Прекратил существование
Кто в начале 90-х не знал в нашем городе Юрия Антоновича Баранкина — кандидата наук, доцента кафедры инженерных конструкций, архитектора, писателя, краеведа, любимца женщин, баловня судьбы?
Отвечаю честно — я не знал.
Скажу больше. В первый день работы на областном телевидении я даже не подозревал о его существовании.
Кто не читал книг и статей Юрия Антоновича по истории деревянного зодчества? Не восхищался его стихами в прозе о лучшем в мире (как он искренне считает) нашем чудном городе?
Кто не знал его трудов с подробным описанием каменных церквей, деревянных изб, особняков? С непременным упоминанием мезонинов, эркеров, фризов, наличников, карнизов, орнаментов, «узоров глухой или пропильной резьбы с особой игрой светотени».
Отвечаю. Я не читал всей этой мути.
Кто должен был в первый день работы на телевидении редактировать программу об исторических памятниках, сохранении архитектурного наследия, о будущем градостроительства?
Я. Кто же еще?
Ведь это я, бывший прораб, недавно явился в город из дремучего лесхоза. Я пять лет не вылезал из глухих северных лесов, монтируя телефонные линии вместе с сезонными рабочими и вчерашними зэками. И общался только с ними. На понятном нам языке.
Кто еще из горожан, плохо ориентируясь в лабиринтах улиц, не разбираясь ни в старых памятниках архитектуры, ни в новых кварталах города, должен был поддержать разговор на градостроительные темы? Кто обязан был давать ценные указания специалистам архитектуры?
Только я. Так получилось. Замкнулась цепь непредвиденных событий. По недосмотру меня, беспартийного строителя, взяли с испытательным сроком на телевидение. Журналистка, готовившая телепередачу, заболела, и я в первый же рабочий день был брошен на прорыв.
А кто должен был вести программу?
Разумеется, сам Юрий Антонович Баранкин. Ведь он никогда до этого не вел даже десяти минутную передачу. Не знал, в какую телекамеру смотреть, как приветствовать зрителей и по какому сигналу с ними прощаться… А здесь — полчаса эфира живьем, без записи. Кому же еще быть ведущим? Только ему.
А кого пригласили выступить в живом эфире?
Разумеется, человека, ни разу до этого не бывавшего в студии — краеведа и патриота города, добрейшего и наивнейшего Зосиму Петровича Казашникова.
«Зосима Петрович в последние годы жизни всю свою силу и энергию отдавал восстановлению старого города. Тщательно и с любовью изготовил макеты великолепных архитектурных шедевров. В картоне воссоздал навсегда утраченные памятники деревянного зодчества. Несколько работ привез в студию…»
Так было написано в сценарии, который мне передали за несколько часов до эфира.
На репетиции архитектор Баранкин и краевед Казашников живо обсуждали достоинства макетов, о чем-то спорили. Меня не донимали. Но перед началом прямого эфира все же подошли разгоряченные и взъерошенные.
— Товарищ редактор, — начал Зосима Петрович, человек лет шестидесяти, спокойный, тихий, похожий на доброго школьного учителя, которого непослушные ученики все- таки вывели из себя, — как вы думаете, почему я взялся за макет старого города?
— ?
— Совесть мучает. Слышали про такое? В молодости мне приходилось взрывать культовые сооружения. Разносить, так сказать, в пух и прах «тяжелое наследие царского режима». Благовещенскую церковь кто сносил? Я. Вместе с такими же дураками — комсомольцами. Троицкий кафедральный собор кто долбил киркой и ломом? Я. Вот этими вот руками. Я разрушал. — Голос Зосимы Петровича дрогнул, щеки начали мелко трястись.
— Зосима Петрович, не переживайте. Время было такое, — мягко останавливал его интеллигентный и обходительный Баранкин. — Что толку убиваться? Дело сделано. Зачем же так грубо — «сносил, долбил, взрывал, разрушал…» Скажите мягче. Мол, в тысяча девятьсот тридцать втором году Троицкий собор прекратил существование.
— Что значит «прекратил существование»? — горячился Казашников. — К чему эти обтекаемые формулировки? Напакостил — должен ответить. А то — «прекратил существование». Как Вы считаете, товарищ редактор?
— ?
— Нам хотелось бы услышать ваше мнение.
— Что вам сказать, — начал я, не имея ни малейшего понятия ни о предмете спора, ни о телевидении. Не говорить же, что сам впервые оказался в съемочном павильоне. Вспомнил слова тележурналиста, героя какого-то фильма. Журналист был талантливым и прогрессивным. Боролся с косностью и заскорузлостью областного руководства. Убеждал людей говорить правду с экрана. Его гнобил партийный аппарат. Картину недавно видел в клубе лесхоза.
— Как вы считаете, товарищ редактор?
Я повторил слова героя фильма. Не полностью, конечно, что отложилось:
— Держитесь в кадре раскованно и непринужденно. Поменьше официоза. Пусть это будет беседа заинтересованных людей, профессионалов, ищущих истину в научном споре…
— То есть, — попытался уточнить неугомонный Зосима Петрович, — как сказать-то? Собор был разрушен?
— Лучше — «прекратил существование», — настаивал Ба- ранкин.
— Не забывайте, — говорю, — за вами наблюдают сотни тысяч телезрителей. Соблюдайте выдержку и корректность.
— Так как же?..
К счастью, прозвучала команда режиссера: «Внимание! Минутная готовность!» Режиссер давал указания по громкой связи откуда-то сверху. Мы с ним почти не поговорили. Он все время куда-то спешил. То отсматривал и монтировал старую кинохронику. То руководил установкой декораций. То слушал музыку к передаче. Короче, в отличие от меня, занимался делом. Сейчас он возвышался за огромным тройным стеклом, упершись руками в пояс. Фалды его клетчатого пиджака слегка оттопыривались. Перед ним был пульт и множество небольших телеэкранов. Рядом сидел молоденький ассистент. Сзади, за вторым пультом, расположился звукорежиссер. Все они глядели то на нас через панорамное стекло, то на мониторы.
Баранкин занял место ведущего программы.
— Как я узнаю, когда начинать? — щурясь от яркого света, поинтересовался он.
— Загорится огонек на этой камере, и я тихонечко щелкну пальцами, — сказал ведущий оператор Сирякин. Он появился в студии за несколько минут до эфира. Держался уверенно, говорил резко. Собранный, немногословный, энергичный. Мне показалось, что режиссер его побаивался. Во всяком случае, когда в телестудию вошел Сирякин, перестали звучать команды с режиссерского пульта. И всем начал распоряжаться ведущий оператор.
— Я сделаю вот так, — еще раз сказал Сирякин и негромко щелкнул большим и средним пальцами.
— А когда заканчивать передачу?
— Мы вам дадим знать.
Помощник режиссера, томная молчаливая Зося, вывела Казашникова из кадра. Напудрила его округлое лицо.
— Это зачем? — спросил я.
— Как зачем, — хмыкнула она, — чтоб не бликовал.
Придерживая волосы, Зося надела черные наушники с короткой антенной.
— А они для чего?
— Кончайте разговоры, — недовольно сказал Сирякин. Кажется, он еще хотел спросить, кто я такой, узнать, почему чужие люди в студии. Не успел.
— Даю обратный отсчет, — скомандовал режиссер.
Я еще раз заглянул в сценарный план. Он был лишен художественных изысков. Прост, лапидарен и ясен. Даже мне.
Баранкин начинает передачу один в кадре.Объявляет тему.Комментирует черно-белую кинохронику.На экране видны старинные здания, церкви, соборы, особняки.Затем — павильон. Баранкин приглашает в студию Зосиму Петровича Казашникова.Тот появляется с «сюрпризом» для телезрителей — макетом Троицкого кафедрального собора.
Так все и было. Вначале.
После кинохроники Баранкин, улыбнувшись, поприветствовал телезрителей и объявил тему передачи. Затем продолжил:
— Сегодня у нас в гостях историк, краевед, патриот города, неутомимый труженик Зосима Петрович Казашников. Здравствуйте, Зосима Петрович.
В кадре появился Казашников с огромным макетом Троицкого собора на вытянутых руках. Он с недоумением посмотрел на Баранкина.
— Здоровались уже, Юрий Антонович.
— Когда же? — притворно удивился ведущий.
— Только что. Перед началом.
— Ну, а телезрители, — Баранкин повернулся и дружески мигнул в глазок объектива, — они вас еще не видели…
— Извините, не подумал, — простодушно сознался Зосима Петрович. Он повернулся затылком к камере и сделал поклон Баранкину. — Здравствуйте, уважаемые телезрители! — При этом спина Казашникова перекрыла объектив.
Операторы потащили большие студийные камеры к заднику, чтобы, развернувшись, снять лицо Зосимы Петровича. Кабельмейстеры дружно потянули за ними уложенные в бухты тяжелые кабели. Всех опередил Баранкин. Он выскочил из-за стола. Снова повернул Казашникова… спиной к камерам, и они вместе сделали низкий поклон в пустоту:
— Здравствуйте, дорогие товарищи!
Зося и операторы, стараясь не попасть в кадр, начали жестами их разворачивать:
— Садитесь за стол. За стол.
Баранкин и Зосима Петрович, ослепленные мощными прожекторами, ничего толком не могли разглядеть. Пришлось вмешаться. «Редактор я или кто? Пора как-то проявить себя». Я взял за руки участников передачи и усадил их за стол. Поправил микрофоны и молча вышел из кадра. Как-то даже не сообразил, что делаю все это в прямом эфире на глазах у изумленных телезрителей.
— Смело, — прошептал осветитель. Он показал мне большой палец — такого еще не было. Потом беззвучно заржал, прикрыв щербатый рот двумя руками.
Задергался монтировщик и начал медленно сползать со своего места на втором ярусе.
— Вы что там, с ума сошли? — заорал с пульта по служебному каналу режиссер. Он подскочил к широкому стеклу.
Начал возбужденно исследовать глазами павильон. — Какого черта лезете в кадр? Что там у вас творится?
— Это кто? — приподняв наушники, сдавленным шепотом спросил у Зоей оператор Сирякин. Лицо его было перекошено.
— Наш новый редактор, — прошептала в ухо Сирякину Зося. — Это его первая работа.
— Передайте, если он еще раз сунется в кадр, я его прикончу, — сдержанно пообещал Сирякин. — Это будет его последняя работа. Идиот.
— Вам лучше выйти из студии, — подойдя ближе, тихо посоветовала Зося, — иначе Сирякин вас убьет.
— Спокойно, — шепчу, — пусть каждый занимается своим делом. Я же никого не учу снимать.
Во время нашего короткого разговора Сирякин зло и вызывающе смотрел на меня. Я ответил таким же долгим и пристальным взглядом. Точь-в-точь как герой-журналист из фильма. «Надо сразу же себя поставить. Держаться уверенно и с достоинством, — подумал я. — Этим наглым операторам только дай волю. Сожрут и не подавятся».
Наконец в павильоне все стихло. Баранкин и Казашников продолжали сидеть молча. Сирякин пощелкал в воздухе, мол, говорите…
— А что это у вас в руках, Зосима Петрович? — начал светским тоном Юрий Антонович.
Казашников, не выпускавший из рук макет, удивленно посмотрел на ведущего.
— Я спрашиваю, что вы с собой принесли, уважаемый коллега?
Баранкин выразительно скосил глаза на макет.
— Юрий Антонович, — в голосе Казашникова послышались нотки обиды. — Битый час я рассказывал вам, что это… этот макет… Я, конечно, могу повторить все сначала…
— Да уж, будьте любезны.
Зосима Петрович дернул плечом и осмотрелся. От волнения у него начисто перепутались репетиция с эфиром.
Увидев меня, он глазами спросил, надо ли и вправду повторять еще раз то, что так долго на прогоне рассказывал Баранкину.
Я энергично закивал — конечно. Это безумно интересно. Это стоит изложить еще раз.
— Так вот…
Казашников вновь начал рассказывать историю о восстановлении разрушенных архитектурных памятников:
— …Я сам, вот этими руками ломал, сносил, долбил Троицкий собор…
Баранкин многозначительно покашлял и выразительно посмотрел на Зосиму Петровича:
— И в тысяча девятьсот тридцать втором году… Он что?
— Мы его взорвали.
— ?
— И он прекратил свое существование, — вспомнил Казашников. — Так?
В павильоне возникла небольшая пауза. Казашников понял, что сказал не совсем так, как хотел ведущий. Чтобы сгладить неловкость, он быстренько добавил:
— Многие считают, что на месте великолепного Троицкого собора построен драматический театр. Это не совсем верно. На развалинах культового сооружения по решению большевиков был установлен памятник Ленину, а драм- театр возведен ближе к Главпочтамту… Причем монумент Ленину — так себе. Никакой, разумеется, художественной ценности он…
Зосима Петрович осекся, встретив стальной взгляд Юрия Антоновича. Даже свободомыслящий и прогрессивный Баранкин знал, что можно говорить в открытом эфире, а каких тем лучше не касаться. После такой программы ему светил как минимум выговор по партийной линии. А еще — неприятный разговор с секретарем обкома по идеологии и долгое отлучение от коммунистической прессы (другой же в то время не было).
В том, что это мой первый и заключительный опыт редакторской деятельности, я почти не сомневался.
— Храмы разрушали не только в нашей области. Это происходило на всей территории Советского Союза, — тем временем выгораживал местное руководство Зосима Петрович. — Так, Юрий Антонович?
Баранкин не отвечал. На всякий случай он отодвинулся и сел вполоборота к гостю, прикрыв глаза рукой. Чтобы еще раз оправдать местных коммунистов, Зосима Петрович громко произнес:
— Это по приказу свыше власть отправляла священнослужителей в лагеря, на Колыму, Соловки. И не только их. Вспомним раскулачивание, коллективизацию…
В эфире послышалась громкая дробь. Это Баранкин, задумавшись, стал нервно бить пальцами по столу. При этом он все время глядел куда-то в сторону. Звукорежиссер «вывел» микрофон из эфира.
В студии повисла гнетущая тишина. Разговор не получался. Казалось, ни ведущий, ни гость не собирались продолжать беседу.
«Может быть, ждут, когда истечет время? Но его полно. Надо что-то делать! Что делать? — нервно размышляю я. — Ну, сделай что-нибудь, редактор! Иначе обязательно уволят».
Я схватил какой-то листок и мигом написал: «Юрий Антонович, время еще есть. Осталось двадцать минут. Потяните».
С этой запиской направился к ведущему. Сирякин, заметив передвижения, насторожился.
— Стой, стой на месте, — прошипел он и замахал руками. Я сделал ответный жест, мол, все в порядке.
«Ошибок не повторяем, — лихорадочно соображал я. — Перед камерой не суетимся. А сделаем вот так: на полусогнутых, за выступающими, за выступающими… За ними меня никто не увидит. Передам им незаметненько бумажку. Пусть успокоятся и продолжают диалог».
Согнувшись, подбираюсь сзади к Баранкину. И вдруг… Вижу на контрольном мониторе: рядом с двумя участниками программы возник третий — согбенный человек с красным испуганным лицом и мятой бумажкой в вытянутых руках…
«Кто это? — с ужасом вглядываюсь. — Ба, так это я. Впервые вижу себя по телевизору. Ну и рожа. Господи, надо хотя бы улыбнуться. А то зрители подумают черт знает что».
Какое-то время пытаюсь изобразить улыбку на экране. И надо бы уходить. Да неудобно. Как-то не по-человечески. Пришел — ушел. Ни здрасьте ни до свидания. Может, помахать?
Вдруг (последнее, что вижу на мониторе) чья-то рука появляется сбоку и вышвыривает меня из кадра. Падая, я цепляю штатив с осветительным прибором. Грохот в студии невообразимый.
— Убью! — отрывисто шепчет мне в ухо Сирякин. Он придавил меня за горло к полу. Я поднимаю руки. Точнее, вытягиваю их вдоль шершавого покрытия. «Сдаюсь».
Хватка на шее ослабла.
— Спокойно, — говорю. — Продолжаем работу.
Тяжело дыша, поднимаемся. Сирякин быстро возвращается к камере. Наводит фокус. Щелкает пальцами, мол, Юрий Антонович, продолжайте. Тот — ни в какую. С опаской глядит в мою сторону. После третьего щелчка, наконец, стал что-то говорить, поминутно останавливаясь. Будто о чем-то беспокоясь.
«Наверное, думает, что время кончилось, — мгновенно проносится у меня в голове. — Надо спасать программу. Редактор я или кто? Надо как-то проявить себя. А то скажут, чем занимался во время передачи? Как помогал? Что делал? Я все подробно объясню. Может, оставят?»
В углу, с крышки студийного рояля, беру чистый листок и еще раз пишу текст. На этот раз — крупно, телеграфным шрифтом: «ВРЕМЯ ЕЩЕ ЕСТЬ. ПОТЯНИТЕ!» Осторожно подбираюсь к Сирякину с тыла. Слышу, вроде участники передачи оживились. Опять начали разговаривать. Общаются. Что-то обсуждают. «Молодцы, — думаю, — не растерялись. Ничего, лишнее предупреждение не помешает». Я медленно подбираюсь к оператору. Вот его спина, мощная и широкая. Короткая шея, черные с проседью волосы, редеющие на макушке. Уши прикрыты наушниками. Из них доносится недовольный голос режиссера. Я осторожно поднимаю листок с текстом над головой Сирякина.
«ВРЕМЯ ЕЩЕ ЕСТЬ. ПОТЯНИТЕ!»
Баранкин не замечает. Оживленно беседует с Казашниковым. Я поднимаю листок чуть выше. Не видят. Наконец- то разговорились. Молодцы. Я вытягиваюсь на носочках. Баранкин на полуслове делает паузу. Долго пытается разглядеть, что написано. Яркий свет прожекторов ослепляет. Он прикрывает глаза ладонью.
— Я вижу… Кажется, наш редактор дает сигнал, что время передачи подошло к концу, — импровизирует Баранкин.
Сирякин поворачивается. Вижу его изумленное лицо. Я опускаю листок и показываю текст. Ничего особенного.
— Мы еще не успели рассказать много интересного, — забеспокоился Казашников.
— На этом мы заканчиваем программу, — настаивает Баранкин. — Всего доброго, уважаемые телезрители.
— До свидания, — разочарованно прощается с ним Зосима Петрович. — А как же остальные макеты?
— Как-нибудь потом, — вставая с места, говорит Баранкин. Он потягивается и нервно зевает. — По-моему, хреноватенько получилось. Зосима Петрович, что вы полезли со своим Лениным, ей-богу!
— Действительно! Дался вам этот чертов вождь! — я решительно вхожу в кадр, делая свое первое редакторское замечание.
Это последнее, что видят и слышат телезрители.
Оказывается, еще не успели выйти из эфира…
Зазевавшийся молоденький ассистент тут же схлопотал подзатыльник от режиссера. Светящиеся табло «эфир» и «микрофон включен» немедленно гаснут.
— Конец, — говорит обалдевший режиссер по «громкой». — Накрылась квартальная премия.
Поворачиваюсь. О боже! Из глубины павильона, бешено вращая глазами, шаг за шагом на меня движется Сирякин.
«Кто же знал?» — самокритично развожу я руками…
Сирякин неторопливо снимает наушники и резко бросается в мою сторону.
Еще мгновение — и он, наконец, узнает, что у молодых, начинающих журналистов есть одно важное преимущество. Они бегают гораздо быстрее старых и о-очень… ну о-очень опытных операторов…
Назад: О чем гудят провода
Дальше: Ночь спустилась на землю
