Дело было в седьмой день седьмого месяца, когда на небе тайно встречаются Пастух и Ткачиха. В доме царила жара, а комаров было столько, что казалось, они цепляются ногами. Матушка расстелила под гранатовым деревом циновку; мы сначала уселись на неё, а потом улеглись, слушая её рассказы вполголоса. Вечером прошёл небольшой дождь. «Это небесная Ткачиха льёт слёзы», — сказала матушка. Воздух наполнился влагой, изредка налетал прохладный ветерок. Над нами поблёскивали листья. В пристройках солдаты зажгли самодельные свечи. Комары просто одолевали, хоть матушка и пыталась отгонять их веером. В этот день все сороки в мире собирались в небесной синеве и, примкнув друг к другу клювами и хвостами, возводили мост через катящую серебряные валы реку, чтобы на нём могли встретиться Ткачиха и Пастух. Дождь и роса — их слёзы. Под тихое бормотание матушки мы с Няньди, а также сынок Сыма всматривались в усыпанное звёздами небо, выискивая именно те, о которых она говорила. Даже восьмая сестрёнка, Юйнюй, задирала голову, и глазки её сверкали ярче звёзд, увидеть которые ей было не дано. В проулке тяжёлой поступью прошли сменившиеся часовые. Из полей доносилось кваканье лягушек, а в сплетениях гиацинтовых бобов на заборе застрекотала другая ткачиха, выводя свои трели. Во мраке шарахались большие птицы, мы видели их смутные силуэты и слышали шелест крыльев. Пронзительно верещали летучие мыши. С листьев звонкой капелью скатывалась вода. На руках у матушки посапывала Ша Цзаохуа. В восточной пристройке по-кошачьи взвизгивала третья сестра и в свете свечи покачивалась большая тень немого. Они уже стали мужем и женой. Их брак засвидетельствовал комиссар Цзян, и тихие покои, куда приносили подношения Птице-Оборотню, превратились теперь в покои брачные, где Линди с немым предавались своим страстям. Птица-Оборотень часто выбегала во двор полуголая, и один солдат так засмотрелся на её прелести, что немой ему чуть голову не открутил.

— Поздно уже, спать пора, — сказала матушка.

— В доме жарко, комары, можно мы здесь поспим? — заныла шестая сестра.

— Нет, — отрезала матушка. — Роса вам не на пользу. К тому же есть тут любители цветочки собирать… Вроде даже слышу их речи: один говорит, давай, мол, сорвём цветочек. А другой отвечает: «Вот вернёмся и сорвём». Это духи пауков переговариваются, они тем и занимаются, что юных девственниц совращают.

Мы улеглись на кане, но сон не шёл. Лишь восьмая сестрёнка, как ни странно, сладко уснула и даже пустила слюнку. От комаров жгли полынь, и едкий дым лез в нос. Свет из окон солдат попадал в наше окно, и можно было рассмотреть, что делается во дворе. В туалете гнила, распространяя вокруг жуткую вонь, протухшая морская рыба, которую прислала Лайди. Вообще-то она присылала много чего ценного — отрезы шёлка, мебель и антиквариат, — но всё реквизировал отряд подрывников. Еле слышно звякнула задвижка на двери.

— Кто там? — строго окликнула матушка, нащупывая в головах кана тесак для овощей. В ответ тишина. Наверное, послышалось. Матушка положила тесак обратно. На полу перед каном попыхивала красными сполохами плетёнка из полыни.

Неожиданно рядом с каном выросла чёрная тень. Матушка испуганно вскрикнула. Шестая сестра тоже. Фигура метнулась к матушке и зажала ей рот. Та вцепилась в тесак, уже готовая нанести удар, и тут раздался голос:

— Мама, это я, Лайди…

Тесак выпал из руки матушки на соломенную циновку. Старшая дочь вернулась! Сестра стояла на кане на коленях, еле сдерживая рыдания. Изумлённые, мы вглядывались в её слабо различимые во тьме черты. Местами на её лице поблёскивали какие-то кристаллики.

— Лайди… девочка моя… Это правда ты? Ты не призрак? А даже если и призрак, я не боюсь. Дай мама рассмотрит тебя хорошенько… — Матушка стала шарить в головах кана, ища спички.

Лайди остановила её.

— Не зажигай огня, мама, — тихо проговорила она.

— Лайди, дрянь бессердечная, где вас с этим Ша носило все эти годы? Сколько страданий ты принесла матери!

— В двух словах не расскажешь, мама. Скажи лучше, где моя дочь?

— Мать называется… — вздохнула матушка, передавая сестре сладко спящую Ша Цзаохуа. — Родить ещё не значит поднять, скотина и то… Из-за неё твои сестрёнки, четвёртая и седьмая…

— Придёт день, мама, я отплачу вам за всё доброе, что вы сделали для меня. И четвёртой и седьмой сестрёнкам тоже.

Тут подала голос Няньди:

— Сестра!

Лайди подняла лицо от Ша Цзаохуа:

— Шестая сестрёнка. — Она погладила её по голове. — А где Цзиньтун, Юйнюй? Цзиньтун, Юйнюй, помните хоть свою старшую?

— Если бы не отряд подрывников, — продолжала матушка, — вся семья с голоду бы уже перемёрла…

— Мама, эти Цзян и Лу негодяи последние.

— К нам они хорошо относятся, истинная правда.

— Мама, это план у них такой, они Ша Юэляну письмо прислали с требованием сдаться, а в случае отказа собираются взять нашу дочку в заложники.

— Да разве такое возможно? — охнула матушка. — Они-то пусть себе бьются, а ребёнок при чём?

— Мама, я вот и пришла, чтобы дочку спасти. Со мной десяток людей, и нам нужно уходить, чтобы Лу с Цзяном остались с носом. Как говорится, долгая ночь — множество снов, вашей дочери пора…

Она не договорила, а матушка уже вырвала у неё Ша Цзаохуа.

— Ты, Лайди, меня этими своими подходцами не проведёшь, — гневно бросила она. — Только вспомни, как ты тогда подкинула мне её, словно щенка. Я жизни не жалела, чтобы вырастить её до сего дня, а ты, на тебе, явилась на готовенькое. При чём здесь Лу с Цзяном? Выдумки всё это! Матерью себя почувствовала? С Монахом Ша накуролесилась уже?

— Мама, он теперь командир бригады императорской армии, у него под началом тысячи пеших и конных солдат.

— Да плевать мне, сколько у него пеших и конных солдат и какой он там командир! Пусть сам за ребёнком явится, и скажи ему: всех кроликов, что он на деревьях развешал, я для него сберегла.

— Мама, речь идёт о жизни и смерти тысяч людей, дело серьёзное, оставьте уже свои глупости.

— Я полжизни прожила со своими глупостями, и мне нет дела до всех этих солдат с конниками и конников с солдатами. Одно знаю: я Цзаохуа выкормила и никому отдавать не собираюсь.

Тут старшая сестра выхватила у неё ребёнка, спрыгнула с кана и рванулась к выходу.

— Да как ты смеешь, черепашье отродье! — вскричала матушка.

Ша Цзаохуа заплакала.

Соскочив с кана, матушка бросилась вдогонку.

Во дворе послышались хлопки выстрелов. На крыше дома зашуршало, кто-то с воплем скатился с неё, глухо ударившись о землю. Через проделанную в крыше дыру посыпались комки земли и пробился свет звёзд. Во дворе началась суматоха, слышались выстрелы, клацанье штыков, крики:

— Не дайте им уйти!

Прибежала дюжина подрывников со смоченными в керосине факелами, и во дворе стало светло как днём. В проулке у дома тоже раздавался гул мужских голосов.

— Вяжи голубчика, теперь не убежишь, приятель…

Появился командир отряда. Он подошёл к Лайди, которая сжалась в углу у стены, крепко обняв плачущую Ша Цзаохуа:

— Ну разве так можно, госпожа Ша?

Матушка выбежала во двор, а мы прилипли к окну, глядя во все глаза на то, что там творилось.

Рядом с дорожкой лежал изрешечённый пулями человек. Он истекал кровью, она вилась змейками во все стороны. Тошнотворный запах ещё тёплой, пузырившейся из ран крови смешивался с резким запахом керосина. Человек был ещё жив, одна нога у него подёргивалась. Он грыз землю, ворочая шеей, но лица было не видно.

Листья на деревьях смотрелись как кусочки золотой и серебряной фольги. Рядом с командиром отряда стоял немой со своим бирманским мечом и что-то мычал, размахивая руками. Выбежала Птица-Оборотень — хорошо хоть накинула армейскую тужурку: она доходила ей до колен, но грудь и живот были едва прикрыты. Стройные белые лодыжки. Мускулистые икры с гладкой кожей. Полуоткрытый рот. Словно помешанная, она переводила глаза с одного факела на другой. Солдаты ввели во двор троих людей в зелёном. Один, смертельно бледный, раненный в предплечье, был весь в крови. Второй шёл, подволакивая ногу. Третий изо всех сил пытался поднять голову, но ему не позволяла этого сделать захлёстнутая на ней верёвка, которую тянули вниз несколько дюжих рук. Следом вошёл комиссар Цзян. Обмотанный куском красного бархата, фонарик в его руке светился красным. Босые ноги матушки звонко шлёпали по земле, затаптывая бугорки, проделанные дождевыми червями.

— Что здесь вообще происходит? — без тени страха обратилась она к командиру отряда.

— Это, тётушка, не ваше дело, — ответил тот.

Старательно кутая фонарик в красную тряпку, комиссар направил его в лицо стоявшей рядом Лайди, стройной, как тополёк.

Матушка подошла и, просунув руки под Ша Цзаохуа, вырвала её у дочери. Малышка прижалась к матушкиной груди, и та стала баюкать её:

— Хорошая моя, не бойся, бабушка с тобой.

Плач ребёнка затихал, и вскоре слышались лишь редкие всхлипы.

Руки старшей сестры словно продолжали держать ребёнка. Она будто окаменела, вид у неё был жуткий: побелевшее лицо, застывший взгляд. Под зелёной формой мужского покроя высоко вздымалась полная грудь.

— Мы, можно сказать, делаем для вас всё возможное, госпожа Ша, — обратился к ней Лу. — Вас не устраивала наша реорганизация, но мы и не настаивали. Но идти под японцев не следовало.

— Это ваши мужские дела, — презрительно усмехнулась старшая сестра. — Зачем рассуждать об этом со мной, женщиной?

— А мы слыхали, госпожа Ша — начальник штаба бригады? — вставил комиссар.

— Я знаю только, что мне нужна моя дочь. Если вы мужчины, идите и сражайтесь. Благородный муж не станет брать в заложники маленького ребёнка.

— Здесь вы, госпожа Ша, ошибаетесь, — возразил комиссар. — Мы к маленькой барышне, можно сказать, со всей заботой. Это и ваша мать может подтвердить, и младшая сестра. Да и небо и земля тому свидетели. Мы любим ребёнка, и всё, что делаем для него, направлено на одно: мы не хотим, чтобы у такой милой девочки и отец, и мать были предателями.

— Я не поняла ничего из того, что вы здесь наговорили, так что не тратьте слов. Раз уж я попала к вам в руки, делайте что хотите.

Тут вперёд выскочил немой. В свете множества факелов он выглядел особенно высоким и грозным. Обнажённый смуглый торс поблёскивал, будто смазанный барсучьим жиром. Гы-ы-ы — гы-ы-гы-ы — вырывалось у него из горла; волчьи глаза, нос как у борова, уши как у обезьяны — жуткая образина. Подняв над головой здоровенные ручищи, он сжал кулаки и описал круг перед собравшимися. Сначала пнул лежащего возле дорожки мертвеца, затем подскочил к троим пленным и поочерёдно обрушил на них удары кулачищ. Каждый удар сопровождался яростным гыканьем. Потом он закатил каждому пленному ещё и по оплеухе. Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!! Гы-ы-ы!!! — раз от раза сильнее. Пленный, которому не давали поднять голову, после такого удара мешком осел на землю.

— Пленных бить нельзя! — строго остановил немого комиссар Цзян.

Тот оскалился в ухмылке, указал на Лайди, потом себе на грудь. Подойдя к ней, схватил левой рукой за плечо, а правой стал жестами что-то показывать толпе. Птица-Оборотень продолжала заворожённо смотреть на колеблющееся пламя факелов. Лайди подняла левую руку и закатила немому звонкую пощёчину. Он отпустил её плечо и стал в недоумении тереть правую щёку, словно не в силах понять, откуда этот удар. Правой рукой сестра заехала ему по другой щеке. На этот раз и сильнее, и звонче. Немой аж покачнулся: сестра вложила в этот удар столько ярости, что от отдачи даже отступила на шаг. Ивовые листки её бровей взлетели вверх, удлинённые, как у феникса, глаза округлились, когда она процедила сквозь зубы:

— Сестрёнку мою обесчестил, скотина!

— Увести её! — приказал Лу. — Предательница, ещё и руки распускает!

Подскочившие солдаты схватили Лайди.

— Какая же ты глупая, мама! — кричала она. — Третья сестрёнка — феникс, а ты отдала её за немого!

В это время во двор влетел запыхавшийся солдат и доложил:

— Командир, комиссар, конники бригады Ша уже в Шалянцзычжэне.

— Сохранять спокойствие! — скомандовал Лу. — Командирам рот действовать по утверждённому плану и начинать установку мин.

— Тётушка, — сказал Цзян, — в целях вашей безопасности вы с детьми следуйте за нами в штаб отряда.

— Нет, — замотала головой матушка, — если уж помирать, так дома, на родном кане.

Комиссар махнул рукой, несколько солдат окружили матушку, а другая группа, толкаясь, устремилась в дом.

— Отверзни очи свои, правитель небесный, взгляни хоть, что делается на белом свете, — пробормотала она.

Всю нашу семью заперли в пристройке дома семьи Сыма и поставили у дверей часовых. В большом зале за перегородкой ярко горели газовые фонари и раздавались громкие крики. На окраине деревни с треском рассыпались выстрелы, будто лопались перезрелые бобовые стручки.

К нам неспешно вошёл комиссар. Он нёс стеклянную керосиновую лампу и жмурился от вылетавшей из неё струйки копоти. Поставив лампу на стол из палисандрового дерева, он окинул нас взглядом:

— Ну, что же вы стоите? Садитесь, прошу вас. — И указал на расставленные вдоль стены кресла, тоже из палисандра. — У вашего второго зятя, тётушка, обстановочка будь здоров. — Он первым опустился в кресло, положил руки на колени и с издёвкой глянул на нас. Сестра плюхнулась в кресло неподалёку, их разделял небольшой столик.

— У тебя, комиссар, как говорится, буддой в дом легко войдёшь, да так просто не уйдёшь, — надула она губки, словно с досады.

— Если так непросто залучить, зачем провожать? — возразил он.

— Мама, садись и сиди себе, — повернулась сестра к матушке. — Они нам ничего не сделают, не посмеют.

— А мы ничего делать и не собирались, — усмехнулся комиссар. — Садитесь, тётушка.

Матушка с Ша Цзаохуа на руках села в одно из кресел в самом углу. Держась за матушкину одежду, мы с восьмой сестрёнкой пристроились рядом. Наследник семьи Сыма склонил голову на плечо шестой сестры. Та была такая сонная, что даже покачивалась. Матушка потянула её за руку, сестра села, открыла глаза, огляделась и тут же захрапела. Комиссар вытащил сигарету и постучал ею о ноготь большого пальца. Потом стал шарить по карманам в поисках спичек, но безрезультатно. Старшая сестра злорадно усмехнулась, а он подошёл к лампе, вставил сигарету в рот, прищурился и, склонившись над пламенем, стал прикуривать. Огонёк лампы заплясал, конец сигареты занялся красным. Комиссар поднял голову, вынул сигарету изо рта и сомкнул губы. Из ноздрей струйками потянулся густой дым. За деревней теперь ухали сильные взрывы, от которых дрожали оконные рамы. Ночное небо окрашивалось сполохами. То чуть слышно, то будто совсем рядом раздавались стоны и крики. Комиссар не сводил глаз с Лайди: еле заметная улыбка тронула его губы — он будто бросил сестре вызов.

Та сидела как на иголках, беспокойно дёргаясь из стороны в сторону, и кресло под ней жалобно скрипело. Кровь отлила от её лица, а руки, вцепившиеся в подлокотники, тряслись не переставая.

— Кавалеристы бригады Ша наскочили на наши мины, — участливо проговорил комиссар. — Как жаль этих великолепных лошадей, ведь несколько десятков.

— Ты… размечтался… — Опираясь на подлокотники, старшая сестра приподнялась, но, когда один за другим прогрохотало ещё несколько взрывов, словно обессилев, рухнула на сиденье.

Комиссар встал и лениво постучал по квадратам деревянной перегородки, отделявшей пристройку от зала:

— Сплошь корейская сосна… — Он словно разговаривал сам с собой. — Интересно, сколько деревьев пошло на строительство усадьбы Сыма… — Подняв голову, он уставился на Лайди: — Сколько, по-твоему, пошло дерева на все эти балки, поперечины, двери и окна, потолки, перегородки, столы и лавки? — Сестра беспокойно заёрзала в своём кресле. — Сдаётся мне, целый лес! — с горечью заключил комиссар, словно картина этой хищнической вырубки стояла у него перед глазами. — Рано или поздно и по этому счёту придётся заплатить, — удручённо добавил он. Потом встал перед сестрой, широко расставив ноги и положив левую руку на пояс. — Мы, конечно, понимаем, что Ша Юэлян не из заклятых наших врагов, за плечами у него славные дела, когда он сражался с японцами. Мы хотели бы считать его своим товарищем, но только при условии, что он полностью откажется от своих амбиций. Рано или поздно мы всё равно его схватим, — может быть, ты, госпожа Ша, поговоришь с ним как следует, а?

— Не поймать вам его! — воскликнула сестра, расслабленно откинувшись на спинку кресла. — И не мечтайте! Его американский джип ни одному скакуну не догнать!

— Что ж, посмотрим, — кивнул комиссар, сменив позу. Он достал сигарету и предложил Лайди. Она почти инстинктивно отпрянула, но он поднёс сигарету ближе. На лице его блуждала таинственная улыбка. Подняв на него глаза, испуганная Лайди протянула дрожащую руку и зажала сигарету жёлтыми от никотина пальцами. Комиссар сдул пепел со своей наполовину выкуренной сигареты и приблизил её ярко-красный кончик к лицу Лайди. Та глянула на него исподлобья. Комиссар всё так же ухмылялся. Лайди торопливо сунула сигарету в рот и потянулась прикурить. Было слышно, как она причмокивает. Матушка сидела, тупо уставившись в стену, рядом пристроился полусонный наследник Сыма с шестой сестрой. Ша Цзаохуа тихо спала. Возле лица старшей сестры вился дым. Она подняла голову и в изнеможении откинулась назад, грудь у неё словно ввалилась. Пальцы, державшие сигарету, были влажные, будто только что вытащенные из воды гольцы, огонёк быстро подбирался ко рту. Волосы на голове Лайди спутались, в уголках рта обозначились глубокие морщины, а под глазами залегли тёмные тени. Улыбка исчезла с лица комиссара, подобно капле воды на раскалённом железе, которая сжимается со всех сторон, превращаясь в светлую точку не больше кончика иголки, а потом с шипением бесследно исчезает. Он отбросил сигарету, догоревшую почти до самых пальцев, затушил её носком ноги и широким шагом вышел.

Слышно было, как он кричит за перегородкой:

— Ша Юэляна схватить во что бы то ни стало! Даже если в крысиную нору забьётся, выкурить его оттуда. — Звонко клацнула брошенная телефонная трубка.

Матушка с жалостью взирала на старшую сестру, которая обмякла в кресле, словно из неё вытащили все кости. Подошла к ней, взяла за руку, внимательно осмотрела жёлтые от никотина пальцы и покачала головой. Сестра соскользнула с кресла, встала на колени и обхватила матушкины ноги. Когда она подняла голову, я увидел, что губы у неё двигаются, как у ребёнка, сосущего грудь, а изо рта вылетали какие-то странные звуки. Сначала я решил, что она смеётся, но потом понял, что плачет.

— Мама, — говорила она, роняя слёзы матушке на ноги. — На самом деле не было ни дня, когда бы я не думала о тебе, о сестрёнках, о братишке…

— Жалеешь о чём-нибудь?

Сестра молчала. Потом покачала головой.

— Ну и хорошо, — одобрила матушка. — Надо делать то, что назначено небесным правителем, а сожаление прогневит его. — И передала ей Ша Цзаохуа: — Присмотри за ней.

Сестра тихонько погладила смуглое личико дочки:

— Мама, если меня расстреляют, вам её растить.

— Даже если не расстреляют, всё равно мне.

Сестра хотела вернуть её матушке, но та сказала:

— Подержи чуток, мне Цзиньтуна покормить надо.

Она подошла к креслу, расстегнула кофту и склонилась ко мне. Я встал в кресле на коленки и принялся сосать.

— По правде говоря, этот Ша не то чтобы совсем никуда не годится. Следует признать его зятем хотя бы потому, что он увешал мне все деревья кроликами. Но он ничего изменить не сможет. Это я поняла тоже, глядя на всех этих кроликов. Таких, как Цзян, вам не одолеть. Он что иголка в кипе хлопка — не ухватишь, молчит-молчит, а зуб точит.

Вот ведь как бывает: сначала кролики, висевшие на деревьях у нас во дворе, словно диковинные плоды, привели матушку в бешенство. Но прошло время, и из-за них она признала Ша Юэляна зятем. И по ним же рассудила, что Ша Юэляну с комиссаром Цзяном не совладать.

В темноте перед самым рассветом сороки, составлявшие мост через небесную реку, вернулись. Они устроились на коньке крыши и стали так громко трещать, что я проснулся. Матушка сидела в кресле с Ша Цзаохуа на руках. Я же сидел на ледяных коленках Лайди, она крепко прижимала меня к себе. Шестая сестра с наследным принцем Сыма всё так же спали голова к голове. Восьмая сестрёнка прикорнула у ног матушки. Матушкины глаза потухли, а уголки рта опустились, выдавая крайнюю усталость.

Вошедший комиссар Цзян окинул нас взглядом:

— Госпожа Ша, не желаете ли взглянуть на командира бригады?

Спихнув меня на кресло, сестра вскочила.

— Ложь! — вскричала она.

— Ложь? — нахмурился комиссар. — С какой стати мне лгать?

Он подошёл к столу, наклонился и задул лампу. Через окно комнату озарили красные солнечные блики. Вытянув руку, он церемонно — а может, это были вовсе и не церемонии — пригласил:

— Прошу, госпожа Ша. И вот ещё что. Мы не хотим загонять его в угол. Признав свои ошибки и встав на верный путь, он может быть назначен заместителем командира нашего отряда.

С трудом переставляя негнущиеся ноги, сестра дошла до двери и на пороге оглянулась на матушку.

— И вы, тётушка, тоже ступайте, — сказал комиссар, — вместе со всеми детьми.

Мы прошли череду внутренних ворот усадьбы Сыма и пересекли один за другим несколько похожих друг на друга двориков. Пересекая пятый, мы увидели лежащих там раненых. Одному из них перевязывала ногу барышня Тан. Ей помогала пятая сестра. Она была так озабочена, что даже не заметила нас.

— А вот твоя пятая сестра, — негромко сообщила матушка, и Лайди бросила на младшую сестру быстрый взгляд.

— Дорогую цену пришлось заплатить, — заговорил комиссар. В шестом дворике на створке от ворот лежало несколько трупов, лица их были прикрыты белой тканью. — Героически погиб командир отряда Лу, — продолжал он. — Это невосполнимая потеря. — Наклонившись, он поднял белую тряпицу, и мы увидели бородатое лицо, забрызганное кровью. — Бойцы хотели с командира бригады Ша живьём шкуру спустить, — добавил комиссар, — но наши политические убеждения этого не позволяют. Нашей верой впору, как говорится, сотрясти небо и землю, впечатлить духов и богов — верно, госпожа Ша?

Пройдя через седьмой дворик и обогнув высоченный экран перед входом, мы оказались на высоких ступенях главных ворот Фушэнтана.

На улице царило оживление. С востока на запад несколько покрытых пылью бойцов отряда вели под узды лошадей, а с запада на восток солдаты с помощью местных жителей тянули на верёвках джип. Встретившись перед воротами Фушэнтана, и те и другие остановились. Двое — с виду младшие командиры — подбежали к нам. Вытянувшись перед комиссаром, они козырнули и одновременно, стараясь перекричать друг друга, стали докладывать: один — о захвате тринадцати боевых лошадей, другой — об американском джипе, у которого, к сожалению, пробит радиатор. Цзян высоко оценил их успехи; от его похвалы они выпятили грудь, вздёрнули подбородки, глаза их засияли.

Комиссар привёл нас к церкви. По обе стороны от входа стояли шестнадцать вооружённых часовых. Цзян приветственно поднял руку, бойцы отдали честь оружием, перехватив приклады винтовок и щёлкнув каблуками. Так мы, кучка женщин и детей, неожиданно оказались в роли генералов, инспектирующих войска.

В юго-восточном углу церкви сгрудилось около шестидесяти пленных в зелёной форме. Прогнившие балки у них над головой были покрыты белыми гроздьями грибов. Перед ними, спиной к нам, стояли четверо автоматчиков: левая рука на изогнутом, как коровий рог, магазине, четыре пальца правой руки сжимают гладкий, как девичья ножка, приклад, указательный палец — на утином язычке спускового крючка. Рядом грудой дохлых змей валялись кожаные ремни. Пленные могли передвигаться, лишь поддерживая брюки руками.

На губах Цзяна мелькнула еле заметная улыбка, он кашлянул, — возможно, чтобы привлечь внимание. Пленные медленно подняли головы. Глаза у них оживились, вспыхивая, как блуждающие огни. Они явно узнали Лайди — кто-то сразу, кто-то на второй, а может, и на пятый раз. Ведь если верить комиссару Цзяну, она была правой рукой командира бригады. Неизвестно, что она чувствовала, но глаза её покраснели от слёз, она побледнела и опустила голову на грудь.

Эти пленные напомнили мне чёрных ослов отряда стрелков. Когда их привели в церковь, они тоже сбились в кучу — парами по четырнадцать: один пощипывает другого за ногу, другой покусывает приятеля за зад. Тут и забота друг о друге, и взаимопомощь, и защита. Где, интересно, этот сплочённый отряд ослов нашёл свой конец? Может, их разгромил партизанский отряд Сыма Ку у Маэршань, а может, постарались тайные агенты японцев под Гэболин? В святой день моего крещения изнасиловали матушку. Все эти одетые в зелёную форму солдаты, которые начинали как отряд стрелков, — мои заклятые враги. Теперь, во имя Отца, Сына и Святого Духа, они должны понести заслуженное наказание. Аминь.

— Ну что, братва, проголодались небось? — обратился к ним Цзян.

Пленные снова подняли головы. Кое-кто вознамерился было ответить, но промолчал. Другие и не думали отвечать.

— Оглохли, что ли, или языки проглотили, сынки? — не выдержал один из охранников Цзяна. — Вам комиссар отряда вопрос задал!

— А ну попридержи язык! — сурово оборвал охранника Цзян. Тот покраснел и опустил голову. А Цзян продолжал: — Мы знаем, братцы, что вы голодны и хотите пить, а может, и животом страдаете — у таких круги под глазами и холодный пот прошибает. Продержитесь ещё немного, еда скоро будет. У нас здесь условия не ахти, разносолов не обещаю. Сначала котёл бобового супа, чтобы заодно и жажду утолить, а в полдень — пампушки из белой муки и жареная конина с чесноком.

На лицах пленных отразилась радость, некоторые набрались смелости и стали тихо переговариваться.

— Лошадей полегло немало, — продолжал Цзян, — и всё добрые. Такая досада, что вы нарвались на наше минное поле. Кто знает, может, вам достанется мясо лошадей, на которых вы шли в бой. Хотя и говорят, что мулов и лошадей можно сравнить с благородными мужами, но это, в конце концов, всего лишь лошади. Человек — душа всего сущего, так что ешьте до отвала!

Пока он разглагольствовал про лошадей, два пожилых бойца внесли большущий бидон, покряхтывая под его тяжестью. За ними, балансируя, шли два бойца помоложе, каждый со стопкой больших грубых керамических чашек, высившейся от живота до подбородка. «Суп! Суп!» — кричали пожилые, словно кто-то загораживал им дорогу. Молодые старательно высматривали, куда бы сгрузить свои чашки. Пожилые медленно наклонились и поставили бидон на землю. Молодые, приседая, старались не наклоняться и лишь у самой земли убрали ладони из-под своей ноши. Башенки из чашек стояли, покачиваясь, а бойцы, выпрямившись, утёрли рукавом пот.

Комиссар помешал суп большим деревянным черпаком.

— Красный сахар добавляли? — спросил он.

— Докладываю, комиссар: красного сахара не нашли, добавили банку белого. Взяли в доме семьи Цао. Старушка Цао никак отдавать не хотела: прижала банку к себе и не отпускает…

— Ладно, ладно, разливайте, пусть поедят братишки! — Комиссар отложил черпак и, словно вдруг вспомнив про нас, обернулся: — Не желаете отведать солдатской пищи?

— А что, комиссар на бобовый суп нас сюда привёл? — презрительно фыркнула Лайди.

— А почему бы и не съесть? — оживилась матушка. — Давай, старина Чжан, — узнала она повара, — налей-ка мне и всем девочкам.

— Мама, а если он отравлен?! — всполошилась Лайди.

— А у госпожи Ша богатое воображение! — расхохотался комиссар. — Он зачерпнул из бидона и, высоко подняв черпак, медленно вылил содержимое обратно, чтобы продемонстрировать суп на цвет и дать почувствовать его аромат. Потом снова отложил черпак: — Мы сыпанули туда пакет мышьяка и две пакета крысиного яда. После первой же ложки через пять шагов вам будет плохо с сердцем, через шесть вы свалитесь, а через семь будете истекать кровью. Есть смельчаки отведать?

Вперёд вышла матушка. Она взяла чашку, протёрла её рукавом от пыли, налила супа и подала старшей сестре. Та отказалась.

— Тогда я, — сказала матушка. Она подула на суп, сделала первый глоток, а потом приложилась ещё несколько раз. После этого наполнила ещё три чашки и протянула шестой и восьмой сёстрам и наследнику Сыма.

— Нам, нам теперь плесни! — загалдели пленные. — По три чашки слопаем, отравленный или нет.

Молодые бойцы раздавали чашки, пожилые орудовали черпаками, наполняя их одну за другой. Бойцы с автоматами расступились и теперь стояли боком к нам. Было видно, что они не сводят глаз с пленных. Те выстроились в очередь, одной рукой поддерживая штаны, а другой готовясь принять свою порцию, причём со всей осторожностью, чтобы не обжечься. Один за другим они неторопливо возвращались в свой угол, садились на корточки и, держа чашку уже двумя руками, начинали есть, дуя на горячий суп перед каждым глотком. Так они и ели этим проверенным способом — дуя и прихлёбывая маленькими глотками: иначе можно обжечь и рот, и внутренности. У барчука Сыма такого опыта не было, он сделал большой глоток и уже не мог ни выплюнуть горяченный суп, ни проглотить. В результате весь рот у него побелел от ожога.

— Второй дядюшка… — тихо проговорил один из пленных, протянув руку за чашкой с супом. Пожилой боец с черпаком поднял голову и уставился на молодого парня. — Не узнаёте, второй дядюшка? Это же я, Сяо Чан…

Пожилой замахнулся и огрел Сяо Чана черпаком по руке.

— Какой я тебе дядюшка! — загремел он. — Обознался, милок, такого племянничка, чтобы обрядился в зелёную шкуру предателя, у меня быть не может!

Ойкнув, Сяо Чан уронил чашку с супом себе на ноги и взвыл от боли. Он нагнулся, чтобы потереть обожжённое место, и брюки тут же съехали до колен, открыв на обозрение грязные, заношенные трусы. Ойкнув ещё раз, он уже двумя руками подхватил спущенные брюки, и, когда выпрямился, в глазах у него блеснули слёзы.

— Где твоя дисциплина, старина Чжан! — рассердился комиссар. — Кто тебе позволил руки распускать? Доложи по команде — трое суток ареста!

— Этот тип дядюшкой меня назвал… — пролепетал Чжан.

— Сдаётся мне, ты и впрямь его второй дядюшка, — заключил комиссар. — Чего тут скрывать? Будет выполнять, что ему говорят, — примем в отряд. Сильно обжёгся, приятель? Погоди чуток, придёт санинструктор, помажет меркурохромом. Суп он пролил, так что налей-ка ему ещё чашку и бобов добавь.

Злополучный племянник, прихрамывая, двинулся в угол с самой густой порцией, а на его место встал следующий.

Церковь наполнилась чавканьем и хлюпаньем. Бойцы на раздаче на какое-то время остались без дела. Один из молодых стоял, облизывая губы, второй не спускал глаз с меня. Один из пожилых скрёб черпаком дно бидона, другой достал трубку и кисет, собираясь закурить. Матушка приставила чашку к моим губам, но я с отвращением отпихнул её грубый край: мой рот был приспособлен лишь к соску — и ни к чему другому.

Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на неё, на лице её было написано презрение.

— А что, съем-ка чашку и я, — проговорила она.

— Конечно, хорошее дело, — поддержал комиссар. — Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще.

— Мне бы пожиже, — сказала сестра.

— Пожиже, — поправился комиссар.

— И вправду сахару положили, — подтвердила сестра, отхлебнув глоток. — Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.

Тот ущипнул себя за шею:

— И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.

Прихлёбывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зелёных бобах — сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы — они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше Двух часов. От зелёных бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:

— Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?

— Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, — усмехнулся Цзян. — Пойдёмте, командир бригады небось заждался.

— И где же он? — с издёвкой спросила сестра.

— Ну конечно там же, в незабвенном месте.

У ворот нашего дома часовых было ещё больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла ещё одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.

— Что ж, ступайте, — сказал Цзян. — И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету.

Сестра вошла внутрь, и оттуда донёсся её пронзительный визг.

Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зелёного цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.