— Капитан Андерсон, позвольте вас представить. Мистер Тальбот? Мисс Чамли. Вы прекрасно выглядите, Марион, просто красавица — и если бы, конечно, не… Это мистер Эдмунд Фицгенри Тальбот, милочка. Леди Тальбот, кстати, тоже из рода Фицгенри. Мистер Тальбот направляется в…

Наверное, он говорил и дальше. Опомнившись, словно после еще одной контузии, я обнаружил, что мужчины подняли бокалы и, к моему удивлению, в руке у меня тоже бокал. Поскольку стало ясно, что действие по поднятию бокала я каким-то образом выполнил и продолжал держать сей предмет в руках, следовал вывод, что я тоже что-то говорил, но был совершенно не в состоянии припомнить своих слов. О, Марион, поднимающаяся из грациознейшего и глубочайшего реверанса, сама мелодия, сама поэзия… Слова приобрели новое, неведомое мне ранее значение, и роились в сознании сверкающими искрами. Первые осмысленные фразы, которые я услышал, немного выйдя из прострации, принадлежали сэру Генри:

— Бедняжка Марион буквально лежала пластом. Малейшая качка — о Господи! — даже не волнение, а легкая зыбь во время стоянки — и все начинается снова. По прибытии в Индию ей надлежит оставаться там ради ее же блага, скажу я вам, потому что возвращение на родину сведет ее в могилу!

— Значит, сэр Генри, «Алкиона» — ходкое судно?

— Более или менее. Она, конечно, перегружена, но чрезвычайное донесение — это чрезвычайное донесение, сами понимаете. А как ваш корабль?

— Остойчивость как у скалы, а крен выравнивает так, что любо-дорого. Когда мой остолоп-лейтенант невзначай паруса обстенил, палуба выровнялась, по моим подсчетам, меньше чем за десять секунд — при хорошем, заметьте, ветре!

— Сэр Генри, капитан Андерсон, бедное дитя от ваших речей совсем побледнело! Все, Марион, джентльмены больше не станут об этом говорить. Сейчас палуба неподвижна, словно пол в бальной зале, и я знаю, что вы довольны.

— Полагаю, — сказал капитан Андерсон, — лучше устроить бал на моем корабле — он устойчивей вашего.

— О, «Алкиона»! — простонала леди Сомерсет. — Да что угодно устойчивей, чем эта неукротимая красавица!

Я наконец-то обрел нормальный голос:

— Капитан Андерсон, не сомневаюсь, захочет предложить вам свой корабль в качестве прибежища на весь оставшийся путь, мисс… мисс Чамли.

Мисс Чамли улыбнулась — Марион улыбнулась! Уголки ее губ поднялись вверх — при этом воспоминании сердце мое едва не выскочило из груди — какое удовольствие писать о ее улыбке! Даже когда Марион не улыбалась, восхитительный ротик, которым одарила ее природа, выглядел так, словно мисс Чамли все время припоминала какую-то веселую шутку и еле сдерживала смех. Не сразу я догадался, что единственный способ заставить себя не таращиться невежливо на ее губы, это разглядывать, еще более невежливо — и беспомощно — глаза… но тогда придется оставить без внимания носик, не говоря уж об удивленно приподнятых бровях, которые в сочетании с улыбчивым ртом придавали лицу живое и заинтересованное выражение — о Господи! Вот беда — со времен Гомера величайшие поэты упражнялись в изощренном мастерстве, описывая молодых женщин. Где взять слог, эпитеты, приемы (от иносказания до гиперболы), на которые еще не наложили бы контрибуцию! Как выйти за рамки общих правил риторики, отыскать вдохновенный абсурд — дерзкую магию Шекспира или Вергилия…

Я заблудился и бреду в никуда. Как она была одета? Тогда это казалось неважным, но теперь… Платье на ней было белое. Голубая лента, как помнится, охватывала вырез от плеча до плеча и тянулась вокруг отделанных рюшами рукавов, присобранных над локтями. Серьги ее представляли серебряные цветки; такие же цветы, скрепленные в ожерелье, обвивали шею над намечающейся грудью. Она была изящна… и останется таковой, ибо изящество ее не только форма, но суть… по выражению величайших поэтов.

Тут заговорил капитан Андерсон — точнее уже высказался. Я вспоминаю слова, которые слышал, сам того не сознавая.

— Нет, нет, мистер Тальбот. Мы идем не в Индию, а в Сиднейскую бухту. Кроме того, наш корабль полон пассажиров, переселенцев, груза…

— Видите, моя милая, — смеясь, сказал сэр Генри, — ничего не поделаешь! Путь ваш в Индию лежит на «Алкионе».

— Не могу понять, — заметила леди Сомерсет, — почему от господ офицеров неумолимо требуют такой спешки — теперь, когда мы победили французов. Конечно же, капитан Андерсон…

Господа офицеры заулыбались. Даже Андерсон засмеялся!

Я вновь обрел голос:

— Мисс Чамли, если вы поплывете с нами, я уступлю вам свою каюту, а сам буду спать в кубрике или в трюме. И обещаю — проводить ночи, шагая по палубе с противоположной стороны от капитана Андерсона — но, сэр, у нас ведь есть свободная каюта! Я мигом переберусь туда, а мисс Чамли сможет занять мою.

Не сомневаюсь, что я произносил слова как сомнамбула. Людям следует быть поэтами — я теперь это понял… Ах, Эдмунд, Эдмунд, жалкий политикан!

Андерсон коротко рассказал о Колли — каким тот был невоздержанным, и как однажды после некой скандальной эскапады впал в нервическую горячку. Мое намерение защитить память мистера Колли куда-то испарилось. Дневник и без того отлично с этим справился, и я перестал думать о священнике. Удар молнии, coup defoudre — вот что на меня обрушилось.

— До меня, мисс Чамли, дошли слухи, что вы настоящее чудо — слово, которому я не доверял, но теперь вижу: это не преувеличение.

— Чудо, мистер Тальбот?

— Да, мисс Чамли.

В ответ раздался смех, такой же серебряный, как цветы в ее ожерелье.

— Вам неверно передали, сэр. Леди Сомерсет по доброте душевной называет меня своей протеже.

— Для меня, мисс Чамли — чудо, и только чудо.

Она по-прежнему улыбалась, правда, слегка озадаченно — но не более. Независимо от того, что сделала молния со мной, для Марион происходящее было обычным эпизодом — встреча с кем-то до невозможности знакомым — под «знакомым» я подразумеваю «весьма обыкновенным» и, пожалуй, слегка навязчивым.

Моя мысль немедленно получила подтверждение.

— Мы прежде не встречались?

— Нет, что вы, мисс Чамли — я бы помнил!

— Конечно. Значит, мы друг друга не знаем.

Она замолчала и, взглянув в сторону, неуверенно засмеялась и умолкла. Притих и я; мы смотрели друг на друга внимательно и серьезно. Я заговорил первым:

— Мы встречались — и не встречались.

Марион опустила глаза, и я вдруг осознал, что держу ее за руку. Я совершенно не заметил, как это произошло, и тут же с извиняющимся жестом отпустил тонкую ладонь — но она только покачала головой.

Сэр Генри произнес совсем иным голосом, чем когда приветствовал мисс Чамли:

— А, входите же, Дженет! Бояться вам нечего, да и говорить ничего не придется — вас пригласили только для компании.

— Милая Дженет! Прошу, вот сюда, между капитаном Андерсоном и сэром Генри.

Я отодвинул стул, и леди Сомерсет проплыла на свое место. Сэр Генри сделал то же самое для мисс Чамли, и, думаю, капитан Андерсон — для несчастной «бесценной Дженет». Следовало поухаживать за хозяйкой, но у меня это вышло неудачно, ибо внимание мое сосредоточилось на сэре Генри, который говорил мисс Чамли о том, как жаль, что она не сможет выступить на представлении и показать, что такое настоящее пение. По счастью, леди Сомерсет обладала тактом и проницательностью, присущей, вероятно, женщинам всех стран и народов, ибо она отвернулась и завела банальный разговор с капитаном Андерсоном, отчего тот явно испытал облегчение, освобожденный от обязанности угрюмо смотреть на Дженет, не поднимавшую глаз от тарелки. Удовлетворившись тем, что Андерсон не оставлен без внимания, сэр Генри приступил к трапезе с усердием, объяснявшим округлость его персоны. Мисс Чамли что-то накалывала вилкой в тарелке, но ко рту еду не подносила.

— Вы не голодны?

— Нет.

— Тогда и я не голоден.

— Все равно, сэр, придется сделать вид, что вы работаете вилкой. Прекрасное занятие, не правда ли?

— Очаровательное. Но, мисс Чамли, если вы совсем откажетесь принимать пищу, вы совершенно превратитесь в нечто эфирное…

— Трудно сказать что-либо более приятное для молодой особы, равно как и придумать лучшую перспективу, сэр.

— Для вас — возможно, но для меня самой радостной перспективой было бы — о нет, простите меня. Я настаиваю… Осмелюсь сказать… Разумеется, я должен… Такое неожиданное взаимопонимание, общность…

— «И встречались, и не встречались»?

— Мисс Чамли, я ошеломлен… Нет, ослеплен! Пощадите, умоляю вас!

— Все очень просто, сэр. Раз уж мы занимаем друг друга, позвольте мне рассказать вам, с кем вы имеете дело. Я сирота, сэр. Меня, как полагается, учили трем наукам, — более того, неплохо — французскому и немного — итальянскому и географии, — в приюте для детей священнослужителей в Солсбери-клоуз. Я способна перечислить английских монархов, заканчивая Георгом, «третьим по счету из носящих это имя, да хранит его Господь». Разумеется, я благочестива, скромна, ловко обращаюсь с разными отвратительными иголками и пою, почти не фальшивя.

— Умоляю вас, поешьте хотя бы немного, потому что всем этим качествам необходима поддержка!

Дивное создание наклонилось ко мне. Наши лица оказались в опьяняющей близости.

— Не волнуйтесь, мистер Тальбот, я пошла на хитрость и сейчас совсем не голодна.

— Мисс Чамли, и не говорите! Не может быть! Неужели вы наелись в каюте пирожных?

По салону раскатился серебряный смех.

— Мистер Тальбот, я надеялась, мой секрет не вызовет у вас отвращения.

— Вы меня уже околдовали. Наверное, вы сделали это раньше, при нашей прежней встрече, в… Китае, Тартарии, Тимбукту… где же?

Сэр Генри прервал на минуту процесс жевания:

— А вы путешествовали, Тальбот?

— Нет, сэр Генри.

— Я уверен, что и Марион не путешествовала.

Она снова рассмеялась.

— Ах, дядюшка, мы с мистером Тальботом сочиняем сказочную историю. А вы, пожалуйста, никто не слушайте, это такие пустяки!

— Пустяки, мисс Чамли? Вы меня терзаете.

Наши головы снова сблизились.

— Ни за что, мистер Тальбот. Волшебные сказки для некоторых вовсе не пустяки.

Я до сих пор не понимаю, почему у меня на глазах появились слезы! У меня, у взрослого человека, в здравом рассудке, по-настоящему расчетливого, созданного для политики, вдруг оказалось под веками столько влаги, что пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы она не полилась по щекам.

— Мисс Чамли, вы сделали меня невыразимо счастливым. Я полностью беззащитен перед вами.

Возникла пауза, в течение которой я глотал — не еду, а слезы. Да, во всем виновата моя больная голова, моя бессонница — это было… Нет, это не могло быть тем… чем оно было!

Вдруг она тихо произнесла:

— Мы заходим слишком далеко. Простите меня, сэр. Полагаю, я сказала больше, чем следовало, да и вы тоже. Все даже замолчали, — добавила она, оглянувшись. — О, Хелен!

Но леди Сомерсет, славная женщина, пришла мне на выручку:

— А что, мы, старшие, можем сказать более важного? Веселитесь, дорогие мои, пока получается!

Андерсон разговаривал с сэром Генри. Беседа, конечно, велась на профессиональные темы: кого на какую должность назначили и прочее в таком роде. Леди Хелен, благослови ее Господь, улыбнулась нам, кивнула и отворотилась.

Я сидел, неожиданно возжаждав, чтобы мои ушибы превратились в раны — настоящие! Я мечтал геройски повести солдат в безнадежную битву и возвратиться с победой и ранами — такими жестокими, чтобы за мной пришлось ухаживать — и кто же этим займется, как не мой новоявленный ангел? Я желал со страстной силой, чтобы на мне была военная форма или орден, чтобы ослепить ее, и внутренне сыпал проклятия на мир, где увешивают наградами стариков, коим нет от того никакой пользы! Впрочем, я уже в первые минуты почувствовал, что она девушка умная и понимающая и что ее не завоевать мундиром синего сукна и золотыми галунами — Господи, о чем я говорю? Она не станет…

О чем же мы беседовали? Теперь уж не помню, потому что наши слова значили мало по сравнению с чувствами, захлестнувшими эту удивительную гостиную.

Иногда между нами устанавливалось выразительное и, готов поклясться, сладостное молчание. Мы оба… Точнее, я сделался силой влияния моих эмоций столь же чутким, как леди Сомерсет. Все существо Марион буквально наполнило меня, я чувствовал, что жизнь обрела новый смысл и значение, а мисс Чамли, уверен, таким же образом постигала меня. В комнате звучали голоса, но мы словно находились под серебряным куполом.

Ах, этот купол! Я провел благословенные часы, подобно моту-наследнику, который уверен, что деньги растут на деревьях, и ему ничего не нужно делать, разве только велеть управляющему взмахнуть жезлом — и вместо листвы с дерева посыплются гинеи. Я растранжирил эти два часа, которые следовало разделить на сто двадцать минут, на семь тысяч двести секунд, и каждую секунду, каждый миг, смаковать — нет, это слишком пошло! — беречь как драгоценность… Вот оно, верное слово… как и слово «очарование».

Словно рыцарь из старинной сказки, Эдмунд Фицгенри Тальбот, которому еще только предстояло делать карьеру, проспал эти часы на щите в разрушенной часовне любви! Простим же молодому человеку, юному глупцу, его пылкость и восторги! Теперь я понял, почему мир согласен слушать о них только из уст гения!

Что же я запомнил? Ничего определенного из того волшебного времени, лишь самый конец, когда нас вернуло к действительности ворчание Андерсона: «Чертов бал!»

— Бал, мисс Чамли, мы совсем забыли. Ведь будет бал! Бал, слышите! На всю ночь! Вы должны оставить для меня… какой?.. все танцы! А если нет, то хотя бы часть — большую, и еще самый длинный танец. Какой танец самый длинный? Котильон? Да! И аллеманда… Интересно, можно будет танцевать вальс?

— Не думаю, мистер Тальбот. Леди Сомерсет, как поклонница лорда Байрона, не одобряет вальсы. Правда, Хелен?

— Леди Сомерсет, заклинаю вас! Байрон — бесчувственный малый, а против вальса возражает из-за хромоты. Как лисица, что говорит «зелен виноград».

В спор вступили остальные. Марион соглашалась со мной и объявила, что в Англии (Шекспир hors concours) нет поэта, равного Александру Поупу. Сэр Генри утверждал, что большая часть из написанного им — вздор. Андерсон ворчал. Леди Сомерсет цитировала Байрона: «Стремите волны, свой могучий бег!».

— Хелен, нет, только не это! Или вы хотите меня отсюда выжить?

Серебряный купол разбился.

Леди Сомерсет остановилась посреди строки.

— Сэр Генри! — воскликнул я. — Нельзя ли идти вместе хотя бы до мыса Доброй Надежды? Капитан Андерсон расскажет, чего нам стоило создать впечатление, будто мы способны обороняться.

— Я бы все сделал, чтобы угодить вам, мистер Тальбот, но это не в моей власти. И потом — вам нечего бояться, с французами мы теперь друзья.

— Я не имел в виду…

Ко мне повернулся Андерсон:

— «Алкиона» — быстроходное судно, коль она дошла сюда из Плимута за такой срок. Несколько часов — и она скроется за горизонтом. — Повернувшись к сэру Генри, он добавил: — Вы, должно быть, основательно изучили ее ход, сэр.

— До самого Гибралтара снасти прямо-таки звенели. Говорю вам, сэр, мне постоянно приходилось поглядывать вверх. Мой старший офицер даже при ряби то и дело менял галс, чтобы не брать полный ветер. Пришлось сказать ему: «Беллами, — сказал я, — у нас ведь, черт побери, фрегат, а не торговое корыто». А ваш старший как управляется?

— Неплохо. Жаловаться не на что, сэр Генри, повезло нам. В Спитхеде, когда ветер был противный, он научил матросов уму-разуму.

— Противный ветер, ага. Вас бы к нам, в Плимутский залив — мы там застряли, как в заднице, и нас оттуда выволокли паровым буксиром. Черт возьми, никогда в жизни не испытывал такого потрясения!

— Дым, — простонала леди Сомерсет. — Дым из железной трубы! У меня накидка вся перепачкалась. А у Марион даже подушка почернела.

— Хелен!

— Вы же сами говорили, милочка. Помните, как мы намучились с вашим скальпом?

— Что вы, леди Сомерсет! — воскликнул я. — Мисс Чамли ведь не индеец! А что такое паровой буксир?

— Это, мистер Тальбот, выдающееся изобретение, — сказал сэр Генри. — И, клянусь, ничто, кроме творческого гения нашей страны, не могло его породить! Представьте себе судно с паровым котлом, энергия которого заставляет вращаться огромные гребные колеса с лопастями по обеим сторонам корабля. Колеса эти покрыты кожухом — иначе бы они взметали фонтаны воды.

— А внизу — сплошной огонь, — добавил капитан Андерсон. — Не нравится мне это. Случись котлу взорваться — вот вам и запальный фитиль для целого флота.

— И поскольку такое судно идет на колесах, — продолжил сэр Генри, — у него нет ни парусов, ни весел. Представьте, Андерсон, все время, когда нас тащили на буксире (пока мы не отдали швартовы и не легли на правый галс, чтобы обойти с востока Эддистоун), якоря у нас так славно болтались — а уж как гремели! — что якорной лапой начисто снесло матроса, который сидел в гальюне, да прямо вместе с толчком.

— В Портсмуте строят еще больший буксир, — сказал Андерсон. — Такие суда положат конец настоящему мореходству.

— У них, видимо, ограниченное применение, — заметила мисс Чамли. — И выглядят они скверно.

— От них столько грязи, — согласился сэр Генри. — Впрочем, нельзя не признать, что они тащили нас против ветра всего два часа — а верповаться пришлось бы целый день.

Я собрался с мыслями.

— Но разве большие паровые суда нельзя использовать в открытом море?

— Думаю, можно, мистер Тальбот, просто нет необходимости. В открытом море корабль и сам справится.

— А можно ли, чтобы военные паровые суда выходили из гавани на поиски противника?

«Господа офицеры» разразились смехом… Никогда прежде я не видал капитана Андерсона столь оживленным. До меня доносились только неясные обрывки фраз на моряцком наречии. Наконец, сэр Генри вытер глаза.

— Выпьем по бокалу, мистер Тальбот, а как войдете в правительство, занимайте, умоляю вас, любой пост, кроме адмиральского!

Мисс Чамли (я так растрогался, когда она бросилась меня защищать!) заговорила, словно маленькая героиня:

— Но, дядюшка, вы не ответили на вопрос мистера Тальбота! Я уверена, из него вышел бы прекрасный адмирал, или как это называется.

— Нечего смеяться над мистером Тальботом, — заявила леди Сомерсет. — А мне, сэр Генри, не терпится услышать, что вы ему ответите.

— Однако, леди Сомерсет, — сказал сэр Генри. — Я впервые вижу, как вы проявляете интерес к морскому делу. Я полагал, в этой области вас интересуют только какие-нибудь «златые кудри», поэзия и прочая романтика… Если строить подобные паровые буксиры, пригодные для сражения, придется удвоить численность экипажа, чтобы содержать такие суда в чистоте и постоянно топить углем!

Заступничество мисс Чамли меня подбодрило.

— Несомненно, инженерный гений британской нации преодолеет эти трудности.

— Выскажитесь, капитан, — предложил сэр Генри. — Голова у вас работает отлично, как и положено на флоте.

Казалось, что обвинение в наличии рассудка вызвало у капитана Андерсона некоторое возмущение. Так и до ума рукой подать!

— Если уж отвечать на нелепый вопрос, то возразить придется следующее: мы порой находимся в море месяцами. Судно, движимое силой пара, расходует уголь. Поскольку длина судна ограничена высотой древесных стволов, используемых для строительства корабля, такое судно не проплывет расстояния, превышающего то, которое позволяет перевозимый запас угля. Затем — если корабль военный — гребные колеса уменьшат количество орудий, а значит, и количество выстреливаемых ядер. И наконец, если во время сражения хотя бы одно ядро сломает непрочные лопасти колеса, судно станет неуправляемым.

— Вот нам и ответили, мистер Тальбот, — сказала мисс Чамли. — Нас разбили в пух и прах.

О, это милое «нас»!

— Что касается меня, капитан Андерсон, то мне ничего не понятно, — вмешалась леди Сомерсет. — В школе я была самая бестолковая.

— Ничто… — начала мисс Чамли; уголки ее рта поднялись, образуя восхитительную ямочку на правой (наслушавшись морского жаргона, я чуть было не сказал «правобортной») щеке, — ничто так не приличествует молодой особе, как должная степень невежества.

После этого замечания леди Сомерсет бросила на остальных дам многозначительный взгляд, и мы, мужчины, тут же поднялись. Дамы вышли, а сэр Генри показал нам, куда можно сходить. И стоял я, изгнанник из рая, рядом с капитаном Андерсоном, отдавая дань природе прямо в байроновский лазурный простор.

Расставание оказалось невыносимым — ах, эти приподнятые уголки губ! Господи, как быть дальше! Вот оно — то, что я всегда считал мифом, театральным приемом: любовь с первого взгляда, coup de foudre, сказка… Но, как заметила Марион, некоторые люди верят в сказки.

Может, так и есть. Да, может, так и есть.

Я направился в салон — к бренди. Дамы еще не вернулись, и меня обуял ужасный страх, что мы их больше не увидим. Я говорил какие-то безделицы, но сидел, так как остальные джентльмены не уходили. Они совсем завязли в своем просмоленном наречии. Капитаны говорили о некачественных болтах на нашем корабле, о том, что «Алкиона» отлично ходит бакштаг, о стеньгах, о пьяном лейтенанте — здесь сэр Генри ввернул любезность: дескать, именно это счастливое стечение обстоятельств позволило ему нас догнать. Оба джентльмена согласились, что подуй хоть легкий ветерок, им пришлось бы мучиться с матросами, которые неохотно исполняли бы свои обязанности из-за того, что им отказали в удовольствии. Оказывается, капитан Андерсон, хотя к нему и ходила депутация матросов просить о внеочередном «поднятии духа», разрешения не дал, несмотря на ошеломляющие новости. Он бы согласился, но только если бы судно стояло на якоре, поскольку вторая порция рома в день — верный путь развалить дисциплину. И так они говорили, говорили… Я был почти в отчаянии, когда, наконец, вернулись дамы. Салон, что вполне естественно, служил и столовой, и гостиной. Конечно же, леди Сомерсет — вопреки этикету! — ухитрилась посадить меня рядом с мисс Чамли, под кормовым окном, на скамью, которая, возможно, называется как-нибудь иначе — кормовая банка, например. Впрочем, какая разница! Благослови Господь леди Сомерсет!

Речь моя была, боюсь, совершенно бессвязной. Но виной тут не бренди и недолгое, бесконечно долгое время без сна. Меня постигло самое опасное из всех видов опьянения, опьянение постыдное и сладостное.

— Мисс Чамли, я прошу у вас аллеманду, и кадриль, и котильон…

— Что же мне выбрать?

— Все, если можно. Я не вынесу…

— Так будет неприлично, и вы это прекрасно понимаете!

— Тогда — да здравствует неприличие! Мы будем танцевать аллеманду вокруг грот-мачты, котильон от одного конца шкафута до другого, и…

— Мистер Тальбот, бедная беззащитная девушка…

— Полно, вы так же беззащитны, как «Алкиона». Не сомневаюсь, что ваш путь усыпан побежденными — не хуже, чем у сэра Генри. Теперь в списке и я.

— Я не столь безжалостна. Я вас отпускаю. Только…

— Что — «только»?

— Объявлен мир. Давайте же и мы присоединимся.

— Вы столь жестоки! Зачем вы меня отпускаете?!

— Все зависит от ветра. Ах, как я боюсь этой ужасной качки! Поверьте, mal de mer так гадка и так бесконечно унизительна, сэр, что даже юная особа перестает беспокоиться о своем жалком состоянии.

— И все же мы их уговорим.

— Приказы — ужасная вещь, мистер Тальбот. Я была в полной прострации, но сэр Генри, как ни умоляла его леди Сомерсет, не согласился свернуть ни единого паруса, чтобы замедлить ход. Видите, каковы пределы власти, которую вы мне приписываете.

— А вы сами просили его?

— В тот миг я, несчастнейшее существо, думала лишь о смерти. Хотя — вы только представьте! — когда выяснилось, что нас неотвратимо тянет к вашему кораблю, и мы не знали, друг это или враг, я нашла перспективу неминуемой гибели, коей я только что страстно желала, совершенно, совершенно невыносимой!

— Позвольте открыть вам секрет, мисс Чамли. Я носил личину отваги, но чувствовал то же самое, что и вы!

Мы рассмеялись.

— Уважаю вас за признание, сэр, и не выдам.

— А леди Сомерсет не испугалась?

Мисс Чамли наклонила ко мне темные локоны и прикрылась веером.

— Не слишком, мистер Тальбот. Думаю, она надеялась встретить самого Корсара.

Я громко рассмеялся.

— А потом любоваться нашим, как говорят матросы, грузом дров — с орудийными портами без пушек.

— Мистер Тальбот!

— Что ж, ладно. Но мы с вами договорились, не так ли? Вы оставите за мной столько танцев, сколько позволяют приличия, и даже больше.

— Если меня держат за руки, мистер Тальбот, мне остается только подчиниться. Но виноваты будете вы.

— Я буду тверд.

Возникла пауза. Я готовился предпринять единственную отчаянную попытку перевести пустой разговор на что-то более серьезное, но едва набрался духу сделать неслыханно смелое признание — «мадам, я поражен молнией», — то увидел, что леди Сомерсет напряженно улыбается. Капитан Андерсон поднялся. С упавшим сердцем я понял: наш визит заканчивается — должен закончиться. Не помню, как я ушел из зачарованного замка, как добрался до своей клетушки, думая (с комком в горле) — право, смешно! — о том, с кем она сейчас разговаривает, и кто… Впрочем, о чем я? Я не поэт, чье занятие — теперь я понимал — утешать людей в подобные минуты. «Всё — за любовь, пусть гибнет мир»! Именно такова была моя неожиданная и переполняющая страсть.

Острый приступ паники охватил меня при мысли о моем внешнем виде. Я ощупал голову и обнаружил среди волос противный твердый ком, сгусток засохшей крови, и теперь только и думал о том, какое сильное отвращение должна была испытать «молодая особа»!

Она, конечно, сама вежливость и… Но все же я был чисто выбрит, и моя одежда — ах, бедный Эдмунд, дурачок, какое падение, или нет — какой взлет… Нет, ни то ни другое, однако, как ты изменился!

Я страдал — о, как я страдал! — но променять эти страдания на… Лишь если кто-нибудь другой, который… О Боже! На «Алкионе» столько мужчин…

И я так и не выяснил, как Андерсон относится к дуэлям.