Матушка возненавидела семейку Шангуань такой лютой ненавистью, что три дня подряд отдавалась собачьему мяснику Жирному Гао, который жил бобылём в Шакоуцзы. Глаза навыкате, оттопыренные толстые губы, он круглый год ходил в одной и той же ватной куртке. Куртка так пропиталась собачьим жиром, что походила на броню. Самые злющие собаки, завидев его, поджимали хвосты и отбегали, чтобы облаять уже с безопасного расстояния.

Матушка пошла на северный берег Цзяолунхэ собирать лекарственные травы и заодно заглянула к нему. Когда она открыла дверь, Гао как раз жарил мясо.

— Если за собачатиной, то ещё не готово! — хмуро покосился он на неё.

— На этот раз я к тебе с мясом, — выпалила матушка. — Помнишь, в том году на театральном представлении лапал меня в темноте? — Жирный Гао покраснел. — Так вот, сегодня я сама к тебе пришла!

Забеременев, Шангуань Лу сбегала к алтарю матушки-чадоподательницы, что стоял в домишке семьи Тань, воскурила благовония, отбила поклоны, дала обет и принесла всю свою скудную наличность, оставшуюся ещё с тех времён, когда она выходила замуж. Но на следующий год опять родилась девочка, Паньди.

От кого родилась шестая дочка, Няньди, — от Жирного Гао или от смазливого монаха из храма Тяньци, — сама матушка сумела определить по вытянутому лицу, длинному носу и кустистым бровям дочки лишь гораздо позже, когда той было уже лет семь-восемь.

Той весной свекровь одолела странная хворь: всё тело от шеи покрылось серебристо-серыми чешуйками, которые невыносимо зудели. Чтобы она не зачесала себя до смерти, отцу с сыном приходилось ремнём связывать ей за спиной руки. Диковинная немочь так скрутила эту железную женщину, что она выла дни и ночи напролёт. Угол стены во дворе и шершавая кора груши были в крови там, где она чесалась, пытаясь унять зуд: «Ох умру, как чешется, ох умру… — причитала она. — Ох прогневала Небеса, ох прогневала, ох спасите, ох помогите…»

От отца с сыном толку было как от козла молока. Вот уж действительно, хоть катком дави — дерьма не выдавишь, хоть молотом лупи — кровь не выступит. Так что искать врача пришлось, конечно, матушке. Она изъездила на муле весь Гаоми, пригласила к свекрови несколько докторов — и традиционной медицины, и европейской. Одни уезжали, выписав рецепт, другие просто поворачивались и уходили. Обращалась матушка и к колдуньям, и к знахарям, но все их эликсиры и чудодейственные отвары не помогали — Люй с каждым днём становилось всё хуже. Однажды она позвала матушку:

— Вот что, живущая с Шоуси. Верно говорят: «Родителям с детьми нельзя без доброты, а свекровям с невестками никак без ненависти». Помру — тебе с домом управляться. Отец с сыном — два осла, они так и не повзрослели.

— Не надо таких грустных речей, матушка, — сказала урождённая Лу. — Я тут недавно слыхала, как почтенный Фань Сань рассказывал об одном учёном монахе из храма Тяньци, что в Мадяньчжэне. Говорят, очень сведущ во врачевании. Хочу вот съездить за ним.

— Не трать зря деньги, — отвечала свекровь. — Знаю я, откуда моя хворь. Я когда только замуж вышла, кошку кипятком ошпарила. Она у меня цыплят таскала, разозлила — мочи нет. Хотела лишь проучить, а она возьми и сдохни. Вот теперь и вредит!

Но матушка всё же отправилась верхом на муле за тридцать ли к этому монаху.

Монах оказался светел ликом и красив, от него приятно пахло сандалом.

Перебирая чётки, он выслушал матушкину просьбу и сказал:

— Я бедный монах, больных принимаю здесь, в храме, по домам не езжу. Привози и ты свекровь сюда.

Ничего не поделаешь, пришлось матушке вернуться, запрячь телегу и отвезти свекровь в храм Тяньци.

Лекарь выписал больной два рецепта — один для приёма внутрь, другой — обтирание.

— Если не поможет, — сказал он, — больше приходить не надо, а если подействует, приезжай — выпишу новый.

Матушка отправилась в аптеку за лекарством, собственноручно заварила и пользовала свекровь. После трёх приёмов внутрь и двух обтираний зуд прекратился.

Отомкнув на радостях сундук, где хранились деньги, свекровь послала матушку отблагодарить лекаря и получить новый рецепт. Пока монах выписывал его, матушка заодно поинтересовалась, почему у неё рождаются одни девочки. Слово за слово, беседа затянулась. Монах оказался любвеобильным, матушка мечтала о сыне, и оба прониклись друг к другу пониманием.

Жирный Гао тоже вошёл во вкус, с матушки прямо глаз не сводил.

Однажды вечером, когда солнце уже закатилось и на небе появился кругляшок луны, матушка верхом на муле возвращалась из храма Тяньци. Когда она проезжала мимо гаолянового поля к югу от Мошуйхэ, на дорогу выскочил Жирный Гао.

— Ну и бессердечная же ты, Сюаньэр, — заявил он.

— Я тебя, Жирный, пожалела, вот и уступила пару раз, зажмурившись. А ты поди-ка: дали палец — всю руку откусить готов.

— Как с монашком закрутила, старого дружка-то и позабыла! — обиделся Жирный Гао.

— Чепуху несёшь! — отмахнулась матушка.

— Ты мне не вкручивай, — прищурился Гао. — Лучше соглашайся, а не то вмиг раззвоню по всему Дунбэю, что ты якобы за лекарством для свекрови ездишь, а сама с монашком забавляешься.

И матушка позволила унести себя в поле гаоляна…

Свекровь поправилась. Но слухи о том, что матушка спуталась с учёным монахом, дошли и до её ушей. Когда опять родилась девочка — Няньди, — она, ни слова не говоря, взяла ребёнка за ноги и хотела утопить в поганом ведре.

Матушка соскочила с кана и, бросившись перед ней на колени, стала умолять:

— Смилуйтесь! Пощадите малышку! Ведь я полгода ходила за вами!

Держа заливающегося плачем младенца вниз головой, свекровь негромко спросила:

— Скажи честно, про монаха правда?

Матушка молчала.

— Говори! На стороне нагуляла?

Матушка твёрдо мотнула головой.

Свекровь швырнула малышку на кан.