Они дружно повалились на пол, а я все пытался разобрать, через какой район города мы едем, но водитель заявил:

— Вас это тоже касается, так что давайте, голову под крыло.

Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Мы ехали под аккомпанемент сменяющих друг друга болеро из радиоприемника. Вечно живых болеро Рауля Шоу Морены, Лучо Гатики, Уго Романи, Лео Марини. Идет время, подрастают новые поколения, но нигде в мире болеро так не созвучно сердцу народа, как в Чили. Грузовик то и дело останавливался, водитель с кем-то неразборчиво шушукался, потом говорил: «Ну все, едем дальше». Судя по всему, выяснял дальнейший маршрут у других активистов движения, расставленных на ключевых постах. Один раз, думая, что он не видит меня, я попытался приоткрыть глаза, однако обнаружил, что зеркало заднего вида повернуто так, чтобы, разговаривая с постовыми, водитель мог следить за происходящим внутри грузовика.

— Осторожнее! — предупредил он. — Откроете глаза, мы тут же поворачиваем обратно, и на этом поездка заканчивается.

Я тут же зажмурился и начал подпевать радио — «Как я люблю тебя, ты же знаешь, как я люблю тебя». Итальянцы, лежащие на полу в кузове, хором подхватили. Водитель воодушевился:

— Ну хватит, ребята, хорошо поете, больше не надо. Вы в надежных руках.

До высылки я мог бы опознать некоторые районы Сантьяго даже с закрытыми глазами: бойню — по запаху въевшейся крови, коммуну Сан-Мигель — по ароматам машинного масла и железнодорожных материалов. В Мексике, где я прожил много лет, приближение к выезду на Куэрнаваку чувствовалось по неповторимому запаху бумажной фабрики, а Аскапоцалько выдавал дым нефтеочистительного завода. Однако во время нашей поездки в грузовике никаких специфических запахов не возникало, хотя я специально принюхивался, из чистого любопытства, пока мы пели. Через десять болеро грузовик затормозил.

— Глазки не открываем, — поспешил предупредить водитель. — Выходим осторожно, держась за руки, чтобы не отбить копчик.

Мы послушно двинулись цепью по рыхлой тропинке, скачущей то вверх, то вниз, довольно крутой и, как мне показалось, затененной. В конце концов мы вышли на какую-то темную площадку, где было чуть теплее и пахло свежей рыбой. Мелькнула мысль, что мы спустились в Вальпараисо, на берег моря, но нет, туда ехать гораздо дальше. Когда водитель разрешил открыть глаза, оказалось, что нас привели в узкую комнату с голыми стенами и дешевой (но в приличном состоянии) мебелью. Передо мной стоял хорошо одетый молодой человек с небрежно наклеенными фальшивыми усами. Я рассмеялся:

— Поправьте усы, а то никто не поверит.

Он тоже рассмеялся и оторвал их совсем.

— Торопился.

Лед между нами сразу растаял, и мы, перешучиваясь, прошли в другую комнату, где лежал, видимо, забывшись тяжелым сном, парень с перебинтованной головой. Только тогда мы поняли, что очутились в хорошо оборудованной подпольной больнице, а в раненом узнали Фернандо Ларенаса Сегеля, номера один в розыске у жандармов.

В свои двадцать один он был активным бойцом Патриотического фронта имени Мануэля Родригеса. Две недели назад, когда Фернандо безоружный возвращался из Сантьяго домой в час ночи, его машину окружили четверо в штатском с винтовками. Не отдавая никаких приказов, ни о чем не спрашивая, один из них выстрелил через стекло — пуля прошла навылет через левое предплечье и задела череп. Сорок восемь часов спустя четверо участников Патриотического фронта отбили товарища из клиники Нуэстра-Сеньора-де-лас-Ньевес, где он лежал в коме под охраной полиции, и перевезли в одну из четырех подпольных лечебниц организации. Ко дню нашего приезда он уже вполне поправился, чтобы отвечать на вопросы.

Через несколько дней мы встречались с высшим руководством Патриотического фронта — пройдя через те же почти киношные предосторожности, но с одним существенным различием: вместо подпольной лечебницы нас привезли в дом среднего класса, оживленный и уютный, с богатым собранием пластинок великих исполнителей и замечательной библиотекой из явно читаных книг (что в хороших домашних библиотеках встречается не так часто). Изначально предполагалось закрыть лица руководителей в кадре капюшонами, но потом решили обойтись затемнением и черными квадратами. В результате (как видно в фильме) получилось куда человечнее и доверительнее, уж точно не так агрессивно, как на традиционных интервью с подпольщиками.

Проведя все нужные встречи с политиками легальными и подпольными, мы с Еленой пришли к обоюдному согласию, что ей пора возвращаться к своим обычным делам в Европе. Такого ценного деятеля негоже подвергать лишнему риску из-за нашей безответственности, а я все-таки к тому времени уже набрался достаточно опыта, чтобы без ее участия снять оставшиеся сцены, чреватые меньшими опасностями. Больше я с ней до сих пор не виделся, однако, глядя, как она удаляется в переход метро, в прежней клетчатой юбке и школьных мокасинах, понял, что скучать буду куда сильнее, чем кажется после всей этой взаимной нервотрепки и притворной романтики.

На случай, если иностранным съемочным группам придется вдруг спешно покидать страну или им запретят работать, один из секторов сопротивления помог мне сформировать резервную группу из молодых кинематографистов, входящих в ряды подпольщиков. Это была несомненная удача. В скорости и продуктивности группа не уступала остальным, действуя к тому же осознанно, а не вслепую, как остальные, поскольку руководители заверили нас, что участники не только заслуживают полного доверия, но и знают, как поступать в случае рискованных ситуаций. Под конец, когда иностранцы уже не справлялись своими силами, нам пришлось набирать еще людей, чтобы снимать в побласьонах, и тогда эта резервная группа создала еще резерв, а те уже свой, и в последнюю неделю у нас оказалось шесть чилийских команд, работавших одновременно на разных участках. Кроме того, в моих глазах они демонстрировали решимость и готовность нового поколения без спешки и шума освободить Чили от гнета военной диктатуры. Несмотря на юный возраст, у них за плечами не воздушные замки, а незаметные подвиги и тайные победы, бережно и скромно хранимые в сердце.