Спотыкаясь, я первым выскочил из каюты. Не было сил смотреть ей в глаза, выслушивать слова, которые она могла бросить мне в лицо. Отвернувшись от миссис Преттимен, я, однако, успел увидеть Бене — потрясенного, смущенного, побледневшего. Я влетел в каюту и бросился на койку, пытаясь спрятаться, словно зверь в норе — даже уши руками зажал. «Вы убили его». Ужас, навалившийся на меня, невозможно описать. За время нашего путешествия я пережил несколько потрясений и открыл в себе такие черты, о которых предпочел бы не знать. Но это, последнее событие, было подобно падению в черную бездонную пропасть. В глубине этой пропасти я бормотал бессвязные молитвы, которые срывались с губ без всякого толку, ибо были обращены к Господу, в которого я не верил. Пребывая в твердом убеждении, что все боги — людская выдумка, я все-таки молил неизвестно кого о чудесном избавлении: «Пусть, ну пусть все будет хорошо!» Не думаю, что в этих «молитвах» был какой-то толк, смешно было ждать на них какого-либо ответа. В тот момент я мало думал о Преттимене, чуть больше — о миссис Преттимен, овдовевшей даже раньше, чем она ожидала, — но горячее всего я просил за Эдмунда Тальбота! Я дошел даже до того, что просмотрел законы: что полагается за телесное повреждение, а что за умышленное и непредумышленное убийство! Однако, под низкое гудение ветра, я мало-помалу остыл и понял, что подобных обвинений мне не предъявят и что единственной моей карой станет осуждение пассажиров и экипажа, а также непреклонная, суровая неприязнь со стороны миссис Преттимен. Что ж, готовый искупить свою вину, я, словно наяву, увидел, как после смерти Преттимена предлагаю руку и свое доброе имя овдовевшей леди! Впрочем, даже в моем возбужденном состоянии я сообразил, что в этом не было никакого смысла. Миссис Преттимен станет состоятельной вдовой, сможет выбрать себе кого угодно и вряд ли этим кем угодно станет Эдмунд Тальбот. Зато им может стать — я тут же убедил себя в этом — Бене! Да, золотоволосый Бене — вот кого она себе купит!

Я рискнул покинуть каюту только к вечеру. Прокравшись в салон, я разыскал Бейтса, шепотом попросил у него воды, утолил жажду и пошел обратно. На миг я задержался у каюты Преттимена, но ничего не расслышал. С тех пор как я выбежал от него, из каюты не доносилось ни стона, ни крика.

Я вернулся к себе и сел на парусиновый стул. Я ведь и впрямь никому не хотел причинить вреда, особенно женщине. Что бы я ни думал о ее нравственности, я вовсе не желал ей страданий. И все-таки мне думалось, что тому, кто живет в стеклянном доме, не стоит бросаться камнями, что, однако, можно отнести за счет той неразберихи, что царила у меня в душе и в мыслях. Если я время от времени «срывал цветы наслаждения», то мне, по молодости лет, это было простительно, в то время как миссис Преттимен — ах нет, это совсем другое дело!

Тем же вечером, часов около одиннадцати, я дерзнул еще раз выбраться наружу. Из каюты Преттимена по-прежнему не доносилось ни звука. Миссис Преттимен на стук не отозвалась и к двери не подошла; не откликнулся и он сам. Я дошел до салона в надежде, что заставлю себя выпить, а это, в свою очередь, поможет мне поесть, потому что я точно знал, что поддерживать силы необходимо во что бы то ни стало. Открыв дверь салона, я застыл на пороге. На моем привычном месте, у большого кормового окна, сидела миссис Преттимен. Бейтс забирал у нее тарелку и приборы. Уходя, он глянул на меня, но смолчал. Безмолвствовал и я.

— Входите, мистер Тальбот.

Бейтс закрыл за мной дверь. Я аккуратно пробрался за ближайший стол и сел. Из двух фонарей, принесенных с палубы, горел лишь один, по левому борту. Он наполовину освещал лицо миссис Преттимен.

— Я молю о прощении, молю от всего сердца, мадам.

Молчание.

— Мадам… что еще я могу сказать?

Миссис Преттимен посмотрела на меня.

— Ради всего святого, мадам! Как он? Он…

— Он дышит.

— Слава Богу!

— Но все еще без сознания. Пульс почти не прощупывается.

Настала моя очередь умолкнуть. Я представил, как из последних сил бьется сердце, как еле-еле вздымается грудь, втягивая спертый корабельный воздух. Миссис Преттимен сложила руки перед собой в жесте скорее осуждения, чем мольбы.

— С ним сейчас миссис Ист. Мне пора. Мистер Ист оповестил всех на корабле.

— Оповестил о чем, мадам?

— Мистер Преттимен умирает.

Я не то охнул, не то застонал. Слов не осталось.

Голос миссис Преттимен дрогнул от сильного, едва сдерживаемого гнева.

— Вы ведь не нарочно, правда? Вы же не знали — вы никогда не знаете! Это путешествие, мистер Тальбот, запомнится многим — не из-за вас и не из-за кого-то еще, а из-за него! Вам казалось, что это комедия, мистер Тальбот. А это трагедия — нет, не ваша! — но мира, того нового мира, к которому мы плывем и которого надеемся достичь. Ваши заботы исчезнут и растворятся, как исчезает след за кормой. Я видела, как вы взошли на борт, окруженный, как облаком, своими привилегиями, сияя как… как фальшивая драгоценность! Теперь вы неуклюже ступили туда, где ничего не понимаете, где вам не рады. Он не упрекнет вас: вы не виновник, а лишь причина смерти — вроде упавшей с мачты деревяшки. Он выше этого. Но я не выше, сэр, и я никогда, никогда вас не прощу!

Миссис Преттимен вскочила, пошатнулась. Я засуетился, пытаясь вылезти из-за стола, но она остановила меня жестом.

— Не оскорбляйте меня, вставая в моем присутствии. Помню, как-то раз, когда качка оказалась слишком серьезной для моих слабых ног, вы помогли мне добраться до каюты. Не вставайте, мистер Тальбот. Я не желаю, чтобы вы до меня дотрагивались!

В последние слова было вложено столько яду, что у меня волосы поднялись дыбом. Миссис Преттимен стремительно вышла. Я услышал, как хлопнула дверь, но не обернулся. Сидел, съежившись, за столом — даже не на своем месте — униженный, раздавленный горем. Все слова, которые я мог бы произнести: извинения, оправдания, напускная бравада — мне, дескать, все равно! — упали к моим «неуклюжим стопам».

Так я и сидел, пока кто-то не тронул меня за плечо. Над ухом раздался знакомый голос:

— Возьмите-ка, сэр. Бренди, сэр. Вам сейчас самое оно, сэр.

Сочувствие стало последней каплей. Горячие слезы застучали по столу, закапали на руки.

— Спасибо, Бейтс, спасибо…

— И не берите вы к сердцу, сэр. Это ж кошмар ходячий, не дай бог, дитяти с эдакой нянькой встретиться.

Он меня рассмешил, но смех тут же сменился кашлем.

— Вы правы, Бейтс. Не скрою, при ней я все время чувствую себя именно что дитем!

— Одно слово — женщина, сэр. Они не такие, как мы. По мне — так можно и треснуть, если слишком уж язык распустит, — тоном глубокого неодобрения ответил Бейтс.

— Вас послушать, так вам о них все известно.

— Женат, сэр.

— Спасибо, Бейтс. Ступайте.

Я остался один, сжимая стакан в руке. Качка, похоже, стихла, но мне было все равно. Скажу честно — в тот момент меня не интересовало, выживем мы или утонем.

Где-то сыграла боцманская дудка. Начиналась моя вахта — время стоять в кромешной тьме рядом с Чарльзом. Я поставил стакан на полку, в специальное углубление, и вышел в коридор. Там толпились люди, только это были не подвахтенные. Четыре переселенца — три женщины и мужчина — торчали у дверей каюты Преттимена. Я понял, в чем дело: совсем недавно они приходили поздравить жениха, а теперь явились сказать ему последнее «Прости!» Это было уже слишком. Я ощупью пробрался на шкафут и вылез на ветер. Камбершам сдал Чарльзу вахту. Я встал под прикрытие юта. Вскоре и Чарльз прислонился рядом.

— Ветер мало-помалу стихает. Рано или поздно, думаю, уляжется совсем. Правда, не скоро.

Он подошел к борту и окинул взглядом тянувшийся за нами след. Зловещее свечение к тому времени потускнело.

— Масло помогает, и здорово. Хотя сейчас, похоже, можем обойтись и без него. Но тут ведь не угадаешь — затащим мешки внутрь, а ветер возьмет и усилится, и тащи все обратно. Обычная история. Главное, чтобы на палубу не проливалось. Именно поэтому я настоял на том, чтобы мешки хранились на корме, а не на носу. Если подвесить их возле носа, то каждый раз, усмиряя кипящие волны, мы прольем масло себе под ноги. Представляете, каково в такую погоду балансировать на скользкой палубе!

Чарльз подошел к противоположному борту, поглядел вперед, назад и вернулся.

— Во всяком случае, для корабля без парусов идем хорошо: почти пять узлов! Следовало бы радоваться — но сами знаете… Ладно, не станем унывать, покуда ничего не случилось.

К нам подбежал помощник боцмана.

— Донесение от мистера Камбершама, сэр. Орудийная палуба беспокоится, сэр. Переселенцы хотят пройти к мистеру Преттимену, а в кубрике койки развешаны. Мистер Камбершам просит дозволения не пускать на шкафут никого, кроме вахтенных, а то вдруг кому придет в голову там пройти.

Он прекратил тараторить и перевел дыхание.

— Молодец, толково изложил.

— Есть, сэр. Спасибо, сэр.

— Скажи мистеру Камбершаму, что я согласен. В такую погоду и впрямь не стоит перегружать палубы.

— Там и женщины, сэр.

— Тем более. Выполняйте.

Парень умчался передавать ответ. Шкафут заливала белая пена, на ее фоне четко выделялись страховочные леера.

— Вы неразговорчивы, Эдмунд.

Я лишь сглотнул.

— Ну, полно вам. Что случилось?

— Я убил Преттимена.

Чарльз не ответил. Он заглянул в нактоуз, поглядел на наш след за бортом и подошел ко мне.

— Судя по всему, вы про ссору с Бене.

— Я всюду сею смерть. Убиваю людей, пусть и непредумышленно.

— Выражаетесь, как в театре.

— Колли, Виллер, а теперь вот Преттимен.

— На моей памяти вы еще никого не убили. Если бы вы и вправду прикончили кого-нибудь, как это бывает в море, вы бы об этом так просто не толковали.

— О Господи!

— Бросьте. Он что — скончался?

— Без сознания. Пульс и дыхание слабые. Все рвутся с ним попрощаться. А она…

— Вы были пьяны? Позволили себе лишнего, как вы это зовете?

— Пара стаканов бренди — ничего особенного. Я просто начал его мало-помалу перевертывать…

К моему изумлению, Чарльз разразился громким смехом. Правда, быстро взял себя в руки.

— Простите, старина, но вот это ваше «мало-помалу»! Вы схватываете флотский жаргон получше многих матросов! А теперь успокойтесь хоть немного. Вы никого не убили, и ни к чему разыгрывать трагедию.

— И переселенцы, и, по-моему, матросы толпами идут с ним проститься.

— И зря — торопятся, не хуже вашего. Насколько я знаю, вы пытались помочь…

— Знаете?! Откуда?!

— Господи помилуй, неужто вы думаете, что новость о вашей ссоре и ее последствиях тут же не облетела весь корабль? По крайней мере, она отвлекла людей от мыслей о наших бедах.

— Я упал на него!

— Надо учиться управлять конечностями, дружище! Осмелюсь предположить, что это умение придет к вам — с возрастом.

— И все-таки, когда это случится?

— Что?

— Когда он умрет?

— Я тронут вашей верой в меня, Эдмунд. Пока неизвестно, умрет ли он вообще. Человеческое тело — загадка. Вам станет легче, если я пошлю узнать, как он себя чувствует?

— Да, пожалуйста.

Чарльз кликнул рассыльного и отослал его вниз. Мы ждали в молчании. Чарльз критическим взглядом изучал снасти. С тех пор как я последний раз выходил на палубу, на мачтах поставили паруса — даже топсель, вместо того, который на моих глазах сдуло ветром. Вода изменилась — там, где раньше поверхность океана вскипала, появились обычные волны.

Пригибаясь от сильного ветра, прибежал гонец.

— Леди говорит — никаких перемен, сэр.

— Хорошо.

Рассыльный вернулся на свое место у поручня.

— Слышали? Не стоит волноваться раньше времени, — заметил Чарльз.

— Не могу совладать с собой.

— Ну что с вами поделать! Не спорю, дорогой мой Эдмунд, вы повели себя неуклюже, глупо, неразумно. Если Преттимен умрет или, вернее, когда он умрет…

— Значит, все-таки!..

— Да ведь он умирал еще до того, как вы на него свалились! Боже милосердный, неужто вы полагаете, что человек, который раздулся, как дыня, а цветом напоминает перезрелую свеклу, поправится в наших условиях? Да у него все внутренности раздавлены! Думаю, его бы и доктор не спас. Вы могли всего лишь ускорить кончину.

— Все равно ничего хорошего. Она меня ненавидит, презирает. Как я могу оставаться с ней на одном корабле?

— У вас нет другого выхода. Возьмите себя в руки. Господи, если б я умел хотя бы вполовину так раскаиваться!

— Глупости. Я никогда не встречал человека лучше вас.

— Не говорите так!

— Говорю и буду говорить. Я убедился, что ночные вахты — лучшее время для откровенности между людьми. Когда я буду думать о нашем путешествии, это будут мои лучшие воспоминания, дружище.

— Мои тоже, Эдмунд.

Мы умолкли. Чарльз нарушил тишину:

— И все-таки мы живем в разных мирах — странно, как вообще находим, что сказать друг другу.

— Я высоко ценю ваши добродетели, которые не принадлежат никакому «миру» — хотя со своей стороны не знаю, что заставляет вас вести беседы со мной…

— Вот как. Это еще большая загадка, чем человеческое тело. Но хватит об этом. Разве что… — в голосе его появилась улыбка, — …как не подружиться с юным джентльменом, который обещает звезды и луну с неба?

— Продвижение по службе гораздо ближе к земле.

— А что бы вы сказали про мое продвижение из матросов в гардемарины? Невероятная история. Все случилось из-за того, что я попал в переплет.

— В переплет? Быть не может!

— Вы считаете меня скучным человеком? А вот представьте себе!

— Расскажите.

Его лицо расплывалось в темноте.

— Смеяться не будете?

— Не буду — вы же меня знаете!

— Знаю ли? Ну ладно. Дело в том, что в матросском кубрике, где едва хватает места подвесить гамаки, царит девиз: живи и дай жить другим. Хочешь книгу почитать — никто не возразит. Вы слушаете?

— Просто обратился в слух.

— Стояли мы на якоре. Вообще-то время было свободное, но мне как раз выпало быть якорным. Никому я со своей книжкой не мешал… Тут-то меня офицер и застукал. Уж как он меня отчитывал, чтобы показать свою строгость, когда вдруг кто-то скомандовал «Смирно!» Это оказался адмирал Гамбьер.

— Мрачный Джимми?

— Да, некоторые его так называли. На самом деле он был хороший человек. Так вот, он осведомился, что я натворил. Пришлось признаться, что я читал во время вахты. Он поинтересовался, что именно, ну я и вытащил руку из-за спины, показал ему книгу. «Всему свое время», — заметил адмирал и ушел. Офицер велел старшине найти для меня в качестве наказания какую-нибудь работу. А к концу дня мне приказали явиться к капитану Вентворту. «Очень умно, Саммерс, — сказал Вентворт. — Собирайте барахло, вас переводят на флагманский корабль, в гардемарины. Вы меня разочаровали, Саммерс. На мой корабль вы не вернетесь».

— И что же там была за книга? А, знаю — Библия!

— Капитан Вентворт религиозностью не отличался.

— Так вот каким образом вы сделали первый шаг по служебной лестнице!

— Именно.

Я был сконфужен и сбит с толку. Нас действительно разделяли мили! Не зная, что ответить, я оглядел след за кормой, потом сделал вид, что критически разглядываю паруса.

— Вы правы, Эдмунд. Пожалуй, можно разрифить паруса.

Чарльз позвал помощника боцмана, который продудел приказ сперва на шканцах, затем сбежал вдоль леера и проделал то же самое на баке. Вода доходила ему до колен. Темные силуэты карабкались по вантам, устремившись к парусам.

— Это прибавит нам ходу?

— Нет, скорее, поможет сохранить ту скорость, с которой мы идем сейчас.

Я умолк.

— Во всяком случае, вы не смеялись, Эдмунд.

— Тут нет ничего смешного. Скорее, вы к себе несправедливы.

— Отнюдь. Всем, чего я достиг, я обязан доброму человеку.

— Гамбьеру? Боюсь, вы сочтете меня слишком приземленным, однако… Мне кажется, как порицание капитана Андерсона, так и историю о том, как адмирал сделал вас гардемарином, стоит оставить между нами.

— Первое — согласен. Но второе-то почему?

— Мой дорогой друг! Рекомендация Мрачного Джимми помогла бы вам, выбери вы карьеру клирика… Что такое?

— Ничего.

— Но во флоте она вас далеко не уведет. Господи, да от нее будет столько же толку, сколько, скажем, от рекомендации бедняги Бинга!

— Что отнюдь не красит флот.

— Как знать.

— Что ж, во всяком случае, наш разговор заставил вас позабыть свои печали. Пора сдавать вахту — и в постель.

Чарльз подсмеивался над тем, как серьезно и как близко к сердцу я принял нашу беседу. Как уже говорилось, в тот момент я не догадывался, что он хотел скрасить мне тоскливые ночные часы в страшной каюте — я-то всерьез верил, что был ему полезен! Теперь я и сам смеюсь над собой. А тогда вахта кончилась, и я вернулся к себе. Вода заливала углы и струилась по коридору. Ветер все еще подвывал, но уже не так страшно, как раньше. Я ворочался без сна, прислушиваясь к Преттимену, которого, видимо, напоили лекарствами, потому что криков слышно не было.

Остаток ночи прошел ужасно. Заснул я только перед рассветом и пробудился с твердой мыслью, что не выйду из каюты: так, по крайней мере, я никому не причиню вреда. Хотелось кричать в голос не хуже Преттимена.