьезно. Ты же меня знаешь. Но идея о том, что все на свете увязано со спасением родины, кажется мне немного странной.
— А между тем это так! — сказала Илькнур. «Открой же ты наконец эту дверь!» — говорил ее взгляд.
Ахмет повернул ключ.
— В таком случае наша жизнь не имеет никакой цены. Мы… мы тогда просто инструменты. На нашу долю ничего не остается!
— Не бойся, на твою долю досталось много всего! И ты сам это знаешь. Может быть, даже слишком много. Идеи, мысли, размышления о себе, понимание, беспокойство. Это уже немало, правда?
— Да, немало, — кивнул Ахмет.
Они пошли вниз по лестнице. На бабушкином этаже было тихо. Когда проходили мимо квартиры Османа, Ахмету показалось, что он услышал недовольный голос Нермин. У Джемиля полным ходом продолжалось веселье. «…видели, недавно приехал…» — донесся из-за двери отрывок чьей-то фразы. На остальных этажах царила тишина. Свет в каморке швейцара не горел. Ахмет заметил, что идет на цыпочках. Когда он открывал дверь на улицу, Илькнур спросила:
— Не замерзнешь в этом свитере?
Ахмет махнул рукой. Потом с видом сильного, сурового и выносливого мужчины сказал:
— Не замерзну!
Вышли на улицу. Площадь Нишанташи уже опустела. Время от времени мимо проносилась запоздалая машина, на перекрестке никто никого не ждал. Мыльная вода, вылитая на тротуар из лавок после вечерней уборки, лужицами стояла под деревьями и в ямках между камнями брусчатки; в лужицах отражались огни витрин и неоновых вывесок. Прохожих не было. Нищий с мешком за плечами рылся в мусорных урнах. В витрине магазина готовой одежды босоногий человек вешал новогодние игрушки на сосенку. Мимо участка проехал полицейский джип. У мечети навстречу попался элегантно одетый господин с зонтиком. На углу проспекта Тешвикийе Ахмет снова краем глаза посмотрел на Илькнур. «О чем она сейчас думает? Скоро ляжет спать. Но сначала ей предстоит неприятный разговор с родителями — из-за меня». Думать об этом не хотелось. Ахмет зевнул и стал, как в детстве, читать не балующие разнообразием названия домов, написанные на табличках над дверями. Его рассеянный взгляд фиксировал и другие надписи: названия ресторанов, приклеенное к фонарному столбу объявление мастера по обрезанию, вывески цветочной лавки и парикмахерской, рекламные плакаты в витрине продовольственного магазина и телефонные номера на стекле риэлтерской конторы.
Перед дверью своего дома Илькнур обернулась к Ахмету:
— Ну, давай, пока.
Порылась в сумочке и вытащила ключи.
— Когда теперь? — тихо спросил Ахмет.
— Не знаю.
— Может быть, в среду после обеда?
— А разве ты по средам после обеда не занимаешься с чудо-ребенком?
— На этой неделе — нет. У чудо-ребенка экзамен по математике.
Улыбнулись.
— Тогда ладно. В среду, около четырех или пяти загляну к чудо-художнику!
— Буду ждать! — сказал Ахмет, пытаясь выглядеть веселым.
Илькнур открыла дверь.
— Что насупился? — Улыбнулась. — Все о том же думаешь? Пожалей себя! Послушай, нам еще жить и жить. Кто знает, что еще с нами произойдет!
— Уедешь в Австрию?
— Не знаю.
Ахмет дернулся, но остался стоять на месте, только засунул руки в карманы и странным, сдавленным голосом спросил:
— Может быть, поженимся? — и подумал, какое у него сейчас глупое, перекошенное лицо.
— Странный ты какой-то сегодня, — сказала Илькнур, но ее голос прозвучал тоже не как всегда. — Послушай, что я тебе скажу: возвращайся домой, не мучай себя раздумьями, побольше работай… Я буду по тебе скучать! — Последние слова она произнесла уже из-за порога.
— Да пошлет Аллах покой! — сказал Ахмет и удивился: на душе у него и в самом деле было спокойно.
Илькнур закрыла дверь, помахала рукой в окошко, зажгла свет на лестнице и скрылась из вида.
Назад: Глава 8 СТАРЫЕ ТЕТРАДИ
Дальше: Глава 10 ПОХВАЛА БЕГУ ВРЕМЕНИ