Благодаря Цзи Цюнчжи авторитет Цзиньтуна вырос. В один из весенних дней, когда цвели персики, она во главе наиболее влиятельных городских чиновников, а также специально приглашённых менеджеров Строительного банка, Банка промышленности и торговли, Народного банка и Агробанка приехала в птицеводческий центр с инспекцией. Всегда представительная Лу Шэнли была одета в тот день просто и без претензий, но те, кто разбирался, прекрасно видели, что эта простота лишь изощрённый макияж и вроде бы скромные с виду вещи — дорогие, импортные.

К главным воротам Центра подъехало более сорока автомобилей известных марок. На воротах, в двух трёхметровых красных дворцовых фонарях, заливались на все лады более сотни жаворонков. Попугай Хань обучил их начинать трели при рокоте автомобильных моторов. Он постарался: шары фонарей содрогались от пения, и эти непередаваемо чудесные звуки заставляли забыть обо всём на свете. На арке ворот ласточки-саланганы соорудили более семидесяти гнёзд. Как удалось Попугаю подвигнуть их на это — одному богу известно. Кроме названия этой ласточки по-английски на деревянной табличке можно было прочитать краткие сведения о ней на двух языках. Особо отмечалось, что белоснежное, почти прозрачное ласточкино гнездо славится исключительными питательными свойствами и стоимость одного гнезда составляет три тысячи юаней. Специально для этого дня Гэн Ляньлянь распорядилась спрятать в рощице посреди Центра множество громкоговорителей, и из них звучал записанный на плёнку чарующий птичий щебет. На четырёх больших щитах, установленных на насыпном холме сразу при входе, красовалось четыре больших иероглифа: «Няо юй хуа сян» — «Птицы говорят, цветы звучат». Поначалу все думали, что это ошибка, но тут же понимали, что этот «сян» очень даже к месту. Воздух полнился птичьими трелями, и казалось, цветы тоже поют. Во дворе стайка блестяще выдрессированных фазанов исполняла танец встречи гостей. Они то приближались друг к другу, чуть ли не обнимаясь, то быстро кружились, двигаясь абсолютно в такт музыке. Какие же это фазаны! Это благородные шэньши, джентльмены (для красоты Попугай отобрал только самцов), — стайка настоящих, изысканно одетых, летящих в танце шэньши.

Гэн Ляньлянь и Цзиньтун провели посетителей в большой зал птичьих представлений. Там в церемониальном наряде, расшитом красными цветами, поджидал гостей с дирижёрской палочкой наготове Попугай Хань. Как только они вошли, работница повернула рубильник, зажглись разноцветные светильники, и с жёрдочки прямо напротив входа двадцать волнистых попугайчиков закричали в унисон: «Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем! Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем!» Растроганные гости зааплодировали. Впорхнувшие следом чижи с розовыми бумажными свитками в клювах вложили их в руки каждому посетителю. Развернув свитки, те прочитали: «Приветствуем высоких гостей, прибывших дать руководящие указания! Просим высказывать ваши ценные критические замечания!» Гости аж языком защёлкали от восхищения. Программу продолжили две хохлатые майны в крошечных красных халатиках и зелёных шапочках. Они вразвалочку вышли на сцену перед микрофоном и нежными голосками заговорили: «Здравствуйте, дамы и господа! Добро пожаловать в птицеводческий центр, Дунфан». Просим высказывать ваши ценные критические замечания». Когда одна заканчивала фразу, другая тут же повторяла её на беглом английском.

— Чисто оксфордское произношение, — отметил прекрасно владеющий английским начальник отдела внешней торговли.

«А теперь вашему вниманию предлагается сольное исполнение «Песни освобождению женщины». Исполнитель — священная майна».

Одетая в сиреневое платьице майна подошла к микрофону и низко поклонилась, продемонстрировав два ярко-жёлтых пятна на голове: «Сегодня я исполняю историческую песню, которая посвящается уважаемому мэру Цзи. Надеюсь, вам понравится. Спасибо!» Ещё один глубокий поклон — ещё раз жёлтые пятна. На сцену выскочили десять канареек и в унисон взяли начальные ноты. Раскачиваясь, запела и майна:

Зрители бурно зааплодировали. Гэн Ляньлянь и Цзиньтун украдкой наблюдали за Цзи Цюнчжи. Её лицо не дрогнуло, она не хлопала и не кричала «браво». Обеспокоенная Гэн Ляньлянь незаметно толкнула его локтем:

— Что это со старушкой?

Цзиньтун лишь помотал головой.

Гэн Ляньлянь кашлянула, привлекая внимание:

— А теперь приглашаем уважаемых гостей перекусить. Наш Центр образован недавно, средства ограничены, и угощение будет скромное. Просим на банкет из ста птиц.

К микрофону снова подбежали ведущие майны и в один голос заговорили: «Банкет из ста птиц, банкет из ста птиц, для изысканного вкуса нет границ. Для любителей поесть изрядно — страусы, для малоежек — колибри. Кряква, голубой ушастый фазан. Японский журавль, королевский фазан. Козодой серпокрылый, гриф бурый. Дрофа, крапивник красный, дубонос. Уточка-мандаринка, пеликан, китайский соловей. Иволга черноголовая, хуамея, дятел. Лебедь, баклан, фламинго…»

Не дожидаясь перечисления всех блюд, Цзи Цюнчжи повернулась и с каменным лицом зашагала к выходу. За ней, не скрывая своего разочарования, потянулись подчинённые.

Как только Цзи Цюнчжи села в машину, Гэн Ляньлянь со злостью топнула ногой:

— Вот ведь не сдохнет никак, ведьма старая!

На следующий день до ушей Гэн Ляньлянь донесли основное содержание проведённого мэром совещания. «Не птицеводческий центр, а балаган какой-то! — ругалась Цзи Цюнчжи. — И пока я мэр города, ни одного фэня государственных кредитов этот балаган не получит!»

— Сволочь старая! — ухмыльнулась Гэн Ляньлянь. — А мы, как говорится, почитаем арию верхом на муле, — вспомнила она известный сехоуюй, — поживём — увидим.

Она велела Цзиньтуну развезти по домам всем, кто посетил тогда Центр — за исключением Цзи Цюнчжи, конечно, — заранее приготовленные подарки: по цзиню ласточкиных гнёзд и по букету павлиньих перьев. Особо важным гостям, таким как заведующие филиалами банков, добавили ещё цзинь.

— Невестка, мне с таким делом… не справиться… — выдавил из себя Цзиньтун.

Серые глазки Гэн Ляньлянь вмиг стали змеиными:

— А коли не справиться — что поделаешь, поищите себе работу в другом месте, — ледяным тоном заявила она. — Может, эта ваша добренькая учительница подыщет вам чёрную чиновничью шапку.

— А если взять дядюшку охранником на ворота или ещё кем-нибудь? — встрял Попугай.

— Помолчи лучше! — окрысилась на него Гэн Ляньлянь. — Он твой дядюшка, а не мой! У меня здесь не богадельня.

— Кто же режет осла после того, как смолото зерно… — промямлил Попугай.

Гэн Ляньлянь запустила в него чашкой с кофе. Глаза засверкали желтизной, и она, разинув рот, заорала:

— Вон! Вон! Оба вон отсюда! Лучше не выводите меня, не то изрублю на куски и орлам скормлю!

У Цзиньтуна аж сердце захолонуло.

— Смертию повинен, невестка, виноват, виноват, — затараторил он, сцепив руки перед собой. — Только не серчайте на племянника. Ухожу, ухожу. Вы меня кормили, одевали, всё верну. Буду утиль собирать, пустые бутылки сдавать, накоплю…

— Гляди, какие амбиции! — съязвила Гэн Ляньлянь. — Да ты полный болван, такие — кто за титьку, как ты, цепляется — хуже собак живут! Я на твоём месте давно бы на кривом дереве повесилась! Вот ведь посеял пастор Мюррей драконово семя, а выросла блоха на верёвочке. Нет, тебе и до блохи далеко, она хоть прыгает на полметра. Клоп ты, а может, и не клоп, скорее вошь — вошь белая, три года не кормленная!

Безжалостные, как нож мясника, речи Гэн Ляньлянь искромсали его в кровавые клочья. Зажав уши руками, Цзиньтун кубарем вылетел из Центра и понёсся как угорелый. Не помня себя, забежал в камыши. Там торчали не срезанные в прошлом году стебли; уже поднялась новая поросль в полчи высотой, и, забравшись туда, он на время оказался отрезанным от внешнего мира. Высохшие жёлтые листья шуршали под ветерком, а от влажной земли тянуло горечью новых ростков. Казалось, сердце вот-вот разорвётся от боли. Он упал на землю, колотя измазанными в глине руками по своей неразумной голове и причитая по-старушечьи:

— И зачем ты только родила меня, мама! Зачем вырастила такого никчёмного человека, как я, почему сразу не утопила в поганом ведре! Мама, я всю жизнь не человек и не призрак. Надо мной смеются и взрослые и дети, мужчины и женщины, живые и мёртвые… Не хочет больше жить твой сын, мама, уйти хочет из этого мира! Отвори очи, правитель небесный, порази молнией своей! Разверзнись, мать сыра земля, уготовь место, чтобы упокоить меня. Не могу я больше, мама, когда все поносят и тычут пальцами…

Он изнемог от слёз, но на холодной земле долго не полежишь, пришлось подняться. Высморкал покрасневший нос, вытер лицо. Он выплакался, и на душе полегчало. С камыша свисало старое гнездо сорокопута, а между стеблями скользил полоз. Цзиньтун замер, поздравив себя с тем, что змея не заползла ему в штаны, когда он валялся на земле. Птичье гнездо напомнило про птицеводческий центр, а при взгляде на змею вспомнилась Гэн Ляньлянь. Он со злостью пнул гнездо ногой. Но оно было прикреплено к стеблю конским волосом — он и гнездо не сбил, и сам чуть не свалился. И всё равно — оторвал его руками, швырнул на землю и стал топтать, подпрыгивая и выкрикивая:

— Птичий центр поганый! Вот тебе, растопчу на мелкие кусочки, сучий потрох!

От расправы с гнездом он распалился ещё пуще. Нагнулся и сломал камышину, порезав при этом ладонь острыми листьями. Не обращая внимания на боль, поднял камышину вверх и бросился вдогонку за полозом. Тот стремительно скользил меж лиловыми стеблями молодых побегов.

— Гэн Ляньлянь, змея подколодная! — Он занёс камышину над головой. — Сейчас покажу тебе, как смеяться надо мной! Жизнью за это заплатишь! — И с силой хряснул по змее. Попал он или нет, но та мгновенно свернулась клубком, угрожающе подняла голову в чёрных полосках и зашипела, высовывая язык и не сводя с него недобрых глаз, серых с белизной. Он аж похолодел, волосы встали дыбом. Собрался было ударить ещё раз, но, заметив, что змея приближается, с криком «Мама!» отбросил своё оружие и бросился прочь, не обращая внимания на листья камыша, секущие лицо и глаза. Остановился, чтобы перевести дух, лишь оглянувшись и убедившись, что змея не преследует его. Руки и ноги ослабели, голова кружилась, живот подвело от голода. Вдалеке в лучах солнца ослепительно сверкала высокая арка ворот центра «Дунфан», и до самых облаков разносились крики журавлей. Ещё вчера в это время он ел второй завтрак. Сладкий привкус молока, аромат хлеба, дух свежеприготовленных перепелов и фазанов… Он уже начал сожалеть о своём опрометчивом поступке. И чего он убежал из Центра? Ну развёз бы подарки — разве это повредило бы его репутации? Шлёпнул себя по щеке — не больно. Шлёпнул ещё раз — чувствуется. Потом двинул так, что аж подпрыгнул от боли, щека загорелась.

— Эх, Шангуань Цзиньтун, болван ты болван, — выругался он вслух. — Всё репутацию берёг, а только бед себе нажил!

И тут ноги сами повели его к птицеводческому центру. «Истинный муж должен уметь применяться к обстоятельствам, как говорится, уметь растягиваться и уметь сгибаться. Так что давай, покайся перед Гэн Ляньлянь, извинись, признай, что был неправ, попросись обратно. Да и о какой потере лица можно говорить в такой ситуации? Лицо, репутация — это лишь богатенькие могут себе позволить. Ну обозвали тебя клопом — так ты ведь не стал им? И в вошь не превратился, когда тебя вошью обругали». Так, осыпая себя упрёками, сетуя, прощая себя, вразумляя, уговаривая и поучая, он незаметно очутился у ворот.

В нерешительности он ходил перед ними туда-сюда. Несколько раз уже собирался было войти, но в последний момент отступал. Ну да, конечно, у истинного мужа слово не воробей. Если здесь не богадельня, пригреют в другом месте. Хорошая лошадь на потравленном лугу не пасётся. Умирать с голоду, но не склонять головы, не прятаться от ледяного ветра, даже замерзая. Не хлебом единым, как говорится. Хоть и в нужде живём, силы воли хватает. «С начала времён смерти не избежал никто, верность моя воссияет вовеки в анналах истории». Он перебирал одно речение за другим, чтобы собраться с духом, но, сделав несколько шагов, поворачивал обратно. Так и метался. «Вот бы столкнуться у ворот с Попугаем Ханем или Гэн Ляньлянь!» Но заслышав крик Попугая, он спешно юркнул за дерево. Так и простоял у ворот, пока солнце не закатилось за горы. Задрав голову, увидел льющийся из комнаты Гэн Ляньлянь мягкий свет, и душа исполнилась печали. Смотрел долго, но в голову ничего умного так и не пришло, и, волоча свои длинные ноги, он потащился в сторону оживлённых городских улиц.

Видимо, тянуло на запах съестного, и он сам не понял, как очутился на улочке, где шла вечерняя торговля местными деликатесами. Когда-то здесь набирал учеников и обучал боевым искусствам мастер ушу Комета Гуань, а теперь тут был обжорный ряд. Лавки по обе стороны улочки ещё открыты, над входом мигают неоновые вывески. Торговцы поджидают клиентов, прислонившись к косякам дверей и ловко сплёвывая шелуху арбузных семечек. Но заходят в лавки немногие, привлекает сама улочка. На позеленевших каменных плитах стоит вода. Тёплый свет от протянутых на скорую руку по обеим сторонам улочки гирлянд с большими красными абажурами играет на мокрых плитах зеленоватыми бликами. Лица уличных торговцев — все в белом, в высоких колпаках — отливают маслянистым блеском. Иероглифы на большом щите гласят: «Молчание — золото. Ртом здесь жуют, а не разглагольствуют. Промолчи и награду получи». «Вот уж не думал, что правила снежного торжка возродятся на улочке закусочных». В розовой от красных фонарей дымке продавцы обращались к покупателям мимикой и жестами, и вся улочка казалась таинственной и нездешней. В этой странной, но весёлой атмосфере — не розыгрыш и не шутка — порхали стайки ярко разодетых парней и девушек — в обнимку или держась за руки, но строго соблюдая запрет на разговоры. То здесь поклюют, то там, и всё — продавцы и покупатели — относятся к этой игре со всей серьёзностью. На этой безгласной улочке Цзиньтун почувствовал себя уютно, как дома, и позабыл на время про голод и пережитые днём унижения. Казалось, это молчание уничтожило все барьеры между людьми. Самое главное — взять себя в руки, чтобы язык перестал навлекать неприятности, а стал органом, у которого одна конкретная функция. И он зашагал дальше по скользким каменным плиткам.

Для стоящей неподалёку обнявшейся парочки молодая девушка с тонкими чертами лица готовила в кипящем масле больших тёмно-красных раков с длинными клешнями. Раки, блестевшие как лакированные, ползали в стоящем перед ней большом пластмассовом тазу. Многозначительным взглядом она подозвала Цзиньтуна. Он глянул на ценник и торопливо отвернулся. В кармане завалялся всего один юань — даже клешни не купишь. Чуть дальше, в освещённой красным светом корзине, поблёскивали змеи. Они были живые, хоть и свернулись кольцами, как мёртвые. За большим, покрытым клеёнкой столом сидели четверо полицейских в штатском. Выражения лиц миролюбивые, без какой-либо «готовности дать отпор противнику». Хозяину здесь помогала скуластая девушка с впалыми глазами, в синем платке — а может, молодая женщина, потому что при размашистых движениях грудь у неё колыхалась, как лянфэнь, чего не бывает с упругими грудками девственниц; она разделывала змей на деревянной доске. Живые змеи в её руках вели себя как мёртвые, и она будто забыла про их ядовитые зубы. Не глядя нашаривала змею в корзине, как морковку, вытаскивала, клала на доску и одним ударом отсекала голову. Потом вешала змею на гвоздь, бралась за кожу обеими руками и стягивала её, как чулок. Неуловимым движением вскрывала на доске эту ещё шевелящуюся голую палку, вынимала жёлчный пузырь, удаляла позвоночник и бросала тушку хозяину, смуглому толстяку, который орудовал ножом за большим столом. Тот сначала отбивал тушку обухом ножа, потом остриём мгновенно нарезал на тонкие, как бумага, прозрачные ломтики. В это время девица успевала разделать ещё пяток змей. Теперь она вынимала из кипящего котла ломтик за ломтиком и поставила перед полицейскими целую горку. Они переглянулись с одобрительными ухмылками, подняли тяжёлые кружки с пенистым золотистым пивом, со звоном сдвинули их и осушили. Цепляя палочками ломтики змеи, макали их в горячую воду и отправляли в рот.

Поглядывая по сторонам, Цзиньтун миновал продавцов жареных перепелов и воробьёв, доуфу со свиной кровью, пирожков с жареной рыбёшкой, каши «бабао ляньцзы чжоу», крабов в вине, супа из овечьих потрохов, блинчиков с ослятиной, говядины в соевом соусе и тушёных бараньих яиц, пельменей «танъюань» и супа с клёцками «хуньтунь», жареных кузнечиков, цикад, червей шелкопряда, пчёл… Еда из самых разных мест собралась здесь под вывеской деликатесов дунбэйского Гаоми. От такого широкого выбора дух захватывало. Пару десятилетий назад он и не слыхивал, чтобы кто-то осмелился есть змей. А нынче, говорят, сын Фан Баньцю на спор завернул змею в блин вместе с зелёным луком и, макая в свежеприготовленный бобовый соус и запивая гаоляновым вином, схрупал с таким смаком, что за ушами пищало. На позеленевших плитках узкой улочки люди тёрлись плечами и спинами, сталкивались, но из-за обета молчания были чрезвычайно дружелюбны. Слышалось лишь шкворчание масла в котлах, стук ножей о разделочные доски, чавканье да отчаянные крики птиц, которых тут же и резали.

Смешавшись с жителями нового города, которые пришли сюда, чтобы перекусить и поиграть в немых, Цзиньтун вдоволь насмотрелся на вкусную еду, навдыхал чудесных запахов. В конце концов выяснилось, что чашка чая из большого чайника с кривым носиком стоит как раз один юань. Он подошёл к посвистывающему чайнику поближе, ощущая горьковатый аромат чая, и тут вдруг заметил Одногрудую Цзинь. Она сидела неподалёку с каким-то светлолицым мужчиной средних лет, и они ухаживали друг за другом, накалывая кусочки жареных лягушачьих лапок на бамбуковые зубочистки и отправляя в рот один другому. При виде таких нежностей он просто оторопел. Опустив голову, юркнул в сторону и спрятался за столб, обклеенный ворохом рекламных объявлений, приглашающих лечиться от венерических болезней. В глаза и нос пахнуло аммиаком, и стало ясно, что тут мужчины справляют малую нужду. Он стоял в тени, а Лао Цзинь было видно очень хорошо. Похожий на кочан цветной капусты тюрбан на голове, волосы чёрные, блестящие: может, крашеные, а может — парик. Под покровом ночи и пожилая выглядит моложе, а косметикой можно и из уродины сделать красотку. Вот Лао Цзинь и сияет под нежным светом красных фонарей, как серебряный таз. Пухлые красные губы, грудь вперёд, корсет торчит, как балдахин императорского кортежа, — гулящая баба, да и только. Полюбуйтесь, как старается подать себя, смотреть тошно! Дрянь крашеная! Гуляет старуха — стяжает позор, дочь станет шлюха, сын будет вор. Про себя он крыл её и в то же время страшно завидовал этому светлолицему. В это время кто-то царапнул его по ноге когтистой лапой. Он подумал, что это кошка, но, опустив голову, увидел молодого инвалида с огромными чёрными глазами и шеей как у страуса; тот передвигался на руках, как Сунь Буянь. Инвалид протянул маленькую руку со скрюченными пальцами, глядя жалобно и с надеждой. Сердце у Цзиньтуна заныло — в этом полутёмном, безгласном мире оно размякло, как клейкий пирожок. Даже нищий инвалид не хочет нарушать правила ночного торжка! Растроганный, Цзиньтун почувствовал, что не может отказать этому юноше, ещё более несчастному, чем он сам, и после некоторого колебания подал ему зажатую в руке бумажку. Тот поклонился, развернулся и пошлёпал к большому чайнику с кривым носиком. Когда нищий наливал себе чай, Цзиньтун почувствовал запоздалое сожаление. Лао Цзинь сидела на прежнем месте, и он не смел выйти из своего укрытия. Чтобы убить время и из действительной потребности, он встал к бетонному столбу и начал поливать его. Не успел он закончить свои дела, как чья-то большая рука крепко ухватила его сзади за плечо. Это была седовласая старуха, и её суровое лицо говорило, что для неё нет разницы между мужчинами и женщинами. На руке — красная повязка, на груди — удостоверение санинспектора, выданное городским управлением здравоохранения, на плече — потрёпанная кожаная сумка. Она ткнула пальцем в надпись на стене: «Справлять нужду запрещается!» Потом указала на беджик, на повязку, помахала у него перед носом растопыренной ладонью, вытащила из сумки квитанцию и сунула ему в руки. «Штраф за отправление малой нужды в неположенном месте — пять юаней. Данная квитанция документом отчётности не является». Цзиньтун похлопал себя по карманам и развёл руками. На каменном лице старухи ничего не отразилось — исключения для него явно не сделают. Он поспешно поклонился, сомкнув руки перед грудью, и постучал себя кулаком по голове в знак того, что раскаивается и больше не будет. Старуха холодно взирала на его спектакль. Полагая, что уже прощён, он собрался было проскользнуть мимо, но она преградила ему дорогу. В какую сторону он ни пытался прорваться, старуха везде оказывалась на его пути и тянула к нему руки. Он указал на карманы, предлагая ей поискать самой. Старуха мотала головой, давая понять, что в карманы не полезет, но руки не убирала. Наконец Цзиньтун с силой оттолкнул её и рванул вдоль тёмной стены. Криков вслед ему не было, лишь заливался свисток.

Было уже за полночь, змеиным выползком шуршал влажный юго-восточный ветер. Цзиньтун бродил по улицам, но ноги снова привели к ночному торжку. Продавцы с товаром уже исчезли. Гирлянд тоже не было, и лишь тусклый свет уличных фонарей освещал забросанную перьями и змеиными шкурками улочку. Сейчас её мели дворники. Там же, на улочке, устроили беззвучную потасовку молодые хулиганы. Заметив Цзиньтуна, хулиганы приостановились и вытаращились на него. К его изумлению, самым активным в потасовке был тот самый подросток-инвалид, что принял у него милостыню. Ноги у него были вполне здоровые, а инвалидское седалище и «утюжки» куда-то делись. Расстроенный Цзиньтун проклинал себя за мягкотелость, за своё легковерие, но в то же время не мог не отдать должное хитроумию юнца. Хулиганы переглянулись, юнец подмигнул им, и они, окружив Цзиньтуна, повалили его на землю. Стащили костюм, кожаные туфли — всё до трусов. Потом раздался звонкий свист, и они растворились во тьме, как рыба в океане.

Полуголый, босой он отправился на их поиски. Тут уже было не до соблюдения тишины, он разражался то громкими ругательствами, то жалобными причитаниями. Ногам, изнеженным водными процедурами в сауне, было больно ступать по обломкам кирпичей и битой черепице; леденящий ночной туман пронизывал выхоленную тайскими массажистками кожу. Пришло осознание того, что живущие всю жизнь в аду не очень-то обращают внимание на адские муки. Им могут в полной мере ужаснуться лишь те, кто побывал в раю. Казалось, он очутился в самых глубинах ада — страшнее некуда. Стоило подумать об обжигающем тепле в сауне, как холод пронизывал до костей. Вспомнились дни страсти и наслаждения с Одногрудой Цзинь. Сейчас он тоже голый, но тогда это было счастье, а теперь что? Долговязый, метр восемьдесят, шатался он по улицам в глубокой ночи — настоящий живой труп.

Городская мэрия издала указ, запрещающий держать собак, и хозяева выбрасывали их на улицу десятками. Свирепые, как фашисты, немецкие овчарки, внушительные, как львы, тибетские мастифы, шарпеи с отвислой, как свиная печёнка, кожей и взъерошенные шавки — они сбивались в разномастные своры. Обитали на свалках, то наедаясь до отвала, то бегая с подведёнными от голода животами, еле волоча хвосты. Больше всего они ненавидели подразделение городского управления охраны окружающей среды по борьбе с собаками. Цзиньтун слышал, что несколько свирепых псов утащили из детского сада и сожрали маленького сынишку командира этого подразделения Чжан Хуачана, безошибочно выбрав его среди множества других детей. Сын Чжана в это время сидел на карусели. И тут вдруг с подвесного моста, как ястреб, вылетела чёрная овчарка. Одним прыжком она очутилась возле бедного ребёнка и вцепилась ему сзади в шею. На помощь ей откуда-то примчались ещё несколько разномастных псов, и они, не торопясь, чуть ли не горделиво, утащили наследника командира отряда на глазах у окаменевших от страха воспитательниц. Известный ведущий программ городского радио, выступавший под псевдонимом Единорог, посвятил этому буквально парализовавшему город происшествию целую серию репортажей, сделав поразительное заключение, что под видом собачьей своры орудует банда преступников. Тогда Цзиньтун одевался и ел как король и пропустил всё это мимо ушей. А теперь хочешь не хочешь — задумаешься. Как раз в это время проводился месячник «Люби свой город, соблюдай чистоту». Далань немного почистили от мусора, и своры собак рыскали голодными. На вооружении борцов с собаками недавно появились импортные скорострельные винтовки с лазерным прицелом, и днём псы прятались по сточным канавам, боясь высунуть нос. Лишь после полуночи они вылезали в поисках пищи и уже разодрали и изгрызли кожаный диван в мебельном магазине «Ева». Для полуголого, сверкающего белой плотью Цзиньтуна разгуливать по городу было крайне опасно. Глядя на ощетинившегося чёрного мастифа с круглыми от ярости глазами, он вспомнил, как во время «культурной революции» уже проявивший свой талант публициста Единорог сообщал, что, по сведениям из достоверных источников, тибетский мастиф — это одетый в собачью шкуру рецидивист Цзан Сяо. Сейчас он присмотрелся — а и впрямь под собачьей шкурой-то человек! Сцепив руки перед грудью, он торопливо взмолился:

— Брат Цзан Сяо, мы с тобой врагами не были и теперь друг на друга не жалуемся. Я всегда был человек простой; кроме того, что люблю на женские титьки пялиться, ничего плохого не сделал. Умоляю, пощади…

Мастиф приближался, топая большущими, с кулак, лапами. Из-под толстой верхней губы холодно поблёскивали оскаленные клыки, из глотки рвался громоподобный рык. Справа и слева, как охрана, за ним следовали, зловеще вытянув морды, две овчарки, похожие друг на друга, как близнецы. Позади сбилась в кучу разномастная свора. Звонким голоском маленькой девочки залаяла крохотная — не больше кошки — собачонка с ушками торчком и безволосым хвостиком. Её лай не ублажал слуха — ничего чистого, детского, лишь заносчивость пса, знающего, что за ним сила. Пару раз яростно гавкнул, дёргая большой головой, и мастиф. Сборище настоящих зверей, намного страшнее самых свирепых людей. Чушь полную нёс Единорог. Даже в такой ситуации Цзиньтун не забыл покритиковать его за распространение слухов с помощью средств массовой информации. Сейчас бросятся — вон шерсть на загривках вздыбилась. Он поднял пару чёрных булыжников и стал медленно отступать. Сначала хотел повернуться и бежать со всех ног. Но вспомнил, чему его учил ещё Пичуга Хань: при встрече с сильным диким зверем никогда не обращаться в паническое бегство. Четвероногое неизбежно догонит двуногого человека. Единственное, что можно сделать, — это переглядеть его. По рассказам Пичуги, в схватке с «чёрным слепцом», он именно переглядел его, пока медведь стыдливо не опустил голову, как девица. «Силы небесные, а этой зверюге и в глаза глянуть страшно. Не глаза, а два факела, глянешь — и ноги подкашиваются. Да и сам весь размяк, как сосулька на солнце». С этими мыслями он всё пятился и пятился, надеясь на что-нибудь опереться — на стену или на дерево.

Свора надвигалась, похоже, в полной уверенности, что этот долговязый полуголый человек пал духом и ослаб. А он и действительно двигался, мотаясь из стороны в сторону, и булыжники уже были готовы выскользнуть из рук, да ещё от страха его прошиб вонючий пот. «Отступай, отступай, дойдёшь вон до тех ступенек и свалишься. Вот тогда от тебя ничего и не останется». Перед глазами всё поплыло, булыжники упали на мостовую. Приближался момент полного освобождения. «Вот уж не думал, что кончу дни свои в желудках паршивых псов!» Он успел подумать о матушке и о Лао Цзинь с её единственной грудью — Лао Цзинь, которой ничего не стоило взять верх над любым мужчиной, а вот её одолеть не по плечу никому. Подумать о чём-то ещё сил уже не было. Он опустился на ступеньки и молил, чтобы собаки сожрали его подчистую, чтобы не осталась нога или ещё что-нибудь. «Давайте уже, чтобы без следов, даже кровь вылижите. Пусть Шангуань Цзиньтун сгинет как и не было…»

Козлом отпущения неожиданно стал выскочивший из лавки мясника телёнок. Упитанный, с блестящей, как первосортный шёлк, шёрсткой. И мясцо, надо думать, посвежее, чем у Цзиньтуна. Кому нужна дохлая рыба, когда есть живая? Кто станет жевать старого петуха, коли есть птенец голубя? Что у людей, что у собак — всё едино. При виде упитанного телёнка собаки тут же забыли про Цзиньтуна. А телёнок безрассудно устремился прямо к ним. Мастиф одним махом запрыгнул на него и вцепился в горло. Телёнок нутряно мыкнул и рухнул на бок. Подскочившие овчарки в два счёта располосовали ему брюхо, а подоспевшая свора принялась рвать его на куски так, что он даже завис в воздухе.

Из темноты мясной лавки выскользнули, как привидения, несколько человек. В тускло-жёлтом свете фонарей они принялись пересчитывать захватанные дочерна купюры. Цзиньтун догадался: воры это, что уводят у крестьян скот и продают по дешёвке мясникам. Крестьяне ненавидели их лютой ненавистью и, поймав, отрезали носы. Но всех не переловишь. В прошлом году Единорог по горячим следам сообщил об одном деле, которое взбудоражило весь город. Один скотокрад, которому отрезали нос, взял и подал в суд на двух крестьян, совершивших этот акт возмездия. В результате скотокрада приговорили к трём годам исправительных работ. Но и этих двух крестьян осудили на такой же срок. Многие остались страшно недовольны, они полагали, что такой приговор слишком мягок для воров и ставит их на одну доску с пострадавшими. Самые отчаянные подбили несколько десятков обворованных на сидячую акцию протеста перед воротами суда. Они просидели целые сутки, но никому не было до них дела. Тогда их вожак Ван Цайда расколотил топориком вывеску на здании суда, а молодой балбес Ли Чэнлун ворвался в здание и разбил кирпичом огромное — три на шесть метров — зеркало в холле. Кончилось всё тем, что Ван Цайда и Ли Чэнлуну тут же надели наручники, и через месяц каждый получил по шесть лет тюрьмы.

Безносых среди считавших деньги было двое. Эти вели себя особенно разнузданно, разгуливали среди бела дня со здоровенными тесаками и, не таясь, налетали на человека с коровой. «А ну давай сюда! — говорили они. — У меня рожа всё равно изуродована, жить или помереть — всё едино; угрохаю одного — будем квиты, положу двоих — на одного в прибытке!» Господи, кто тут что поперёк скажет! Эти скотокрады и приёмами боевых искусств владеют, и ручищи у них сильные, и ножи острые. Тесаки выкованы ещё в конце династии Цин знаменитым кузнецом Шангуань Доу. Одинаково хорошо рубят и мягкое, и твёрдое. Одним ударом быка пополам развалить можно. И не только быка. Так что, идти заявлять на них? Правитель небесный, да ни в коем случае! Не заявишь — одну корову потерял, заявишь — считай, двух. Эти «дружинники» из полицейских участков все, как один, «славные парни», у них что убийство, что поджог — всё с рук сходит. Со скотокрадами давно спелись. Те скот продают, а они свой процент имеют. Иди, заявляй! Будут вести себя так, будто им с неба жареная курица в руки свалилась, рожи корчить, мёдом изливаться: «Что, почтенный, коровы лишился? Ах эти безносые, совсем стыд потеряли! Негодяи, презренный сброд!» Ну да, исчезли — и с концами, ага. «Вот что, почтенный, мы тут целыми днями носимся по всем этим делам, как зайцы в поле, отощали, что твоё коромысло, где тут сил взять, чтоб воров ловить! А своди-ка ты нас сначала в ресторанчик перекусить! А как подзакусим, так за твоё дело и возьмёмся». Ну пошли, напротив как раз есть заведение, «Пять золотых звёзд» называется. Там как раз телятинка готовится в начищенном котле, ветерком аромат доносит. Просто так есть не годится, надо бы дюжину кружек бочкового пивка заказать, верно? И как возьмутся за пиво, а каждая кружка по восемь юаней восемь цзяо восемь фэней, — и понеслось: «Ещё давай, давай, давай, давай!» А чего давай-то? Это уже сходи с ума давай! Все эти сборы за регистрацию дела, сборы за дознавание, сборы на пособия, командировочные, сборы за работу в ночную смену — всё тебе оплачивать. Тут и грохнешься перед ними на колени: «Не нужна мне эта корова, ладно?» — «Нет, эдак не пойдёт! Это же лучший полицейский участок! Мы что здесь, ерундой занимаемся? Не хочешь заявлять — не надо, только денежки вот заплати: сбор за отказ от иска — тысяча юаней!» Так-то вот, о корове уже и речи нет, жену с детьми потеряешь — и то никаких исков не подавай. Нынче вся эта полиция и иже с ними… Как только речь о них заходит, у простых людей волосы дыбом встают!

В голове у Цзиньтуна спутались в один клубок сплетни последних дней и дела давно минувшего времени. Увидев безносых скотокрадов, он хотел потихоньку улизнуть. Не думал, что его снова потянет на все эти размышления. Но тут один из безносых махнул у него перед носом тесаком и прогундосил:

— Ты чего здесь выглядываешь?

— Слепенький я, господин хороший, — запричитал Цзиньтун. — Ничего не вижу, ничего…

— Вали отсюда, голь перекатная, — сплюнул скотокрад.

Цзиньтун поспешно устремился прочь. В тёмные переулки теперь страшно и сунуться. «Силы небесные, наткнёшься опять на свору свирепых псов, и избавления в виде телёнка, скорее всего, больше не будет. Давай-ка дуй по освещённым местам. Там, где много народу, можно какою ни на есть тряпья найти, чтоб прикрыться. Если уж действительно будет некуда деться, вернусь к матушке. Будем вместе утиль собирать. А с Лао Цзинь и Гэн Ляньлянь, можно считать, пожил в достатке, так что и в сорок с небольшим помереть не обидно».

На главной площади города — море света. В центре — кинотеатр, по обеим сторонам — музей и библиотека. Высокие ступеньки, в ночное небо тянутся голубые стеклянные стены, кругом большие фонари. Силы небесные, ведь никто здесь шить не шьёт, зачем столько фонарей горит! Это сколько электричества расходуется! При входе в кинотеатр — огромный плакат. Толстая женская ляжка оттенена полупрозрачным ципао. Дуло пистолета толще руки, из него вырывается пламя. Сочатся и сверкают капли крови. Женская плоть, вываленные груди больше баскетбольного мяча, ресницы крепче и толще, чем щетина обувной щётки. По этой площади он нередко проезжал в машине Гэн Ляньлянь, но как-то не замечал, что она такая большая. Теперь, этой промозглой весенней ночью, тащась в одиночестве по её восьмиугольным бетонным плиткам, до смерти напуганный принц Шангуань в полной мере ощутил её широту и безбрежность. Ноги болели невыносимо. На ступнях уже с десяток кровавых пузырей размером с виноградину. Некоторые лопнули, и из них сочилась прозрачная жидкость. Они-то и болели больше всего. Увидев несколько кучек, наложенных животными, он в ужасе отпрянул, решив, что это оставили собаки. Вот до чего дошёл: стоит увидеть собаку, и сердце в пятки уходит. На плитках кто-то нарисовал цветными мелками женское лицо, которое показалось знакомым. Но чем дольше он смотрел, тем более чужими казались его черты. Налетевший порыв ветра принёс несколько белых пластиковых мешков — они катились по площади, переворачиваясь. Несмотря на боль в ногах, он устремился за ними и схватил один, потом погнался за другим. Так и перебежал всю площадь, оставляя кровавые следы. Пакет повис на падубе у дороги. Цзиньтун уселся прямо на мостовую, хотя холод резал как ножом. Обернул пакетом ногу и вдруг заметил, что этих пакетов на ветках превеликое множество. Страшно довольный, стал снимать их один за другим и оборачивать ноги, пока они не стали похожи на медвежьи лапы. Потом встал и прошёлся. Ступать было мягко и удобно, боль утихла, даже сердце радостно забилось. Шорох от пакетов разносился далеко вокруг.

Со стороны Цзяолунхэ слышался грохот — забивали сваи. Место это переименовали в район Гуйхуа, и сейчас его жители должны были спать глубоким сном. Лишь на юго-востоке, в окнах только что выстроенной, самой роскошной в городе высотки «Гуйхуа-плаза», кое-где горел свет. В окнах остальных «небожителей» света не было. Подумав, он решил вернуться к пагоде, к матушке. Теперь они всегда будут вместе. Безнадёга так безнадёга. У матушки страусиных яиц не поешь и в сауне не помоешься. Но и до такого, чтобы бегать по городу чуть ли не голышом, не докатишься.

На улице — множество магазинов. Момент был абсолютно не подходящий, но он всё же обратил внимание на одну ярко освещённую витрину. Там стояло шесть манекенов — трое мужчин и трое женщин. Одежда на них сияла, как утренняя заря, женщины — словно выточены из слоновой кости. Среди всех этих золотистых и чёрных волос, гладких и умных лбов, красивых носов, загнутых ресниц, чарующих глаз, тёплых, ароматных алых губ его внимание, конечно, больше всего привлекли высокие груди. Чем дольше он всматривался, тем больше ему казалось, что они живые, что сквозь стекло, согревая душу, проникает сладкий запах женского молока. Он очнулся, только когда ткнулся лбом в холодное стекло. В страхе, что одержимости своей не одолеет, он, пока голова ещё соображала, заставил себя отойти от витрины. Но ушёл недалеко и, сам не зная как, вскоре снова оказался перед ней. Воздев руки, он с мольбой воззвал к звёздам во мраке небес: «Господи, позволь дотронуться до них, ну пожалуйста, ни о чём больше в жизни просить не буду». И тут же яростно рванулся вперёд. Стекло беззвучно рассыпалось, но стоило ему дотронуться до манекенов, как они разлетелись в стороны. Рука его всё же добралась до одной из грудей. «Силы небесные! Да она без сосков!» — с ужасом понял он.

Глаза и рот заливало что-то тёплое, мерзко солоноватое, и он стал проваливаться в бездонную пропасть.