Наступила первая весна восьмидесятых. Срок заключения Шангуань Цзиньтуна истёк. В полном смятении чувств он притулился в дальнем уголке зала ожидания на вокзале и ждал автобуса на Далань, главный город Гаоми.

Ещё не совсем рассвело. Светильники на потолке, похоже, висели только для украшения, тусклый жёлтый свет исходил лишь от двух маломощных настенных ламп. На длинных чёрных скамьях тут и там развалились модные юнцы, они заливисто храпели или что-то бормотали во сне. Один лежал, выставив согнутые в коленях ноги, и широченные раструбы его брюк, казалось, были вырезаны из жести. Сквозь дымчатые стёкла окон проникали первые рассветные блики, в зале постепенно светлело. В одежде спящих вповалку людей чувствовалось дыхание новой эпохи, Цзиньтун ясно ощущал это. Заплёванный пол был усыпан клочками бумаги, местами даже стояли лужи мочи, но выложен он был плитами из природного мрамора. Стены, хоть и засиженные полчищами жирных мух, радовали глаз яркими пластиковыми обоями. Для Цзиньтуна, только что выбравшегося из лагерной землянки, всё было ново, незнакомо, и от растущего беспокойства он просто места себе не находил.

Наконец солнечные лучи залили провонявший зал ожидания, и люди зашевелились. На скамейке сел прыщавый молодой парень, волосы на голове у него торчали во все стороны. Почесал ногу, прикрыл глаза, доставая раздавленную сигарету с фильтром, и прикурил от пластмассовой зажигалки. Выпустил клуб дыма, отхаркнулся и сплюнул на пол жёлтую мокроту. Потом вставил ноги в башмаки, привычным движением растёр плевок и похлопал по заду лежащую рядом девицу. Та изогнулась, потягиваясь, и что-то капризно промычала. «Автобус уходит!» — крикнул он. Та села с отупелым видом, потёрла глаза тыльной стороной красных ладоней и протяжно зевнула. Поняв, что это розыгрыш, стукнула его пару раз кулаком по спине и со стоном улеглась снова. Цзиньтун изучающе разглядывал молодое, упитанное лицо, короткий лоснящийся нос, белую складку живота, выглядывающую из-под розовой блузки. Парень без стеснения залез левой рукой, на которой красовались электронные часы, к ней под блузку и стал ласкать плоские груди.

Ощущение своей вневременности глодало сердце Цзиньтуна, словно гусеница шелкопряда. Пожалуй, впервые пришло в голову: «Силы небесные, мне ведь сорок два! И повзрослеть не успел, а уже на тебе — средний возраст». Нежности молодого человека заставили его, стороннего наблюдателя, стыдливо покраснеть и отвернуться. Безжалостность возраста добавила ещё один печальный мазок к безрадостной картине, и в голове бешено закрутилось: «Сорок два года прожито, а что я сделал за это время? Прошлое — будто окутанная туманом тропинка, убегающая в просторы полей, где смутно видно метра на три назад, а впереди — сплошная дымка. Большая половина жизни прожита, одна скверна, одна грязь, даже самому противно. Вторая половина началась в день освобождения, но что меня ждёт, что?!»

Блуждая взглядом по стенам зала, он наткнулся на выложенную цветной мозаикой картину: мускулистый мужчина, прикрытый лишь несколькими зелёными листочками, обнимает обнажённую по пояс женщину с развевающимися, как лошадиный хвост, волосами. Ограниченное пространство мозаики заключало в себе безграничный полёт воображения. Выражение страстного желания и мечтательной устремлённости на лицах юных полубогов вызвало в душе ощущение великой пустоты. Это горестное чувство пустоты он испытывал не раз, когда, лёжа на желтозёме в устье Хуанхэ, глядел в чистую лазурь бескрайних просторов. Овцы паслись на приволье лугов, а пастух Шангуань Цзиньтун валялся, глядя в небеса. Линия красных флажков вдалеке обозначала границу, определённую администрацией хозяйства для заключённых. За флажками по большой, ограждающей от моря дамбе разъезжали верховые охранники с винтовками. Следом трусили собаки, отпрыски отставных армейских псов и местных дворняг. Время от времени они останавливались и, глядя на серовато-белые волны за дамбой, заливались бессмысленным лаем.

На четырнадцатый год заключения, весной, Цзиньтун познакомился с конюхом Чжао Цзядином. Того посадили за попытку отравить жену. В очках с серебристой оправой, прекрасно воспитанный, до ареста он читал лекции в политической академии. Ничего не скрывая, он в подробностях поведал Цзиньтуну, как готовил убийство жены. Его план был настолько продуман, что просто дух захватывало, но по удивительному стечению обстоятельств женщине удалось избежать смерти. Цзиньтун тоже рассказал свою историю. Выслушав, Чжао Цзядин не скрывал эмоций:

— Как красиво, брат, просто поэзия. Жаль только, закон поэтичность не принимает во внимание. Но если бы я тогда… A-а, ладно, пустое! Наказали тебя слишком сурово. Но сейчас, когда отсидел четырнадцать лет из пятнадцати, какая уже апелляция…

Совсем недавно, когда руководство лагеря объявило, что срок наказания истёк и что он может вернуться домой, его охватило чувство некой покинутости. Со слезами на глазах он взмолился:

— Начальник, а нельзя ли оставить меня здесь навсегда?

Администратор лагеря, которому было поручено сообщить об освобождении, ошарашенно посмотрел на него и покачал головой:

— С какой стати? Чего это ты вдруг?

— Да не представляю я, как жить дальше, когда выйду отсюда, человек я совсем никчёмный…

Администратор сунул ему сигарету и дал прикурить. Потом похлопал по плечу:

— Шагай, парень. За оградой чудесный мир, не то что здесь.

Курить Цзиньтун так и не научился и после первой затяжки закашлялся до слёз.

Появилась женщина с заспанными глазами, в синей рабочей робе и в фуражке, с железным совком в левой руке и метлой в правой. Небрежно заметая окурки и кожуру, она в раздражении то и дело пинала или задевала метлой лежавших на полу.

— А ну, подъём! Вставай! — орала она, окатывая их брызгами с метлы, которой только что разметала лужи мочи.

Под её напором и размахом люди садились на полу или вскакивали. Потом потягивались, разминая затёкшие руки. Ну а сидевшим по-прежнему доставались тычки совком и метлой, и они почитали за благо быстрее подняться. Рваные газеты, на которых они лежали, тут же с шелестом сметались в совок. Досталось и сжавшемуся в уголке Цзиньтуну.

— В сторону давай, слепой, что ли? — рявкнула уборщица.

По выработанной за пятнадцать лет лагерной привычке всегда быть начеку, он быстро отскочил, но она уже недовольно указывала на его рюкзак из парусины:

— А это чьё? Убрать!

Он послушно поднял рюкзак со своими пожитками и поставил его обратно, лишь дождавшись, когда она пару раз символически прошлась метлой в его уголке. Затем присел и сам.

Перед ним образовалась куча мусора. Уборщица добавила туда ещё и ушла. Полчища распуганных ею мух покружились в воздухе и уселись снова. С той стороны вокзала, где стояли автобусы, открылось несколько воротец с номером маршрута и пунктом назначения над каждым. За воротцами у ограждений из толстых металлических труб уже стояли желающие прокомпостировать билеты. К тому времени, когда он разглядел, откуда отправляется автобус номер восемьсот тридцать один, следующий до Даланя и агрохозяйства «Цзяолунхэ», там уже стояло немало людей. Кто курил, кто болтал, а кто-то просто сидел на своём багаже. Цзиньтун достал свой билет. Начало регистрации в семь тридцать, а на электронных часах на стене уже восемь десять. Он забеспокоился, даже подумал, не ушёл ли его автобус. Подняв потрёпанный рюкзак, встал в очередь за мужчиной с чёрным кожаным портфелем и безучастным выражением лица и стал исподтишка рассматривать окружающих. Лица казались знакомыми, но ни одного имени он вспомнить не мог. На него, похоже, тоже поглядывали — кто с удивлением, кто с любопытством. Какое-то время он не знал, как быть: хотелось признать в ком-нибудь земляка, но было страшно, что узнают его, и от этих противоречивых чувств ладони стали липкими от пота.

— Товарищ… — заикаясь, обратился он к впередистоящему, — это автобус на Далань?

Тот смерил его взглядом с головы до ног, как это делали в лагере администраторы и политинструкторы. Цзиньтуну стало не по себе, он почувствовал себя муравьём на пышущей жаром сковородке. «Не только в глазах других, но и в своих собственных ты, Шангуань Цзиньтун, как верблюд в стаде овец, — подумал он. — Диковина, каких поискать». Накануне вечером он полюбовался на себя в тусклом зеркале замызганного общественного туалета. Увидел большую, тяжёлую голову, уже с залысинами, всклокоченные вьющиеся волосы — рыжие не рыжие, соломенные не соломенные. Морщинистое лицо, шероховатое, как у жабы, нос красный, будто его защемили, бурая щетина над воспалёнными губами. Под критическим взглядом мужчины он ощутил свою неполноценность, и на пальцах выступил пот, такой же, как на ладонях. Вместо ответа тот указал губами на железную вывеску высоко над воротцами, с надписью из нескольких иероглифов красным лаком в сунском стиле.

Подошла толстушка в белой форме, дочерна измазанной на груди, толкая тележку на четырёх колёсах.

— Пирожки, пирожки! — пищала она по-девчоночьи. — Горячие пирожки с луком и свининой, с пылу с жару! — Здоровое, раскрасневшееся лицо лоснилось, бесчисленные мелкие кудряшки походили на хвостики породистых австралийских овец, которых ему доводилось пасти. Руки словно только что вытащенные из печи булочки, а пальцы — будто снятые с тостера сосиски.

— Почём за цзинь? — спросил какой-то молодец в куртке.

— Никаких «за цзинь», поштучно продаю.

— Ну и почём за штуку?

— Два мао пять фэней.

— Мне десяток.

Она откинула большое покрывало, когда-то белое, а теперь почерневшее, вытащила из пакета, привешенного к тележке, кусок нарезанной старой газеты и завернула в него десять пирожков, достав их металлическими щипцами. Малый рылся в толстой пачке крупных купюр, ища помельче, а стоявшие вокруг следили за его руками.

— Разбогатели за последние два года крестьяне Гаоми! — с завистью произнёс мужчина с кожаным портфелем.

— Что, завидки берут, почтенный Хуан? — Малый в куртке уже набросился на пирожки и говорил с набитым ртом. — Коли так, возвращайтесь домой, выбрасывайте свою железную чашку риса и айда со мной рыбу ловить.

— Деньги вещь такая, — сказал «портфель». — Они как свирепый тигр, что спустился с гор, — кусаются!

— Будет вам, почтенный Хуан, — ехидно произнёс малый. — Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал.

— Молод ты ещё, что с тобой говорить, не поймёшь, — махнул рукой «портфель».

— Э-э, почтенный Хуан, только не надо возрастом кичиться. Зачем, как говорится, бить себя по лицу, чтобы выглядеть внушительнее, и опрокидывать прилавок, чтобы назвать мясо нечистым. Ведь крестьянам позволили заниматься бизнесом и обогащаться — разве не сама ваша мэр зачитала во всеуслышание официальный документ об этом?

— А ты и рад стараться, приятель, — хмыкнул «портфель». — Компартия свою историю не забудет, так что поостерегись!

— Чего остерегаться-то?

— Ещё одной земельной реформы! — с расстановкой произнёс «портфель».

— Ну и пусть себе проводят реформу, — ответил малый, помолчав. — Всё заработанное я трачу на еду, на выпивку и развлечения, как был у вас чёрной костью, так и остался. Или думаешь, буду таким же дураком, как мой дед? Горбатился как проклятый, чтобы заработать немного, недоедал так, что и по нужде сходить было нечем. А как поднакопил и купил несколько десятков му никудышной земли, тут и реформа подоспела: р-раз — и в помещики записали, ваши на мост потащили, и — бабах! — разлетелась его голова под пулями. Но я вам не дед. Я деньги копить не буду, я их проедать буду. А затеете ещё одну земельную реформу — вот он я, стопроцентный крестьянин-бедняк.

— Сколько дней прошло с тех пор, как с твоего деда ярлык помещика сняли, а, Цзинь Чжуцзы? А ты всё старое поминаешь!

— Ты, Хуан Лянь, ровно та жаба, что колесницу остановить пыталась, — переоцениваешь свои возможности. Ступай лучше домой и удавись! Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет.

В это время подошёл нищий в драной ватной куртке, подпоясанной красным проводом, и протянул к «портфелю» старую керамическую плошку с несколькими монетами и засаленными мелкими купюрами:

— Подай хоть что-нибудь, братец, подай на пирожок…

— Иди, иди отсюда! — отвернулся «портфель». — Сам ещё не завтракал!

Цзиньтуна нищий смерил презрительным взглядом и повернулся к другим. На душе стало ещё горше: «Даже нищие избегают тебя, Цзиньтун!» А нищий уже стоял перед малым в куртке и канючил:

— Сжалься, браток, пожалей, подай на пирожок…

— Ты из каких будешь? — спросил тот.

— Из бедняков мы, — сказал нищий, помолчав. — Уж восемь поколений, как крестьяне-бедняки…

— Помогать беднякам — это мы всегда пожалуйста! — провозгласил малый и бросил оставшиеся два пирожка вместе с измазанной в жире газетной бумагой в плошку нищего. Тот схватил пирожки и запихнул в рот, облепив подбородок обрывками бумага.

В зале ожидания началось некоторое оживление. Из комнаты отдыха вышли контролёры в синей форме, в фуражках, с компостерами в руках. На их лицах было написано раздражение, они с холодной ненавистью взирали на толпу пассажиров, которые, толкаясь, устремились вслед за ними на контроль. В коридоре встал человек с мегафоном.

— В очередь, все в очередь! — громко призывал он. — Без очереди билеты компостироваться не будут! Вниманию контролёров: без очереди билеты не компостировать!

Но народ всё равно давился у воротец. Раздался детский плач. Смуглолицая женщина с мальчиком на руках, девочкой на спине и двумя большими петухами под мышками громко честила отпихнувшего её мужчину, но тот не обращал на неё внимания. Водрузив на голову картонную коробку с лампочками, он продолжал ломиться вперёд. Женщина дала ему пинка под зад, но он даже не обернулся.

Цзиньтун и не заметил, как его выпихнули в самый конец. Только что перед ним стояло не больше десяти человек, а теперь он оказался последним. В душе поднялись остатки мужества, он схватил рюкзак и стал протискиваться вперёд, но тут же получил удар в грудь костистым локтем. От боли у него аж искры из глаз посыпались, и он опустился на корточки.

— В очередь, все в очередь! Без очереди билеты компостироваться не будут! — громко повторял дежурный.

Контролёр маршрута на Далань, девушка с кривыми зубами, расталкивая всех папкой и компостером, прорвалась обратно от воротец. Фуражка съехала набок, убранные под неё чёрные волосы рассыпались, и она зло топнула ногой:

— Толкайтесь, толкайтесь дальше. Славно будет, если одного-двух задавите.

И, взвинченная, направилась обратно в комнату отдыха. На электронных часах в это время большая и маленькая стрелки сошлись на цифре девять.

Такой поворот дела сразу остудил разгорячённых толкотнёй людей. Стоявший вне толпы Цзиньтун преисполнился некоего злорадства. Ему была симпатична эта удалившаяся в возмущении девушка, эта защитница слабых, в том числе и его самого.

У других воротец уже открылись узкие калитки, и пассажиры, как сдерживаемый дамбами непокорный поток, гурьбой повалили по ограждённому стальными поручнями узкому проходу к автобусам.

Подошёл хорошо сложенный, элегантный молодой человек среднего роста. В руке он держал клетку с парой редких белых попугаев. Внимание Цзиньтуна привлекли его сияющие чёрные глаза. А белые попугаи напомнили тех, что много лет назад, когда он вернулся домой из агрохозяйства «Цзяолунхэ», порхали вокруг сына Пичуги Ханя и Лайди. Неужто и вправду он? Продолжая исподтишка наблюдать, он углядел в лице молодого человека умопомрачительную невозмутимость Лайди и в то же время простодушную решительность Пичуги. У Цзиньтуна даже дыхание перехватило от обуревавших его чувств. Какой он стал большой! Да, не успеешь и глазом моргнуть, а сопливый пострелёнок в корзинке уже так вымахал. Он снова почувствовал себя стариком, его охватила безграничная апатия и чувство величайшей пустоты. «Высохшая былинка на просторах бесплодных солончаков: незаметно родился, незаметно вырос, а теперь незаметно умру».

Молодой человек с попугаями пробрался поближе к воротцам и огляделся. Многие приветствовали его, он высокомерно кивал в ответ, потом, вскинув руку, посмотрел на часы какой-то необычной модели.

— Слушай, Попугай, у тебя связей полно и язык подвешен, сходи за этой бабёнкой, пусть выходит! — обратился к нему кто-то из толпы, с виду партработник.

— Это она без меня не начинала компостировать, — осклабился Попугай.

— Ладно трепаться, выйдет вот — тогда поверим!

— Так вы стоите не разбери-пойми как! А ну быстро встали в очередь! Чего зря толкаться! На похороны торопитесь? В очередь, в очередь! — поругивался он полушутя-полусерьёзно. Напряжённость разрядилась, и очередь растянулась аж до самых скамей. — Пусть только кто попробует лезть вперёд и нарушать порядок! Я его маму… — понятно? — И он сделал неприличный жест. — Раньше или позже — сядут все. А кто не влезет, устроится на крыше. Там и воздух свежий, и вид оттуда шикарный. Я и сам не прочь там прокатиться. А теперь ждите, пошёл барышню уговаривать.

И ведь уговорил. Злость ещё не сошла с её лица, а Попугай Хань шёл рядом, улещивая на ушко:

— Эх, уважаемая, ну как вы можете ставить себя на одну доску с этой публикой! Это же отбросы общества, коварные и хитрые, ловкачи и бабьё сварливое, кривые арбузы, косые финики и гнилые груши, кошки дохлые, псы паршивые, тухлая паста креветочная. Собственное достоинство теряете, воюя с ними. А что ещё более важно: если дуться от злости, то можно болезнь какую заработать. И супруг ваш, почтенная, ведь просто умрёт тогда от переживаний…

— Помолчал бы ты уже, Попугай несчастный! — стукнула она его компостером по плечу. — Вот уж никому не всучишь тебя как немого!

Попугай хитро усмехнулся:

— У меня, почтенная, припасена для вас пара экзотических птиц — принесу, как скажете.

— Ну и здоров же ты болтать, паршивец! — покачала головой контролёрша. — Просто чайник с отвалившимся дном, — как говорится, только рот и остался! «Экзотические птицы, экзотические птицы…» Уже целый год обещаешь, а я ни единого пёрышка ещё не видела!

— Ну, на этот раз без обмана, — уверял Попугай. — Покажу настоящих.

— Будь ты на самом деле таким почтительным, то не стал бы зубы заговаривать, а взял бы да и подарил эту пару попугайчиков!

— Этих не могу, уважаемая, — вздохнул Попугай. — Племенные, только что прислали из Австралии. Но если вам нравятся, так это пара пустяков. Если в будущем году я, Попугай Хань, не подарю вам пару белых попугаев, можете не считать меня приёмным сыном!

Калитка воротец открылась, и все повалили вперёд. Попугай поднял стоявшую рядом с контролёршей клетку:

— Вот видите, уважаемая? Ну как тут не говорить о низкой сознательности китайцев! Только и знают, мать их, что толкаться. Но ведь чем больше давка, тем медленнее идёт дело, верно?

— В этом вашем, ети его, Гаоми народ что бандиты с большой дороги — просто дикие какие-то, — высказала своё мнение контролёрша.

— Ну, уважаемая, не надо уж всех под одну гребёнку. Не стоит, как говорится, вытаскивать всю рыбу одной сетью, — возразил Попугай. — Добрых людей у нас тоже хватает, например… — Он осёкся на полуслове, увидев Цзиньтуна, который робко приближался в самом конце очереди. — Если я не ошибаюсь, вы мой младший дядюшка.

— Я тоже… узнал тебя… — робко проговорил Цзиньтун.

— Ну наконец вы вернулись, дядюшка! — Попугай схватил его за руку и стал с жаром трясти. — А то бабуля по вам все глаза выплакала.

Народу уже набилось полный автобус. Некоторые чуть не из окон свешивались. Попугай прошёл к лестничке позади автобуса и забрался на крышу. Стащив с багажной полки верёвочную сетку, он установил клетку с попугаями, потом принял рюкзак Цзиньтуна. Тот с опаской залез сам. Попугай накрыл его сеткой и предложил держаться за ограждение.

— Хотя на самом-то деле, дядюшка, можно и не держаться. Эта колымага тащится медленнее, чем старая свиноматка.

Вразвалочку подошёл водитель с окурком в зубах и большой кружкой в руке.

— Эй, Попугай! — крикнул он, глядя на крышу. — Ты и вправду человек-птица! Только смотри: свалишься и убьёшься, я не виноват! — Попугай бросил ему пачку сигарет. Водитель поймал, глянул, что за марка, и сунул в карман. — Даже правителю небесному не совладать с таким, как ты!

— Давай езжай, папаша! — ухмыльнулся Попугай. — И будь добр, поменьше ломайся по дороге!

Водитель хлопнул дверцей и высунулся в окно:

— Этот агрегат долбаный того и гляди рассыплется. А ежели кто другой за руль сядет, так и с вокзала не выедет.

В это время заиграла музыка, которую заводили при отправлении автобуса. Заезженная магнитофонная плёнка шуршала и потрескивала, словно дюжина ножей скребла по бамбуку. На платформе, вытянувшись, стояла контролёрша и ненавидящим взглядом провожала старый, облезлый, тарахтящий автобус.

— В следующий раз, почтенная, непременно привезу вам пару птичек! — махнул ей Попугай. Она и ухом не повела, а он вполголоса добавил: — Пару экзотических птиц подарить, а? А пару причиндалов собачьих не надо?

Автобус выполз на посыпанную гравием дорогу, ведущую из уездного центра в сторону Гаоми. Осторожно, впритирку, проезжали встречные машины и тракторы. Летевшие из-под колёс пыль и песок висели дымовой завесой, Цзиньтун даже глаза открыть боялся.

— Слышал я, оговорили вас, дядюшка, — упёрся в него взглядом Попугай.

— Можно и так сказать, — отозвался Цзиньтун. — А может, и нет.

Попугай предложил сигарету, но Цзиньтун отказался. Попугай сунул её назад в пачку и сочувственно глянул на его большие, загрубевшие ладони. Потом поднял глаза:

— Видать, тяжело пришлось?

— Вначале тяжело было, потом привык.

— За эти пятнадцать лет изменения произошли громадные, — начал Попугай. — Народные коммуны распустили, землю распределили по семьям и по дворам, все теперь сыты и одеты. Старые дома снесли по генплану. Бабушка не ужилась с этой моей, ети её, жёнушкой, перебралась жить одна у пагоды, в хижине старого Мэнь Шэнъу. Теперь вот, с вашим возвращением, будет не одна.

— Как… как она? — не сразу спросил Цзиньтун.

— В целом неплохо, с глазами вот беда. Но себя обихаживает, молодец. Мне, дядюшка, перед вами скрывать нечего: жёнушки своей побаиваюсь. Для этой дряни «Двадцать четыре примера почитания родителей» — пустой звук. Стоило ей появиться, бабушка тотчас съехала. Да вы, может, её знаете — дочка старого Гэна, что креветочной пастой торговал, и его змеюки жены. Вот уж воистину змея в образе красавицы! Я теперь, дядюшка, все силы кладу, чтобы подзаработать. Будет у меня тысяч пятьдесят, сразу выставлю её за порог — пусть катится!

Подъехав к мосту через Цзяолунхэ, автобус остановился, и люди стали выходить. Попугай помог Цзиньтуну спуститься. На северном берегу вырос целый квартал, а рядом с каменным арочным мостом возвышался большой новый, из бетона. Неподалёку продавали фрукты, сигареты, сласти.

— Городская управа и школа переехали. — Попугай указал на здания на северном берегу. — А усадьбу семьи Сыма взял в аренду Большой Золотой Зуб — У Юньюя сынок, отродье ослиное. Открыл там производство противозачаточных пилюль, а втихаря гонит вино и средство от крыс делает, для людей палец о палец не ударит. Понюхайте! — Он поднял руку. — Чувствуете запашок? — Из высокой металлической трубы во дворе усадьбы клубами валил зеленоватый дым. Он и был источником тошнотворного запаха. — Хорошо, бабуля перебралась в другое место. А то бы точно задохнулась в этом ядовитом дыму. Нынче лозунг — «Восемь Бессмертных пересекают море, каждый показывает, на что способен». Ни классов, ни классовой борьбы, все ходят с красными глазами, у всех одно на уме — деньги! Я вот в Шалянцзы арендовал двадцать му непахотной земли. Задумки, дядюшка, большие, собираюсь организовать там хозяйство по выведению редких пород птиц. Через десять лет у меня здесь, в Гаоми, будут экзотические птицы со всего мира. К тому времени будут и деньги, и влияние. Как появятся деньги и влияние, первым делом поставлю на хребте Шалянцзы большие статуи отца и матери… — Попугай разгорячился, рассказывая о своих великих планах, глаза заблестели, грудь выпятил, как голубь.

Цзиньтун заметил, что торговцы с нескрываемым любопытством разглядывают его и размахивающего руками Попугая Ханя, и ему снова стало не по себе. А ещё он пожалел, что перед отъездом из лагеря не сходил к смазливой парикмахерше Вэй Цзиньчжи, чтобы побриться и постричься. Тут Попугай сунул ему в руку несколько банкнот:

— Не обессудьте, что немного, дядюшка, дело у меня только становится, и с деньгами туговато. К тому же финансами жёнушка моя гнусная заведует, и я не смею да и не имею никакой возможности выказать бабуле всю мою сыновнюю почтительность. Она тащила меня на себе, харкая кровью, растила. Ох и нелегко ей пришлось! Не забуду этого, даже когда все зубы выпадут. Погоди вот, осуществлю задуманное, непременно отплачу старушке добром.

Цзиньтун сунул ему банкноты обратно:

— Не могу я взять эти деньги, Попугай…

— По-вашему, мало, дядюшка? — смутился тот.

— Да нет, не в этом дело… — замялся Цзиньтун.

Попугай снова запихнул деньги в потную ладонь Цзиньтуна:

— Презираете, значит, своего никчёмного племянника?

— Да мне ли презирать кого! — вздохнул Цзиньтун. — Как ты не понимаешь, ты же намного лучше своего никуда не годного дядюшки…

— Другие не понимают, кто вы, дядюшка, а я понимаю, — возразил Попугай. В семье Шангуань все люди благородные, что называется тигры и леопарды, драконом рождённые и фениксом вскормленные. Жаль только, в хорошие времена им жить не довелось. Вы на себя только гляньте, дядюшка, — вылитый Чингисхан! И ваше время наступит. Возвращайтесь сперва к бабушке, проведите с ней несколько дней, а потом милости прошу ко мне в птицеводческий центр «Дунфан». Помните пословицу: «Вступая в битву, опираешься на родственников, да и в бою отец с сыном сражаются плечо к плечу!» Не смотрите, что Большой Золотой Зуб нынче правит бал. Он что заячий хвостик, больше не вырастет. Вот отдаст концы У Юньюй, этот заправила местный, тут Большому Зубу и конец.

Во фруктовой лавке Попугай купил гроздь бананов, дюжину апельсинов, положил в красный пластиковый мешок и вручил Цзиньтуну с просьбой передать бабушке. На большом бетонном мосту они расстались. Цзиньтун глянул на сверкающие воды реки, и в носу защипало. Он нашёл уединённое местечко, поставил рюкзак, спустился к воде и смыл с лица пыль и грязь. «Да, — согласился он в душе, — раз уж вернулся, надо собраться с духом и чего-то добиться — ради семьи Шангуань, ради матушки, ради себя самого».

Память привела туда, где раньше стоял их дом, на место, с которым связано столько романтических историй. Но глазам его предстала лишь строительная площадка и бульдозер, сносивший остатки невысокой стены, некогда окружавшей дом. Вспомнилось, как на крыше автобуса Попугай рассказывал, что от каждого из трёх уездов — Гаоми, Пинду и Цзяочжоу — отрезают часть и создают новую городскую территорию. Её центром должен стать Далань, который вскоре будет процветающим городом, а на месте дома семьи Шангуань будет возвышаться семиэтажная громада городской управы.

Улицы уже расширили, насыпали толстый слой гравия, по обочинам вырыли глубокие канавы, и теперь рабочие укладывали большие бетонные трубы. Церковь сровняли с землёй, на воротах усадьбы Сыма висела большая вывеска: «Фармацевтическая компания «Хуачан и K° Лтд»», а на месте, где была церковь, стояла пара старых грузовиков. В придорожной грязи валялись большие жёрнова с мельницы семьи Сыма, на месте самой мельницы возводили здание цилиндрической формы. Под урчание бетономешалок в едком дыму от кипящего в больших котлах битума он пробирался среди геодезистов и строительных рабочих — они стояли с бутылками пива в руках, и от них разило перегаром — и наконец вышел с огромной строительной площадки, в которую превратилась деревня, на тропинку к каменному мосту через Мошуйхэ.

Уже смеркалось, когда он перешёл на южный берег и, перевалив через дамбу, увидел величественную семиярусную пагоду. Над ней кружила стая белых голубей, под лучами заходящего солнца кирпичи просто пылали, а сухая солома между ними рассыпалась искрами. Струйка сизого дыма одиноко поднималась прямо вверх над соломенной хижиной перед ней. В полях висела тишина, и рёв техники на стройке слышался особенно отчётливо. Цзиньтуну казалось, что из головы всё будто выкачали, в уголки рта побежали обжигающие струйки слёз.

Сердце просто выпрыгивало из груди, когда он поднимался к этой священной пагоде. Уже издалека он увидел фигуру седовласой старушки. Она стояла перед пагодой, опираясь на старый зонтик как на посох, и всматривалась в его сторону. Ноги отяжелели, он еле переставлял их. Беспрестанно катились слёзы. Матушкины седые волосы тоже меняли цвет, как сухая солома на пагоде, и тоже словно пылали, разбрасывая искры. Со сдавленным воплем он бросился ей в ноги и уткнулся лицом в большие выступающие колени. Казалось, он погрузился в воду, глубоко-глубоко, на самое дно, где все звуки, краски и формы перестали существовать, остался лишь внезапно всплывший из глубин памяти запах грудного молока, который затмил все остальные ощущения.