КНИГА ТРЕТЬЯ

В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребёнка.

— Возьми, мама, — только и сказала она.

Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь — просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать всё равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу.

— Стой! — крикнула ей матушка. — Вернись, кому говорят!

— Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, — зло уставилась на неё Паньди. — Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего!

— А я что, обязана ваших детей поднимать? — Матушка совершенно вышла из себя. — Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают!

— Мама, когда у нас всё было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково — как говорится, чашку с водой ровно держат!

И тут откуда-то из темноты прозвучал смех старшей сестры — у меня аж мурашки пошли по коже.

— Передай Цзяну, сестрёнка, что я его всё равно прикончу! — бесстрастно бросила она.

— Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! — отвечала Паньди. — Твой муженёк-предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост-то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет.

— А ну хватит, сцепились тут! — прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю.

Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и её кровавый отсвет лёг на лица женщин во дворе дома Шангуань.

— Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, всё равно всем что-то должна… — всхлипывала матушка, горестно качая головой. — Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели!

Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось её бесконечное бормотание — воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке.

— Нет, вы только гляньте! — причитала матушка. — Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая одурела дальше некуда — чего ещё ждать от этой жизни!

Она положила ребёнка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.

Ребёнок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.

— И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!

Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее — упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно чётко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки — бледные, сухие. На рёбрах распластались измождённые груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за её раскинутых рук и ног, места мне не осталось.

Запелёнутая в рваньё дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на неё внимания, даже её мать. Шагнув мимо ребёнка, Паньди яростно прошипела в окно матушке:

— Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернёмся с боями.

— Чтобы я тебе её растила?! — Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. — Да я твоего ребёночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец — жабам на съедение, в навоз — мух кормить!

— Делай как знаешь, — махнула рукой Паньди. — Не забывай только, что её родила я, а меня — ты, так что она — твоя плоть и кровь! — Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребёнку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки:

— Тварь продажная! Погоди у меня!

Оттуда донёсся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой.

Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди.

В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце ещё не вышло из-за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня ещё спит, в гнёздах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трёт ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затёкшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трёт лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, суёт в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идёт во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре-пять черпаков и идёт в хлев поить коз. Коз пятеро — три чёрные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берёт метлу, сметает помёт в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчёсывает коз гребнем и снова идёт к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из-за гор показывается солнце, и под его красно-фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котёл, наливает воды и громко зовёт:

— Няньди, а Няньди! Вставать пора.

Засыпает в котёл проса и зелёных бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая её в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй.

— Всё никак не помрёшь, карга старая? — вздыхает матушка. — Живёт вот и живёт — а зачем, спрашивается!

В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь.

— Няньди! Встаёшь ты или нет?

Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьётся сизый дымок. Во дворе уже гремит вёдрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе-е! — блеют козы. Уа-а! — плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что-то мычат двое детей Птицы-Оборотня. Сама Птица-Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причёсывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков.

— Давай, огонь разжигай, — командует матушка Сыма Ляну. — Цзиньтун, вставай! И на речку — умываться.

Она выносит во двор пять сплетённых из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей.

— Выпускай коз, — велит она Ша Цзаохуа.

Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идёт в хлев. Козы дружелюбно бодают её и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по-детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху:

— Иди, твоя Лу Шэнли. — И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребёнка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребёнок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов.

Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают.

— Вода вскипела, бабушка, — сообщает Сыма Лян.

— Пусть ещё покипит, — говорит матушка — она умывается во дворе.

Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделанной ещё стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя вёдрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок.

— Есть садитесь, — зовёт матушка.

Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая — семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама.

— Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, — бормочет матушка, не поднимая глаз.

Обе сестры уходят есть во двор.

— Говорят, отдельная армия скоро вернётся, — сообщает Няньди.

Но матушка обрывает её:

— Ешь давай.

Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону.

— Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? — продолжает Няньди.

— Бывало и такое, — говорит матушка. — Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. — Я взялся за другую грудь. — Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься.

Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у неё оставалось таким же чудесным.

— Послушай, в самом деле, почему бы и его к козьему молоку не приучить! — не унимается сестра.

Няньди, я тебя ненавижу!

— Как поедите, все отправляйтесь пасти коз. И нарвите дикого чеснока на обед. — С этим распоряжением матушки завтрак, можно сказать, завершается.

Приминая попой роскошный травяной ковёр, Лу Шэнли ползла к своей личной белой козе. Та общипывала лишь нежные верхушки травы, и на длинной, мокрой от росы морде застыло высокомерное выражение барышни из благородных. Даже в те неспокойные времена луга были усеяны красивыми яркими цветами, от них разносился пьянящий аромат, вокруг тишь да гладь. Набегавшись, мы улеглись вокруг Няньди. Сыма Лян жевал травинку, по подбородку у него тёк зелёный сок. Желтоватые, мягко поблёскивающие глаза туманились грустью. Из-за выражения лица и из-за этой травинки во рту он походил на гигантских размеров саранчу. Та тоже жуёт траву, роняя из уголков рта зеленоватый сок. Ша Цзаохуа наблюдала за большим муравьём. Он забрался на верхушку травинки и теперь не знал, как оттуда выбраться. Я ткнулся в гроздь мелких золотисто-жёлтых цветов, от их запаха стало щекотать в носу и захотелось чихнуть. От моего звонкого чиха лежащая на спине Няньди испуганно подскочила. Открыла глаза, недовольно покосилась на меня. Пожевала губами, сморщила нос. Потом снова закрыла глаза. Похоже, сомлела на солнышке. На выпуклом гладком и чистом лбу — ни морщинки. Густые ресницы, пушок на верхней губе, аппетитно выпяченная нижняя. Уши мясистые, как и у всех женщин из семьи Шангуань, но не без утончённой красоты. Блузку из белого поплина ей подарила вторая сестра, Чжаоди: блузка самая что ни на есть модная, застёгивается посередине на пуговицы с уточками-мандаринками. На груди угрём извивается длинная коса. Ну а теперь надо сказать пару слов о её грудях. Небольшие, плотные, они ещё не созрели, не налились и поэтому сохраняли форму, даже когда их обладательница лежала на спине. В промежутках между пуговицами кое-где виднелась белоснежная кожа, и хотелось пощекотать их травинкой, но духу не хватало. С Няньди мы не очень-то ладили, её возмущало то, что я до сих пор сосу грудь, и пощекотать её для меня было всё равно что погладить зад тигра. Самые разные чувства роились в душе. Кто-то продолжал жевать травинку, кто-то по-прежнему наблюдал за муравьём, а кто-то ползал. Белые козы смотрелись благородными дамами, чёрные — вдовушками. Ели они без аппетита: как люди при виде обильной еды не знают, с чего начать, так и козы на разнотравье не знают, к какой травке потянуться. Апчхи! Козы, оказывается, тоже чихают, да ещё как громко. Близился полдень, и вымя у них уже отяжелело. Выдернув стебель щетинника, я решил всё же погладить тигра. Никто не заметил, как я тихонько просунул стебелёк в образовавшийся из-за торчащей груди проём. В ушах словно жужжало, сердце прыгало, будто кролик. Травинка дотронулась до белой кожи. Никакой реакции. Заснула, что ли? А если заснула, почему не похрапывает? Я повертел травинку, чтобы покрутилась кисточка на другом конце. Няньди подняла руку, почесала грудь, но глаза не открыла. Наверное, думает, глупая, что это муравей туда заполз. Я продвинул стебелёк ещё глубже и снова повертел. Она хлопнула себя по груди, поймала мой стебелёк и вытащила его. Глядя на него, села и, зардевшись, уставилась на меня. Я расхохотался во всё горло.

— Ах ты паршивец маленький! — рассердилась она. Как же мама избаловала тебя! — Она прижала меня к земле и шлёпнула пару раз по попе. — Мама тебя балует, а вот от меня ты этого не дождёшься! — И она сурово сдвинула брови. — Просто повеситься на титьке готов!

Вздрогнувший Сыма Лян выплюнул разжёванную травинку, Ша Цзаохуа оторвалась от своего муравья. Оба непонимающе уставились на меня, потом, с таким же выражением, — на Няньди. Я пару раз всхлипнул — так, для порядка, потому что чувствовал: моя позиция выигрышнее. Няньди встала, гордо тряхнула головой, и её коса переметнулась с груди на спину. Лу Шэнли добралась до своей козы, но та попыталась увернуться. Девочка уже ухватила её за сосок, но недовольная коза повернулась, боднула её, и ребёнок упал с каким-то блеянием: не знаю, плач это был или нет. Сыма Лян вскочил и с гиканьем помчался со всех ног, вспугнув по дороге целую стаю краснокрылой саранчи и несколько маленьких бурых птичек. Быстро перебирая тоненькими ножками, Ша Цзаохуа направилась туда, где над травой высились большие, с кулак, мохнатые шары фиолетовых цветов, и стала рвать их. Я поднялся, зашёл к Няньди сзади и принялся колотить её кулаками по попе, грозно приговаривая:

— Ну ударь меня, ударь, попробуй…

Попа оказалась такая твёрдая, что даже пальцы заболели. У неё, похоже, лопнуло терпение, она повернулась и, нагнувшись ко мне, оскалила зубы, вытаращила глаза и взвыла чуть ли не по-волчьи. От испуга я аж подпрыгнул, и до меня вдруг дошло, насколько схожи человеческое лицо и волчья морда — можно сказать, две стороны одной монеты. Она ткнула меня в лоб, и я растянулся на траве.

Няньди ухватила за рога белую козу. Та сопротивлялась, но не сильно. Лу Шэнли мгновенно подползла, забралась под неё и, вытянув шею, ухватила ртом сосок, задрала ноги и удобно устроилась под козьим брюхом. Няньди потрепала козу по уху, а та дружелюбно помахала хвостиком. От голода у меня уже подвело живот, и в голове ворочались мрачные мысли. Было ясно, что держаться лишь на матушкином молоке осталось недолго и прежде чем эта еда закончится, надо найти другую. Я представил себе извивающиеся червячки лапши, и к горлу тут же подступила тошнота. Я даже пару раз скорчился в сухих спазмах.

— Ты чего? — с удивлением подняла на меня глаза Няньди. — В голосе её звучало отвращение.

Я лишь махнул рукой, показывая, что не в силах ответить, и меня опять скрутили спазмы.

— Цзиньтун, — начала она, отпустив козу, — каким ты, интересно, будешь, когда вырастешь? — Я не сразу понял, к чему она клонит. — По-моему, тебе нужно попробовать козьего молока, — заявила она. При виде жадно присосавшейся к вымени Шэнли внутри у меня что-то зашевелилось. — Или будешь ждать, пока матушка совсем свалится? — Она схватила меня за плечи и стала трясти. — Ты хоть понимаешь, чем это молоко оборачивается? Кровью! Ты кровь матушкину сосёшь!

Так что лучше послушайся сестру и начинай пить козье молоко.

Уставившись на неё, я нехотя кивал.

Она поймала чёрную козу старшего из немых и подозвала меня:

— Подойди сюда, быстро. — И погладила козу по спине, чтобы успокоить. — Давай. — Взгляд добрый, ободряющий. Я нерешительно сделал шаг, потом другой. — Залезай под брюхо. Видел, как Шэнли это делает?

Я улёгся на спину, раскинув ноги, и стал подползать под козу.

— Сдай-ка назад, Большая Немая, — приговаривала Няньди, толкая чёрную козу.

Надо мной сверкала голубизна небес дунбэйского Гаоми. В воздушных потоках золотинками реяли, скользили и кувыркались птички, оглашая окрестности милыми сердцу криками. Но вскоре эту картину заслонило нависшее над лицом розовое козье вымя. Два соска подрагивали огромными червяками и искали мой рот, а найдя, стали, также подрагивая, давить на него, чтобы раздвинуть губы. Они елозили по губам, щекоча и покалывая, как небольшие электрические разряды, и охватившее меня чувство было похоже на счастье. Я-то считал, что соски у коз мягкие, как вата, и что они потеряют форму, как только окажутся во рту. Теперь стало ясно, что они твёрдые, пружинистые и ничуть не уступают матушкиным. По губам растекалась тёплая жидкость. Она отдавала козлятиной, но сквозь эту вонь проступал сладкий аромат устилавших всё вокруг овсяницы и красоднева. Сопротивление моё ослабло, зубы разжались, губы раскрылись, и козий сосок тут же оказался во рту. Он восторженно задрожал там, и молоко струйка за струйкой стало растекаться по стенкам рта, попадая и прямо в горло. Чуть не задохнувшись, я выплюнул сосок, но на его место немедленно проник другой, ещё более агрессивный.

Вертя хвостиком, коза с облегчением отошла. У меня из глаз брызнули слёзы. Казалось, от козлиного духа во рту вот-вот вырвет. Но от разливавшегося аромата трав и луговых цветов тошнить перестало. Шестая сестра подняла меня, вскинула на руки и покружилась. Лицо её как-то весело обсыпали веснушки, а глаза сияли необычайно ярким и чистым светом, будто чёрные голыши, только что поднятые со дна реки.

— Братик, глупышка, — взволнованно говорила она, — в этом же твоё спасение…

— Мама, мама! — радостно закричала она. — Цзиньтун умеет пить козье молоко! Он пьёт молоко!

И тут мы услышали доносящиеся из дома глухие звуки ударов.

Матушка отбросила скалку. Следы крови на ней отливали золотом. Рот у матушки был широко открыт, она тяжело дышала, грудь высоко вздымалась. На куче соломы рядом с печкой лежала Шангуань Люй. В голове у неё, как в расколотом грецком орехе, зияла трещина.

Восьмая сестра, Юйнюй, жалась у котла: часть уха будто отгрызена крысой, на неровных краях выступили капельки крови, вся щека и шея вымазаны красным. Она громко ревела, и слёзы ручьём катились из незрячих глаз.

— Мама, ты бабушку убила! — охнула шестая сестра.

Матушка дотронулась пальцами до раны на голове Шангуань Люй и тут же грузно плюхнулась задом на пол, словно от удара током.