Согласно недавнему исследованию говардовской Австралии, проведенному Джудит Бретт, австралийская либеральная партия, как и Маргарет Тэтчер, не верит в существование общества. То есть у австралийской либеральной партии эмпирическая онтология, провозглашающая, что, если нечто нельзя пнуть, то его и не существует. В глазах австралийской либеральной партии, как и в глазах Маргарет Тэтчер, общество является абстракцией, придуманной академическими социологами.

А вот в существование чего либералы верят: а) индивидуум; б) семья; в) нация. Семья и нация — это две объективно существующие (в том смысле, что их можно пнуть) группы, к которым относятся индивидуумы. К нации и к семье индивидуум принадлежит неизбежно, по рождению. Все остальные группы, находящиеся между плоскостями семьи и нации, имеют произвольный характер: подобно тому, как можно выбрать себе тот или иной футбольный клуб — или вовсе не выбирать футбольного клуба, — можно выбрать и религию, и даже класс.

Ее глаза сверкнули холодной яростью. Вот только не надо мне рассказывать, что я чувствую! процедила она. Для высочайшего гнева она была слишком миниатюрна, и вдобавок одета совсем неподходящим образом, но у нее вдруг откуда-то взялась царственная осанка, сделавшая ее как будто выше ростом. Вам-то откуда знать!

Я и не думал за тобой шпионить, бушует Алан. Я бы в жизни на такое не пошел. Но, раз уж ты спросила, ладно, расскажу, откуда мне известно про вероятности. У него в компьютере стоит программа сбора информации. Она-то и сообщает, над чем он там думает.

Где-то секунду я от удивления не могу ни слова вымолвить. Наконец выдавливаю: А тебе-то зачем это надо? Он ведь всё равно не пользуется компьютером, он слишком плохо видит. Я же вроде говорила. Поэтому он меня и нанял.

Говард уверен в том, что посредством одной только усердной работы и бережливости можно преодолеть свое происхождение и присоединиться к великому австралийскому бесклассовому обществу; в уверенности Говарда усматривается некоторая наивность и даже зашоренность. С другой стороны, качество, по мнению Говарда, присущее исключительно австралийцам, в действительности — широко распространенное рвение, заставляющее людей подняться над условиями, данными им при рождении. (Здесь Говард усматривает контраст с метрополией, Великобританией, где узы классовой принадлежности почти невидимы, но прочны.) Похоже, нынешний период экономического процветания подтверждает точку зрения Говарда; действительно, на сегодняшний день австралийский средний класс — средний по экономистическим критериям, которые одни только и учитываются либералами — в большинстве своем происходит из рабочих семей.

Недостатки этой упрощенческой позиции по отношению к обществу проступают, когда дело касается расы и культуры. В глазах либералов нерасистская Австралия — это страна, где не существует барьеров, мешающих индивидууму — представителю аборигенов или любой другой расы — стать полноправным членом австралийской нации и полноправным участником («игроком») австралийской экономики. Для достижения статуса полноправного австралийца достаточно усердно работать и верить в себя (и только в себя).

На следующее утро в почтовом ящике, вместе с компьютерным диском, я нашел записку. Изящным округлым почерком там было выведено:

Нет, он пользуется компьютером. Я точно знаю, что пользуется. Причем каждый день. Электронку отправляет. Всё, что ты печатаешь, попадает на его жесткий диск. Там-то я эти суждения и обнаружил. Имей в виду, он тебе наплел про зрение, слишком плохое, чтоб печатать на компьютере. На самом деле он больше не может контролировать моторику мелких мышц. Вот почему он так

Схожий наивный оптимизм господствовал среди имевших благие намерения белых в Южной Африке после 1990 года, когда в законодательстве о трудоустройстве упразднили расовые ограничения. Для этих белых конец апартеида означал следующее: индивидуумам, независимо от расы, больше не будет преград в полной реализации своего экономического потенциала. Отсюда и растерянность этих белых, когда Африканский национальный конгресс принял закон о привилегированном положении черных на рынке труда. Для либералов более регрессивного шага — шага назад, в старые времена, когда цвет кожи значил больше, чем образование, стремления или старания — и быть не могло.

Либералам, как южноафриканским, так и австралийским, кажется, что решать, кто преуспеет, а кто нет, должен рынок. Правительству следует ограничить собственную роль созданием условий, позволяющих индивидуумам вложить в рынок свои стремления, свою энергию, свое образование и прочий нематериальный капитал, с тем чтобы рынок впоследствии (и тут экономическая философия превращается в религиозную веру) вознаградил их более или менее пропорционально их вкладам («затратам»).

Хотя я родился раньше, воспитание мое, в сущности, основывалось на сходной школе мышления, для которой характерны подозрительность по отношению к философскому идеализму и к идеям вообще; индивидуализм, основанный на принципе борьбы всех против всех; этика упорного труда; уверенность, что стремление подняться на более высокую ступень сводится исключительно к карьерному росту. Чего в мое время не хватало, так это следующее: Это последний диск, больше я не буду для вас печатать. Вы подрываете мои устои, а я такое терпеть не намерена. А.

тормозит за клавиатурой. Вот почему у него почерк почти детский. Вот почему он тебя нанял. Чтобы ты для него печатала. Но это далеко не основная причина. Он, Аня, тобой одержим. Не уверен, что ты осознаешь данный факт. Не сердись. Я не ревную. Мы живем в свободной стране. По ком с ума сходить — его личное дело. Но ты не должна пребывать в неведении.

оптимистической веры в рынок. Рынок, усвоил я от матери, есть темная и зловещая машина, перемалывающая и пожирающая сотню судеб за каждого вознаграждаемого ею счастливчика. Позиция поколения, к которому принадлежала моя мать, по отношению к рынку была отчетливо «премодернистской»: рынок — создание дьявола; в условиях рынка преуспевают только нечестивцы. На этой земле нет определенной награды за тяжкий труд; тем не менее, без тяжкого труда награды не будет вовсе — исключение, разумеется, составляют нечестивцы, «плуты». Подобные настроения подкреплялись романистами, особенно этим поколением почитаемыми — трагическими натуралистами вроде Гарди или Голсуорси.

Отсюда глупое упрямство, с которым я и сегодня выполняю свои маленькие проекты. Я, несмотря ни на что, считаю, что труд сам по себе благо, неважно, достигаются измеримые результаты или нет. Экономический рационалист, пробежав глазами вехи моей жизни, усмехнулся бы и покачал головой.

«Мы все — игроки на глобальном рынке: мы погибнем, если не будем конкурировать». Рынок — наше местонахождение, место, где мы оказались. Как нас сюда занесло, лучше не спрашивать. Мы не выбираем, в каком мире появиться на свет; мы не выбираем родителей — то же самое и с рынком. Мы здесь, и точка. Теперь наш удел — конкуренция.

Я прислонил записку к стопке книг. Ну и как ее понимать?

И что ты еще обнаружил, Алан, а мне не сказал? Он молчит.

Лицам, искренне верующим в рынок, бессмысленно говорить, что не получаешь ни малейшего удовольствия от конкурирования со своими товарищами и предпочел бы не участвовать. Можете выйти из игры, если хотите, ответят верующие в рынок, а вот ваши конкуренты почти наверняка останутся. Вас убьют, едва вы сложите оружие. Вы обречены на борьбу всех против всех, и ничего с этим не поделаешь.

Однако рынок, конечно же, был создан не Богом — не Богом и не Духом Истории. А если рынок создали мы, человеческие существа, неужели мы не можем придать ему более мягкую форму? Почему мир обязательно должен быть ареной, где идет гладиаторский бой не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы быть, например, пчелиным ульем или муравейником, где царит сотрудничество на благо общего дела?

По крайней мере, в пользу искусства можно сказать, что, хотя каждый художник стремится стать лучшим, попытки сравнить сферу искусства с джунглями, где царит конкуренция, редко увенчивались успехом. Бизнес любит финансировать литературные и художественные конкурсы, а паче того — спортивные состязания, поощряя извечную жажду триумфа. Однако художники, в отличие от спортсменов, знают, что триумф такого рода — условен, что он — разновидность «промоушна», где в ход идут исключительно локти. Художник (если он художник истинный) печется не о суетном, а о вечном; он ищет не славы, а правды, добра и красоты.

Как уведомление от моей машинистки о прекращении контракта, и больше ничего? Как крик о помощи от молодой женщины, которую мучают сомнения куда более глубокие, чем я предполагал?

Ты говоришь, он тайно пишет обо мне? Ты читал его личный дневник? Потому что, если читал, я рассержусь по-настоящему. Надо же было так влипнуть! По самые уши! Зря я с ним связалась. Но скажи правду: ты что, регулярно роешься в его частных мыслях?

(Интересно проследить, как, идя дорогой корыстного индивидуализма, индивидуум оказывается загнанным в угол реакционного идеализма.)

А что же лейбористская партия Австралии? Лейбористы проиграли уже не одни выборы, и теперь их критикуют за то, что своих лидеров они выбирают из слишком ограниченной политической касты, из людей, не имеющих опыта жизни вне политики и вне партии. Не сомневаюсь, что критика эта справедлива. Однако Л ПА далеко не единственная в своем роде. Было бы элементарным заблуждением счесть, что, поскольку при демократии политики представляют народ, значит, они являются типичными представителями народа. Загерметизированная жизнь политика очень походит на жизнь в касте военных, или мафиози, или на жизнь в банде из фильма Куросавы. Карьера начинается с нижней ступени лестницы, с беготни по поручениям и слежки; затем, когда преданность, покорность и готовность подвергнуться ритуальным унижениям доказаны, происходит инициация собственно в члены банды; с этого момента человек всегда и во всем обязан подчиняться главарю.