В состязаниях по спортивной ходьбе случалось, что судья на финишной черте не мог определить победителя и объявлял одновременный финиш. Судья здесь олицетворяет обычного человека — только очень зоркого. Если в спортивном соревновании самый острый глаз не видел различий, говорили, что различий не существует.

Алану приходится много зарабатывать, сказал я, чтобы хватало на ваши наряды. Аня пожала плечами. Ему нравится, когда я хорошо выгляжу, ответила она. Он любит мной похвастаться. А он не против, что вы у меня работаете? спросил я. Но это же не простая работа, отвечала она.

Мы живем в темные времена. Нельзя рассчитывать, что о темных временах я стану писать в игривой манере. Я ведь сначала прочувствовал все свои суждения.

Нельзя? Не понимаю, почему в темные времена обязательно надо вещать с высокой трибуны. И вообще, почему это они темные? Я вот не считаю наши времена темными. По-моему, они совсем неплохи. Так что давайте согласимся — мы по-разному воспринимаем происходящее. А теперь я скажу пару слов о терроризме, ладно? По-моему — и это честно, — вы, когда пишете о терроризме, витаете в облаках. Несколько идеализируете. Несколько отрываетесь от действительности. Я уверена, вы никогда в жизни не сталкивались лицом к лицу с настоящим исламским фундаменталистом. Что, разве я не права? Ведь не сталкивались? А я вот сталкивалась, и могу вас заверить: исламские фундаменталисты не такие, как мы с вами. Вот послушайте, что я скажу.

Подобным образом в играх вроде крикета всегда считалось: раз судья сказал, что нечто произошло — например, мяч коснулся биты, — значит, в рамках игры, так оно и было. Подобные договоренности соответствовали сути спорта, несколько надуманной, но не противоречащей идее спортивного соперничества и заключающейся в следующем: спорт — не жизнь; то, что «на самом деле» случается в спорте, в действительности не имеет значения; значение имеет то, что мы сочтем случившимся.

Сегодня, однако, исход соревнования решают приборы, более точные, чем самый острый человеческий глаз — электронные камеры дробят каждую секунду на сотню долей, а каждую долю надежно фиксируют кадром.

Передача машинам власти над решениями показывает, насколько серьезно была переосмыслена природа спортивных состязаний, моделью которым служила когда-то детская игра — соперники играли во врагов — и modus'oм operandi которой

Будь это обычная работа, Алан назвал бы ее разбазариванием ресурсов. Но печатать для знаменитого писателя — дело совсем другое. Нарочитым жестом Аня вытерла лоб. Ну и жара, сказала она. Пожалуй, надо переодеться. Извините. И

Мой дядя, мамин брат, держит лесопилку на Минданао. Местные исламисты организовали кампанию против дядиной лесопилки, требовали, чтоб ее закрыли — она якобы ресурсы у них крадет, то есть не у них, а у острова. Дядя отказался. Заявил, что ничего ни у кого не крал, а лесопилкой владеет по праву собственности. Так вот, однажды ночью исламисты пришли на лесопилку с оружием. Застрелили управляющего на глазах у жены и детей, подожгли оборудование и дождались, пока оно сгорит дотла. И всё во имя Аллаха. И во имя Пророка. Вот так дела обстоят на Минданао. То же самое на Бали, и в Малайзии, и вообще везде, где фундаменталисты находят хоть какую-то поддержку. Вы сами видели, что они устроили на Бали.

было согласие. Игра превратилась в работу; решения же о том, кто победил, а кто проиграл, теперь изначально являются слишком важными — то есть обходятся слишком дорого — для того, чтобы доверить их принятие несовершенному человеческому глазу.

В этой антисоциальной, антигуманной метаморфозе инициативу на себя взяли скачки, которые, несмотря на то, что известны как спорт королей, всегда занимали в галерее видов спорта сомнительное положение — во-первых, потому, что соперники на скачках не являются человеческими существами, а во-вторых, потому, что скачки — это всегда тотализатор. Проще говоря, определение результата скачек ложится на видеокамеру, поскольку от результата зависят слишком большие деньги.

Отказ от старых, «естественных» методов судейства в спорте в пользу новых, механических методов шел параллельно с метаморфозой, куда более крупномасштабной в контексте истории, а именно из спортивных состязаний,

выставила меня из гардеробной, но дверь не закрыла, чтобы я, если бы обернулся (чего я не сделал), мог пронаблюдать, как она стягивает джинсы и влезает в то самое густо-красное платье, в котором явилась мне в первый раз.

Зря вы, мистер К., тратите свое сочувствие на фундаменталистов. Они ваше сочувствие презирают. Они не такие, как вы. С ними невозможно разговаривать, их невозможно убедить. Они не хотят быть умными. Они презирают ум. Предпочитают быть тупыми, им так удобнее. Можете приводить им любые аргументы, толку не будет. Они уже всё решили. Они знают то, что знают, и им незачем знать больше. И они ничего не боятся. Они готовы умереть, если их смерть приблизит Судный день.

Судный день?

День битвы во имя окончания всех битв, день, когда неверные будут повержены и ислам восторжествует во всем мире.

являвшихся видом отдыха здоровых молодых мужчин (и в меньшей степени женщин), на каковые состязания члены общества при желании могли смотреть бесплатно, спорт превратился в вид развлечения — постановку состязаний осуществляют бизнесмены, они нанимают участников-профессионалов, преподносят зрелище массам и взимают за него плату. Здесь образцом послужил профессиональный бокс, а задолго до бокса — гладиаторские бои.

Поколению, воспитанному в новых условиях почти полной вседозволенности, сетования на понесенные утраты столь же малоинтересны, сколь и сетования на то, что из употребления вышли деревянные теннисные ракетки. Так должно ли иеремиады прекратить? Очевидный ответ — «да». Имеются ли доводы в пользу ответа «нет»?

Мы ждем, что спорт, даже современный, представит нам достойных друг друга соперников. Состязание, исход которого предсказуем, нас не занимает, исключение составляют лишь случаи, когда более слабый соперник храбро

У нас в квартире летом ужасно жарко, сказала она, выйдя из гардеробной. Что поделать — верхний этаж. Не хотите поменяться квартирами, только на лето? Наверняка у вас внизу прохладнее.

По-моему, вы путаете мусульман с христианами. Это христианские фундаменталисты ждут не дождутся битвы во имя окончания всех битв. Они называют ее

Армагеддоном. Они мечтают об Армагеддоне и об установлении всемирного владычества христианского Бога. Именно поэтому христианские фундаменталисты так безрассудно идут на войну. Именно поэтому им безразлично будущее планеты. Это не наш дом, говорят они себе, наш дом — Небеса.

Ну вот, опять вы всё свели к политике. Я вам пытаюсь объяснить, что за люди живые, реальные фундаменталисты, а вы всё превращаете в боксерский поединок: ваше мнение против моего, мусульмане против христиан. Я уже говорила, это быстро наводит скуку. Впрочем, вам, наверно, бокс по душе — вам да еще террористам. А мне вот нет. Меня бокс совсем не трогает.

борется за победу, чем завоевывает наше сочувственное восхищение. Ведь спорт как культурный институт, конечно же, был придуман, чтобы в числе прочего учить нас храбро выходить на бой с более сильным соперником.

Пожалуй, конфронтация между двумя представлениями о спорте — ностальгическим, оглядывающимся в прошлое, и господствующим сегодня — имеет аналогичное культурное значение. Иными словами, невозможно победить в споре о том, что прошлое лучше настоящего, но, по

крайней мере, можно смело начать такой спор.

Если учесть, что в Австралии хватает пищи и климат благоприятный, возникает вопрос, зачем понуждать австралийцев — например, посредством только что принятых правительством новых законов, по которым работодателям стало проще увольнять работников, — зачем понуждать

Подобные глупости (ясно же, предложение поменяться квартирами несерьезно) она выдает, нимало не смущаясь. На днях она заявила: Я покажу вам мой фотоальбом.

В таком случае давайте сменим тему. Если бокс вас не трогает, а политика — тем более, что тогда вас трогает?

Ага, подумала я, что и требовалось доказать — некоторым интересно, от чего я возбуждаюсь! Я люблю добротные истории, ответила я спокойно. Я же вам говорила. Добротные, жизненные — в общем, чтобы цепляли. И ничего плохого в этом нет.

Вчера вечером мы с Аланом снова о нем говорили. Он рассказал мне свой сон, сообщила я Алану. Очень грустный сон, о том, как он умер и как его душа тянула время, не хотела улетать. Я посоветовала ему записать сон, пока не забыл, и использовать его в книге.

австралийцев трудиться усерднее, зачем увеличивать продолжительность рабочего дня? В условиях новой, глобализированной экономики, отвечают нам, придется трудиться усерднее, чтобы быть впереди, или даже чтобы просто не отставать. У китайцев рабочий день длиннее, чем у австралийцев, а зарплаты ниже, говорят нам, и живут китайцы хуже, постоянно во всем себя ограничивая. Поэтому в Китае и производятся товары более дешевые, чем в Австралии. Если австралийцы не начнут работать усерднее, они отстанут и проиграют большие глобальные гонки.

За этим упреком в избытке свободного времени (свободное время можно использовать — а можно и не использовать — для самосовершенствования) и за оправданием бесконечного труда скрываются допущения, которые больше не нуждаются в озвучивании, настолько самоочевидными они кажутся. Вот эти допущения: каждый человек на Земле должен принадлежать к тому или иному государству и действовать внутри той или иной национальной экономики; национальные экономики соревнуются друг с другом.

Я за это предложение не ухватился. Не хочу смотреть на обожаемое, избалованное и, пожалуй, самовлюбленное дитя, каким она, наверно, была. Нынешний год — год, когда наши с ней траектории пересеклись, — отмечает ее апогей. Еще лет десять — и она станет шире в кости, черты лица погрубеют; она превратится в никчемную,

Нет, сказал Алан, ему нельзя: в книге у него должны быть суждения, а сон — это никакое не суждение. Я ему сказала (сказала я Алану): Тогда найдите своему сну достойное применение. Сон ведь хороший, высококачественный — с началом, серединой и концом. Вот мне

вечно снится всякая ерунда. А кстати (спросила я Алана), кто это — Эвридика? Она ему тоже приснилась.

Орфей и Эвридика, объяснил Алан, это знаменитые любовники. Орфей был мужчина, Эвридика — женщина, которая превратилась в соляной столп.

Я говорю: Мне его жалко уже. У него ведь никого нет. Сидит целыми днями в четырех стенах или в парке с птицами разговаривает.

А Алан: Да ладно, если ему становится совсем одиноко, он всегда может поискать утешения в бутылке.

Поискать утешения в бутылке? Что ты имеешь в виду?

Сравнение экономической активности с гонками или состязаниями производит впечатление недостаточно продуманного — получается, что такие гонки не имеют финиша, а значит, и естественного завершения. Единственная цель бегуна — вырваться вперед и не сдавать позиций. Вопросы, почему жизнь должна уподобляться гонкам, или почему национальные экономики должны соревноваться между собой, вместо того чтобы по-товарищески отправиться на неторопливую, полезную для здоровья прогулку, не поднимаются. У нас гонки, соревнования — таково положение дел. Природой заведено, что мы принадлежим к отдельным государствам; природой заведено, что одни государства соперничают с другими. Мы таковы, какими нас создала природа. Мир — это джунгли (метафоры множатся), а в джунглях все виды конкурируют со всеми видами за пищу и место под солнцем.

разодетую в пух и прах женщину, каких много, и ей придется примириться с тем, что ни один мужчина больше не потрудится проводить ее взглядом.

Постой, разве ты не говорила, что он скрытый пьяница? Как бы там ни было, не стоит слишком его жалеть. Не каждый умеет зарабатывать на жизнь, превращая в деньги собственные рассуждения. Реально остроумный способ вести дела сразу в двух измерениях, если вдуматься.

Алан видит мир в двух измерениях — в личном и в экономическом. Личное измерение никого не касается, только тебя самого, а экономическое измерение отвечает за общую картину. Я, может, и согласна, логика тут есть, но я всё равно спорю с Аланом — мол, должно же быть что-то еще, и Алан заводится — а пускай видит, что женщина, ради которой он бросил жену, не просто кукла с красивым телом, а личность с собственным мнением, с темпераментом, как он это называет (но, конечно, по темпераменту мне далеко до моего повелителя, обычно отвечаю я).

Правда насчет джунглей заключается в том, что среди государств (биологических видов) в типичных джунглях больше нет ни победителей, ни побежденных: побежденные вымерли много лет назад. Джунгли — это экосистема, в которой выжившие виды достигли симбиоза. Подобная динамическая стабильность и означает существование в экосистеме.

Однако даже если отвлечься от неудачной аналогии с джунглями, заявление, что мир должен быть разделен на конкурирующие экономики, поскольку такова его природа, — искусственное. Конкурирующие экономики существуют потому, что мы решили: именно таким мы хотим видеть наш мир. Конкуренция — это сублимация войны. Неизбежность войны — не аксиома.

Она сказала: Мыс Аланом вместе три года. А до Алана я была с другим парнем, французом. Мы с ним были помолвлены. Звали его Люк. Люк-Везунчик. Люк из Лиона. Он здесь работал в винодельческой отрасли. Люк написал матери, что мы решили пожениться, и послал ей нашу фотографию, где мы с ним вместе, Люк и Аня. Мать буквально взбеленилась. Сказала, что не потерпит в семье двух

А я сказала: Да разве Senor К. такой уж мошенник? Ведь у всех у нас имеются суждения, ведь мы тоже пытаемся их распространять. У меня, например, свои соображения относительно цвета и стиля, относительно сочетаемости одежды. И в обувном магазине я покупаю туфли, которые, по моему мнению, подходят к платью, купленному накануне. В результате того, что у меня есть собственное мнение, деньги зарабатывают обувной магазин, обувная фабрика, которая выпустила туфли, импортер, который их импортировал, и бог знает кто еще. И чем, в таком случае, отличается от меня Senor К.? Ему снится сон о смерти, он просыпается в тревоге, беспокоится, не заболел ли. Он идет к врачу на обследование. Деньги зарабатывают врач, секретарша врача, лаборатория, которая делала анализ крови, и так далее, и всё из-за сна. Что же тогда экономическое измерение, если не общий итог, добытый из наших личных измерений, наших снов, мнений и тому подобного?

Если мы хотим войны, мы выбираем войну, если хотим мира, с тем же успехом выбираем мир. Если мы хотим конкуренции, мы вольны начать конкуренцию; точно так же мы вольны стать на путь товарищеского сотрудничества.

В действительности же люди, пустившие в обиход сравнение современного мира с джунглями, имеют в виду следующую мысль (но не озвучивают ее, поскольку она слишком пессимистична, слишком фатальна): homo homini lupus. Мы не способны к сотрудничеству, потому что в природе человека — не говоря уже о природе мира — низость, порок, хищничество. (Бедные оболганные звери! Волк не является хищником для другого волка: сказать lupus lupo lupus значило бы оклеветать его.)

камбоджиек. Дело в том, что Люков старший брат успел жениться на девушке из Камбоджи, стюардессе. Я тогда Люку и говорю: Передай своей мамаше, что я не камбоджийка. Да, пока не забыла: пошли ее ко всем чертям. И сам можешь ей компанию составить. Вот так Люк и проворонил свой das Gluck.

Хороший вопрос, отвечает Алан. Только ты кое о чем забыла: сны о туфлях не смогут перейти в экономическое измерение, если у тебя нет денег на эти туфли. То же самое с тревожными снами: тревога не перейдет в экономическое измерение, если ты из-за отсутствия денег не

можешь от нее избавиться. Но есть и более общий момент, который ты упустила. (Алан обожает ситуации, когда может сказать: От тебя ускользнула одна тонкость или А вот чего ты не заметила, так это следующего, и мне иногда тоже приятно такое слышать — и видеть, как Алан заводится.) Дано: некая величина начинает жизнь в личном измерении, прежде чем перейти в измерение экономическое. Но затем происходит нечто. Как только критическая масса достигнута, количество переходит в качество. Вот и получается, что экономическое измерение не только включает личное, но и переступает его пределы.