После того как гости справились с пахлавой и фруктами, Керим-бей заметил, что на улице похолодало, и пригласил гостей пройти в дом. Пока пили кофе, хозяин рассказывал истории развешенных по стенам фотографий, ружья и портупеи, подаренной некогда его деду Ахметом Мухтар-пашой. Потом он несколько раз рассеянно зевнул, и гости поняли, что пора расходиться.

Керим-бей встал у двери и прощался с каждым отдельно. К нему присоединился и Ихсан-бей. Увидев Омера, он снова покивал головой, словно говорил про себя: «Да, ловко обделал дельце!» — или, по крайней мере, Омеру так показалось. Керим-бей же, увидев Омера, привычно улыбнулся, как улыбался всякому, а вот при виде герра Рудольфа сделал особенно радостное лицо, точно ребенок, которому предложили новую, не пробованную ранее конфету Сказав им все то же, что говорил другим, он вдруг спросил у Омера:

— Так когда ваша свадьба?

— После сентября, — ответил Омер, разглядывая вблизи лицо Керим-бея: низкий лоб, густые брови, большие, близко посаженные глаза.

— А успеете ли вы до сентября завершить мост и туннель? — поинтересовался Керим-бей, слегка опустив веки. Дрожание его ресниц говорило Омеру: «Что бы ты ни сказал, мне все равно. Какое значение могут иметь твои слова в моем мире?»

— Успеем, если будет угодно Аллаху!

— Если будет угодно… — повторил Керим-бей, торопливо пожал руку Рефику и обернулся к подошедшему следом пожилому подрядчику.

Выйдя на улицу, Омер, Рефик и герр Рудольф долгое время шли молча. Потом Рефик с наслаждением потянулся и зевнул.

— Уф, ну и славный был вечерок! Хорошо провели время, а?

— Хорошо мы провели время, герр Рудольф? — спросил Омер.

— Я бы не сказал… Вот наесться — наелся, — проговорил немец и как-то странно, нервно усмехнулся.

— Чтоб им всем пусто было, сволочам! — заорал Омер так, словно хотел, чтобы его услышали в доме Керим-бея. — Я пьян как свинья! — прибавил он и подумал, не слишком ли фальшиво звучат его грубые слова. — Когда я вижу этих типов, меня так и тянет на грубость!

— А я-то думал, что вы все-таки худо-бедно развлеклись, — сказал Рефик.

— Да что там веселого-то было, что? Скоты! — снова заорал Омер и опять спросил себя, деланная его грубость или нет.

— Вкусная еда, новые лица… — сказал Рефик и помолчал, словно пытаясь найти наиболее емкое определение. — Одним словом, смена обстановки.

— Ах, смена обстановки! Наша жизнь, наша работа, в которую мы душу вкладываем, это, оказывается, «обстановка»! Что скажешь на это, герр Рудольф?

Но немец только махнул рукой, показывая, что не расположен снова спорить и злиться.

— Смена обстановки, видите ли! Ты сюда, должно быть, ради этого и приехал, как ходят в зоопарк, что посмотреть на зверушек и развеяться! — Он вдруг замолчал, поглядел на Рефика и взят его за локоть. — Да, дружище, здесь зоопарк, и я один из экспонатов.

Некоторое время шли молча. Омер держался за локоть Рефика и раздумывал, пьян он или нет. Решив, что все-таки не пьян, а просто разгорячен, взволнован и получает удовольствие, изображая пьяного, от локтя отцепился. Перескочил через еле видную в темноте кочку и вдруг начал напевать:

Откуда взялась в голове эта песенка? Да, точно — ее пела бабушка, а он, семилетний мальчуган, слушал и скучал. «Мило, но глупо!» — сказал себе Омер и стал вспоминать бабушку, отца, тетю… Потом вдруг проговорил вслух:

— Я веду себя так, будто у меня есть право думать и говорить всякую ерунду! Изображаю из себя пьяного, а сам трезв как стеклышко!

Долгое время никто ничего не говорил. Слышно было только, как лают вдалеке собаки, стрекочут сверчки и шумит вода в реке. Завидев свой дом, герр Рудольф сказал:

— Теперь мне осталось лишь одно — уехать в Америку. — Он словно разговаривал сам с собой. — Да, только туда. А вы? — обратился он вдруг к Рефику. — Что вы будете делать? Сможете ли найти выход, — он плавно провел рукой вокруг себя, указывая на темное небо и землю, — из этого мрака?

— За каждой ночью приходит утро, да будет вам известно! — насмешливо сказал Омер. — О нас не беспокойтесь!

— Не так уж я и несчастен, — проговорил Рефик.

— Раз так, прошу ко мне, попьем кофе, поговорим, — предложил герр Рудольф.

Омер сначала хотел отказаться: каждый раз они говорили об одном и том же, спорили чуть ли не до утра, так и не приходя к согласию. Однако пожалел жаждущего общения немца и, решив, что сам участвовать в споре не будет, сказал, что можно было бы немножко посидеть. Вошли в дом. Герр Рудольф заявил, что все равно не сможет уснуть до утра, включил генератор и приготовил кофе. Садясь в свое любимое кресло, посмотрел на Омера, словно спрашивая, не будет ли тот прерывать разговор ехидными насмешками; потом повернулся к Рефику и сказал извиняющимся тоном:

— Ничего нового я вам сказать не могу. Скажу, что уже не раз говорил, а вы, скорее всего, будете мне отвечать то же, что раньше… Однако я все равно скажу. Герру Завоевателю будет немного скучно нас слушать, но… Да, по моему мнению, Восток — страна тьмы и рабства. Что я под этим разумею, я уже объяснял. Человек здесь лишен свободы; человеческий дух, выражаясь поэтически, находится в оковах. Это всё я вам говорил, и ответить вам на это было…

— Да, нечего. Но я пытался по-другому изложить то, о чем вы говорили. Оставив вопрос о духе в стороне… Напоминал вам, что по крайней мере законодательные основы свободы личности в Турции уже хотя бы в первом приближении, но заложены, и…

Омер понял, что не сможет это слушать, встал и начал ходить по комнате. «Как малые дети, честное слово! — думал он. — Развлекаются смехотворными, насквозь книжными, одними и теми же скучными спорами! Сказали бы хоть что-нибудь новое!» Зевнул, взял с полки один из шахматных журналов, которые выписывал герр Рудольф. «Мат белым в два хода, конем не ходить! Интересно…» Рефик по-прежнему говорил, немец, желая продлить беседу, время от времени вставлял реплики. «У человека в жизни должна быть цель. Моя цель — быть завоевателем!» Сообразив, что, глядя в журнал, шахматную задачу не решить, Омер достал доску, расставил фигуры в исходную комбинацию и погрузился в размышления. Потом обратил внимание, что Рефик и герр Рудольф, увидев, что он занялся шахматами, немного расслабились. Не желая снова заставлять их нервничать, перешел к следующей задаче. Затем взялся за задачу, на решение которой отводилось пятнадцать минут, и решил ее за двадцать. Потом решил другую за десять минут и прочитал, что тот, кто решает эту задачу за такое время, должен считаться шахматистом начинающим. Чтобы доказать, что он вовсе не начинающий, а мастер. Омер решил еще одну задачу, ничего не доказал и разозлился на дурацкие взгляды авторов журнала. Тут он услышал, что герр Рудольф снова читает Гольдерлина, и поднялся на ноги.

— Аминь! Однако уже пора идти спать.

Герр Рудольф не мог сильно сердиться на Омера — в конце концов, тот очень долго не встревал в разговор с язвительными замечаниями, но, как всегда, сказал:

— Ах, когда-нибудь вы поймете!

Выйдя из дома немецкого инженера, Омер спросил Рефика:

— Что ты в нем такого нашел, что все время с ним говоришь? Да к тому же все время об одном и том же!

— Да, ты прав, об одном и том же, — сказал Рефик и продолжил спокойным, наставительным тоном: — Однако то, о чем мы говорим, достойно всестороннего обсуждения.

Омер дважды махнул рукой:

— Слова… Пустые слова!

— Мы втроем разве мало раньше спорили? Ты, я и Мухиттин. Разве мало?

— Правильно, спорили. Но это все были детские игрушки… Ладно, не хмурься. Если хочешь, поспорим. Но о чем? Споря, ничего не решить. По мне так единственный предмет, достойный обсуждения, — сегодняшний прием. Почему там все было так пошло? Но тебе там понравилось, поэтому ничего дельного ты не скажешь…

— А мы как раз об этом говорили. Почему вечер получился таким…

Они остановились под деревом, очертания которого смутно проглядывались в темноте, и посмотрели друг на друга.

— Ну и почему? Почему все было так гнусно, так пошло? — Говоря это, Омер вспоминал, как Керим-бей, полуприкрыв свои большие близко посаженные глаза, спрашивал, когда будет свадьба и успеют ли в срок закончить строительство. — Если уж и говорить о чем-нибудь, так только об этом! Почему эти люди такие пошлые? Почему у них рабские души? Почему все так? Или тебе они такими не кажутся?

— Кто именно?

— Все.

— Нет, все не кажутся. Одно дело подрядчики-нувориши, другое — партийный инспектор. Он, по крайней мере, всей душой за реформы.

— И эти реформы, конечно же, озарят Турцию светом разума? — насмешливо спросил Омер. — Ты в это веришь? Молчишь… Веришь, веришь! Я знаю, ты пишешь в Анкару собираешься предложить им свой «план развития деревни». Ха-ха. Теперь понял, к каким людям попадет твой проект?

— Во-первых, я переписываюсь не с «ними», как ты изволил выразиться, а только с Сулейманом Айчеликом. А во-вторых, я раньше не знал, что ты так пренебрежительно относишься к реформам!

— Ладно-ладно, — поспешно сказал Омер. — Не отвлекайся от темы. Я знаю, ты тоже понял, что с ними у тебя ничего не получится. С ними вообще ничего не получится!

— Вот здесь мы с тобой расходимся, — сказал Рефик так горячо, словно до этого момента они абсолютно во всем были согласны. — Я верю, что смогу что-нибудь сделать, а ты ни во что не веришь!

— Нет, я верю в то, что сам, один смогу добиться, чего хочу!

Наступила долгая пауза.

— Нет, я не могу этого понять, — сказал наконец Рефик. — Почему ты не желаешь видеть, как много уже сделано? Сейчас все обладают гораздо большей свободой, чем раньше. Тьма уже не так беспросветна. Тебе следовало бы это уяснить. Многое было сделано вчера и делается сейчас, многое будет сделано завтра! — И он нервно зашевелил губами, словно еще собирался что-то сказать, да никак не мог вспомнить, что именно.

— Большая свобода! — сказал Омер сдавленным голосом — насмешливо уже не получалось. — Свобода, говоришь? Самые свободные, конечно, эти! — Он указал куда-то в темноту. Судя по тому, что шли они уже более получаса, в том направлении должны были находиться бараки рабочих. — Самые свободные… Приходят и умоляют, чтобы мы взяли их на работу. Два года назад те из них, кто не мог уплатить шесть лир дорожного налога, отрабатывали его на принудительных работах… Или, может быть, свободны те, кого ты сегодня видел на этом замечательном приеме? А, что скажешь? Вот эти, которые смотрели в рот Керим-бею, — может, они свободны?

Омер вдруг замолчал. Стало слышно, как лает где-то собака и шумит река. Неподалеку, кажется, росли какие-то цветы со странным, но приятным ароматом. Рефик тоже молчал.

— Здесь все рабы! — снова во весь голос заговорил Омер. — Все лицемеры, лжецы, дурные люди. Ничего, ничего хорошего здесь нет. Их можно только пожалеть, тех, кто сидел за столом. Жалкие безликие подпевалы… Ты знаешь, что было в прошлом году в Дерсиме. Слышал, как инспектор рассказывал. Но мне-то что с того? Не хочу об этом… Вот ты говоришь: Руссо, Руссо… Какой тут Руссо? Если бы этот твой Руссо жил в Турции, его избили бы хорошенько на фалаке, чтобы не воображал о себе, да и дело с концом.

Рефик снова зашагал вперед.

— Нет, все не так плохо, — сказал он и вздохнул. — В твоих словах, возможно, есть доля правды. Но нельзя же видеть мир только в черном цвете. Иначе разуму не во что будет верить!

— Вот это верно. Здесь, в Турции, разумом верить невозможно. — Омер снова махнул рукой в сторону рабочих бараков. — Или, как эти, веришь в Аллаха, или не веришь ни во что. Потому что здесь все фальшивка, все имитация! Во всем ложь, обман, лицемерие. Вот ты говоришь: Руссо. Кто наш Руссо? Намык Кемаль? Ты можешь его читать? Пробуждают его сочинения в тебе хоть какие-нибудь чувства? Может быть, когда-то в ком-то они что-то и пробуждали — в конце концов, не зря же он считается лучшим писателем своего времени. Кто еще? Немец прав: эпоха, которая во Франции продолжалась по меньшей мере полвека, у нас и полгода не заняла. Снова окунулись в прежнюю пошлость и лицемерие. Вот тебе и Турция… Ах, Турция! Когда я об этом думаю, мне хочется плакать, но ничего не поделаешь! Лучше не думать!

— Если ты сам веришь своим словам, это очень плохо, — проговорил Рефик.

— Что же тут плохого? Что плохого в том, чтобы видеть истину и говорить об этом? По мне, так жить иллюзиями гораздо хуже. И давай не будем больше говорить на эту тему. Который час? Кажется, уже скоро рассвет.

— Нет-нет, давай говорить! Я хочу высказать все, что мне сейчас пришло в голову. С тобой я никак не могу согласиться. Не понимаю, как ты можешь жить, думая так и ни во что не веря?

— Эка невидаль! Все так живут. Разве я один такой? Вот ты год назад верил во что-нибудь?

— Я? — Рефик простодушно, застенчиво улыбнулся. — Я в то время вообще не задумывался, нужно во что-нибудь верить или нет. Но ты… ты-то задумываешься. Если хоть один раз задумался об этом, назад дороги нет!