На следующее утро из уезда верхом примчалась Паньди. Она просто клокотала от ярости и хотела разобраться с районными. Но после посещения канцелярии поутихла. К нам она заявилась вместе с районным начальником. Мы уже полгода её не видели и понятия не имели, чем она занимается. Она очень осунулась. По засохшим потёкам молока на одежде было понятно, что у неё грудной ребёнок. Мы встретили её холодно.

— И чем же провинилась твоя мать, а, Паньди? — проговорила матушка.

Паньди покосилась на районного начальника: с деланым безразличием он уставился на высокую стену за оконным проёмом.

— Мама… потерпите… — Голос у неё дрогнул. — Надо верить власти… Власть не станет на добрых людей напраслину возводить…

Паньди неумело пыталась утешить нас, а в это время за озером Баймаху, на заросшем соснами семейном кладбище учёного из Ханьлинь, вдова из деревни Шакоуцзыцунь по имени Цуй Фэнсянь, которую считали лисой-оборотнем, ритмично постукивала чёрным голышом по позеленевшей стеле на могиле учёного, где в камне восхвалялись его золотые слова и выдающиеся деяния. Этот звонкий стук смешивался со стуком дятла, среди деревьев мелькал развёрнутый веером белый хвост серой сороки. Постучав, Цуй Фэнсянь уселась на жертвенный столик и стала ждать. С напудренным лицом, в аккуратной и чистой одежде, с бамбуковой корзинкой в руке, покрытой цветастым платком, она смотрелась как молодая сноха, идущая навестить родителей. Из-за стелы появился Сыма Ку.

— Напугал до смерти, чертяка! — отпрянула она.

— Тебе-то чего бояться? Разве лисы-оборотни боятся призраков?

— Дело-то вон как повернулось, а у него одни красивые слова на уме! — рассердилась Цуй Фэнсянь.

— А как оно, собственно, повернулось? Всё прекрасно как никогда, — возразил Сыма Ку. — Это местное черепашье отродье всё ещё надеется поймать меня? Ха-ха, размечтались! — И он похлопал по висевшему на груди пулемёту, по сверкающему немецкому «маузеру» за поясом и «браунингу» в кобуре. — Тёща хочет, чтобы я бежал из Гаоми, а зачем, спрашивается? Это моя родина, здесь могилы моих предков, здесь всё меня знает: каждая травинка, каждое деревце, каждый холм и речка. Здесь мне привольно и радостно, а ещё здесь такая огненная лиса, как ты. Ну скажи, разве могу я уйти отсюда? — Далеко в камышах, чем-то напуганная, взлетела стая диких уток, и Цуй Фэнсянь зажала ему ладонью рот. — Не волнуйся, — отвёл её руку Сыма Ку. — Восьмая армия уже получила от меня урок, а уток спугнул стервятник. Видать, мертвечиной полакомиться прилетел.

Она потянула его в дальний угол кладбища:

— У меня для тебя срочная новость.

Раздвигая густые заросли колючек, они пробрались в просторный склеп.

— Ай! — вырвалось у поранившейся Цуй Фэнсянь.

Сыма Ку снял пулемёт, зажёг светильник на стене, повернулся и заботливо взял её за руку:

— Сильно поранилась? Дай взгляну.

Цуй попыталась вырвать руку:

— Ничего, ничего страшного.

Но он уже сунул её палец себе в рот и жадно присосался.

— Вампир этакий… — простонала Цуй Фэнсянь.

Сыма Ку вынул изо рта палец и впился ей в губы, а лапищами грубо ухватил за грудь. Она извивалась в возбуждении, корзинка выпала у неё из рук, и по позеленевшим плиткам пола раскатились коричневатые варёные яйца. Сыма Ку поднял её на руки и положил на широкую крышку четырехосновного гроба…

Лёжа на этой крышке нагишом и прикрыв глаза, он облизывал кончики давно не стриженной бороды. Цуй Фэнсянь, разминавшая мягкими пальчиками костяшки пальцев его больших рук, вдруг уткнулась распалённым лицом в костистую грудь, от которой пахло диким зверем, и стала легонько покусывать, приговаривая с полной безнадёжностью в голосе:

— Злой дух-губитель, вот ты кто. Когда ты у власти, я тебе не нужна, а как пошло наперекосяк — сразу ко мне… Прекрасно понимаю: любой женщине, что свяжется с тобой, добра не будет, но ничего не могу с собой поделать. Стоит тебе махнуть хвостом, и уже бегу, будто сучка какая… Ну скажи, дьявол, что в тебе так завораживает женщин и заставляет лететь по первому зову сломя голову? Даже если понимают, что их ждёт адский огонь, они бросаются в эту бездну с широко открытыми глазами.

Сыма Ку это слегка задело, но он всё же усмехнулся и прижал её руку к своей груди, там, где ощущалось мощное биение:

— Это всё оно, моё сердце, моё искреннее сердце. Я женщин всем сердцем люблю.

— Сердце-то у тебя одно, — покачала головой Цуй Фэнсянь. — Разве можно делить его?

— На сколько частей ни раздели, каждая — чистосердечная. И ещё благодаря этому. — С двусмысленной улыбкой он увлёк её руку вниз.

Цуй Фэнсянь вырвала руку и ущипнула его за губу:

— Ну вот что делать с таким чудовищем, как ты? Уже затравили до того, что спит в склепе покойника, а всё туда же со своим сумасбродством.

— И чем дальше, тем больше буду сумасбродить, — усмехнулся Сыма Ку. — Женщины — славная штука, сокровище из сокровищ, самое драгоценное, что есть на свете. — И он стал ласкать её грудь.

— Перестань! С твоей семьёй большое несчастье! — выпалила она.

— Что ещё стряслось? — промурлыкал он, продолжая ласкать её.

— Твоя тёща, старшая свояченица, твой сын с младшим дядюшкой и дочери старшей и пятой своячениц вместе с твоим старшим братом арестованы. Их заперли в твоей усадьбе, что ни вечер — на балку подвешивают, плетьми стегают, дубинками бьют… Ужас один, боюсь, и пары дней не протянут, всё будет кончено…

Большая рука замерла у неё на груди. Он спрыгнул с крышки, схватил в охапку оружие и, пригнувшись, собрался было вылезти наружу.

— Не ходи так, — взмолилась Цуй Фэнсянь, обхватив его за бёдра. — Хочешь, чтобы тебя убили?

Поостыв, он уселся возле гроба и сунул в рот целое яйцо. Пробивающиеся через заросли кустарника солнечные лучи освещали его раздувшиеся щёки и седеющие виски. Подавившись желтком, он побагровел и натужно закашлялся. Цуй Фэнсянь стала стучать ему по спине и массировать шею. Заниматься этим пришлось довольно долго, она даже вспотела.

— Фу, напугал до смерти! — выдохнула она.

По щекам Сыма Ку скатились две крупные слезинки, он вскочил, чуть не ударившись головой о свод.

— Шкуру со всех спущу, черепашье отродье! — взревел он, в глазах сверкнула ненависть.

— Даже не думай соваться туда, милый, — взмолилась, обняв его, Цуй Фэнсянь. — Колченогий Ян, ясное дело, заманить тебя хочет. Даже такой бабе длинноволосой, как я, понятно, что он задумал. Сам прикинь: пойдёшь туда — сразу в засаду угодишь!

— Ну и как быть, скажи.

— Тебе же тёща сказала: «Схоронись подальше». Если не сочтёшь меня обузой, пойду с тобой, все подошвы истопчу и ничуть не пожалею!

Растроганный Сыма Ку взял её за руку:

— Счастливый я человек, что и говорить. Столько повстречал добрых женщин, и каждая готова была так вот самоотреченно скитаться со мной. Жизнь у человека одна, чего ещё желать? Но больше навлекать на вас беду не могу. Ступай, Фэнсянь, и не приходи сюда. Не печалься, если узнаешь о моей смерти. Хватит, пожил своё…

Глаза Цуй Фэнсянь были полны слёз, она лишь кивала. Потом вынула из волос изогнутый гребень из бычьего рога и стала тщательно расчёсывать ему спутанные седеющие волосы, вычесав немало сенной трухи, мелких жучков и даже раковины улитки. Поцеловала влажными губами изрезанный глубокими морщинами лоб и спокойно произнесла:

— Я буду ждать тебя. — Подняла корзинку, вскарабкалась по ступенькам и, раздвинув кусты, выбралась из склепа.

Сыма Ку долго сидел неподвижно. Цуй Фэнсянь уже давно скрылась из глаз, а он всё смотрел и смотрел на чуть подрагивающие ветки.

На другой день рано утром он вылез из склепа, оставив там всё оружие и боеприпасы, и отправился на берег озера Баймаху. Там тщательно вымылся и пошёл по берегу, любуясь природой, будто на прогулке. Он то разговаривал с птицами в зарослях камыша, то пускался наперегонки с выскочившим из-под ног кроликом. Шёл по кромке болота, то и дело останавливаясь, чтобы собрать букет то красных, то белых полевых цветов, поднести к лицу и жадно вдыхать их аромат. Потом обошёл по краю широко раскинувшейся луговины, глядя вдаль на поблёскивающую под золотистыми лучами вечерней зари гору Лежащего Буйвола. Топнул ногой, когда переходил по каменному мостику через Мошуйхэ, словно проверяя его на прочность. Мостик шатался и скрипел, будто постанывая. Озорно расстегнул ширинку, свесил голову и, не переставая вздыхать от восхищения, стал любоваться открывшимся зрелищем. Потом направил горячую струю в реку. — «A-а, ай-яя!» — орал он, пока эта капель звонко журчала на поверхности воды. Высокие, протяжные звуки разносились по окрестным просторам и эхом возвращались к нему. Его внимание привлёк звонко щёлкавший бичом на берегу маленький косоглазый пастушок. Сыма Ку смотрел на пастушка, тот тоже уставился на него. Так они и таращились друг на друга, пока оба не расплылись в улыбке.

— Я знаю, из чего ты, малыш, — улыбнулся Сыма Ку. — Для ножек грушу повалили, для ручек абрикос спилили, а письку вместе с мамой из глины слепили!

Мальчик страшно разозлился.

— Растудыть твою мать! — грубо выругался он.

В душе Сыма Ку всё перевернулось, глаза увлажнились, в нём столкнулись самые противоречивые чувства. Пастушок щёлкнул бичом и погнал коз на закат, в сторону опускающегося на лес багрового диска. Звонким детским голоском мальчонка запел:

Песенка ещё звучала, когда Сыма Ку присел на каменном мостике на корточки и закрыл руками полные горячих слёз глаза.

Потом он спустился к реке, ополоснул лицо, отряхнул с себя грязь и пыль и тихо побрёл по пёстрому цветочному ковру дамбы. В сумерках уныло кричали птицы, нежные и тонкие ароматы одних цветов опьяняли, другие — горькие и резкие — отрезвляли. Широко раскинулись небо и земля, перед глазами проносились века, и думы полнились печали. На тропинке по гребню дамбы саранча откладывала яйца. Мягкие брюшка зарывались глубоко в твёрдую землю, а верхняя часть оставалась на поверхности — сцена страдания и счастья. Присев на корточки, Сыма Ку поднял одну, взглянул на длинное, извивающееся в сочленениях брюшко. Тут же вспомнилось детство, вспомнилась первая любовь — белокожая тонкобровая женщина, любовница отца, Сыма Вэна. Как сладко было зарываться носом в ложбинку меж её грудей…

Вот она, деревня, перед глазами: дымок из труб и всё более чёткий запах человека. Он сорвал дикую хризантему и поднёс к носу, чтобы упорядочить сумбур в голове и обуздать смятение чувств. С важным видом он подошёл к свежему пролому в южной стене своего дома. Дежуривший там ополченец клацнул затвором:

— Стой! Дальше нельзя!

На что Сыма Ку презрительно бросил:

— Это мой дом!

Часовой на миг замер, потом пальнул из винтовки и принялся кричать как сумасшедший:

— Сыма Ку явился! Сыма Ку явился!

Он убежал, таща за собой винтовку, а Сыма Ку, глядя ему вслед, пробормотал вполголоса:

— И чего бегать, в самом деле…

Он ещё раз поднёс к носу жёлтый цветок и двинулся вперёд, мурлыкая антияпонскую песенку пастушка и собираясь обставить всё как можно более торжественно. Но с первым же шагом нога ощутила пустоту, и он провалился в глубокую яму, вырытую перед проломом в стене с единственной целью — схватить его. Тут же подскочили солдаты из районной службы безопасности. Они сидели в засаде в полях за стеной днём и ночью и сейчас наставили на Сыма Ку десятки воронёных стволов. В ногу ему вонзились острые бамбуковые колья на дне ямы, и он ругался почём зря, от боли ощерив зубы:

— Вот как встречаете, молодцы. Я с повинной, а вы мне западню, как кабану, устроили…

Начальник сыскного отдела службы безопасности вытащил Сыма Ку наверх и ловко защёлкнул у него на запястьях наручники.

— Отпустите семью Шангуань, — потребовал Сыма Ку. — Я дел натворил, мне и отвечать!