4
Пока «анадол» с трудом поднимался в гору, я спросил:
— Ребята, вы узнали его?
— Кого? — удивилась Нильгюн.
— А вот того, в синем, что шел по обочине. Он нас сразу узнал.
— Высокого? — Нильгюн обернулась и посмотрела назад, но мы уже были далеко. — Кто это?
— Хасан!
— Какой Хасан? — безразлично спросила Нильгюн.
— Племянник Реджепа!
— Надо же, как он повзрослел! — изумленно воскликнула Нильгюн. — Я его не узнала.
— Как не стыдно! — сказал Метин, — Мы же дружили в детстве.
— А ты чего его не узнал? — спросила Нильгюн,
— Так я же его не видел!.. Но как только Фарук сказал, я сразу понял, кто это.
— Вот молодец! — съязвила Нильгюн. — Какой умница!
— Так, значит, ты говоришь, что я в этом году совершенно изменился? — спросил Метин. — Но ты забываешь себя в прошлом.
— Не говори ерунду.
— Ты совсем про все забыла из-за своих книг, — сказал Метин.
— Не умничай! — огрызнулась Нильгюн.
Они замолчали. Тишина длилась долго. Мы поднялись на холм, по обеим сторонам которого каждый год выстраивались новые уродливые бетонные здания, проехали мимо смоковниц, через поредевшие виноградники и черешневые сады. Из приемника доносилась ненавязчивая, легкая европейская мелодия. Увидев вдалеке море и Дженнет-хисар, мы заволновались, наверное, так же, как волновались в детстве, я почувствовал это по тому, как все замолчали, но это длилось недолго. Мы молча спустились с холма и поехали мимо шумных, веселых, загорелых людей в шортах и майках. Когда Метин открывал ворота, Нильгюн сказала:
— Братишка, посигналь-ка.
Я заехал на машине во двор и с грустью посмотрел на дом, который, казалось, с каждым моим приездом еще больше ветшал и пустел. С деревянных дверей и окон осыпалась краска, плющ перебрался с боков на фасад, тень смоковницы падала на закрытые ставни Бабушкиной комнаты, петли окон первого этажа покрылись ржавчиной. Меня охватило странное чувство: в этом доме словно таилось нечто ужасное, чего я раньше по привычке не замечал, а сейчас я растерянно и с беспокойством ощущал это. Я смотрел через неуклюжие створки большой входной двери, распахнутые специально для нас, на мертвую влажную тьму, окружавшую Бабушку и Реджепа.
— Давай, братик, выходи, чего ты сидишь, — сказала Нильгюн.
Он вышла из машины и пошла к дому. Тут она заметила фигурку торопливо, покачиваясь, шагавшего из маленькой кухонной двери к нам навстречу Реджепа, увидев которого нельзя было не смутиться. Они обнялись, расцеловались. Я выключил незаметно игравшее радио и вышел из машины в безмолвный сад. На Реджепе был его всегдашний пиджак, скрывавший его возраст и еще этот его странный узкий галстук. Мы обнялись и тоже расцеловались.
— Я волновался! — сказал он. — Вы задержались.
— Как ты?
— М-м-м, — замялся он. — Все хорошо. Я вам комнаты приготовил, кровати постелил. Госпожа вас ждет. Фарук-бей, вы как будто еще больше поправились?
— Как Бабушка?
— Хорошо… Вот только на все жалуется… Дайте-ка я возьму ваши чемоданы.
— Да потом заберем.
Мы поднялись по лестнице, Реджеп впереди, мы — следом. Я почему-то обрадовался, вспоминая пыльный свет, струившийся в комнаты сквозь ставни, и запах плесени. Когда мы подошли к двери Бабушкиной комнаты, Реджеп на мгновение остановился, вздохнул, а потом его глаза весело и озорно вспыхнули, и он крикнул:
— Приехали, Госпожа, приехали!
— Где они? — раздался нервный старческий голос Бабушки. — Почему ты мне не говоришь? Где они?
В детстве я стучал по латунным спинкам кровати, где она сейчас лежала, укрытая голубым в цветочек одеялом, спиной на трех подушках, лежавших одна на другой. Мы по очереди поцеловали ее руку. Рука была белой, мягкой, а на сморщенной коже виднелись знакомые пятна и родинки, которые радовали, как встреча со старинными друзьями. И комната, и Бабушка, и ее рука пахли одинаково.
— Здравствуй, Бабушка! Здоровья тебе!
— Как вы, Бабулечка?
— Плохо, — ответила Бабушка, но мы ничего не сказали. Губы у нее слегка задрожали, она смутилась, как юная девушка, или сделала вид, что смутилась. Потом проговорила: «Ну, давайте, рассказывайте».
Мы, братья и сестра, переглянулись, и наступила долгая тишина. А мне подумалось, что в комнате пахнет плесенью, лакированной мебелью, старым мылом, может быть, мятными леденцами и чуть-чуть — лавандой и одеколоном.
— Что, вам нечего рассказать?
Метин произнес:
— Бабушка, мы приехали сюда на машине. От Стамбула ровно пятьдесят минут.
Он каждый раз это говорит, и каждый раз, судя по Бабушкиному своенравному лицу, кажется, ее удается на мгновение увлечь, но потом лицо приобретает прежнее выражение.
— Раньше вы за сколько часов доезжали, Бабушка? — спросила Нильгюн. Будто сама не знает.
— Я один раз приехала! — гордо, с видом победителя ответила Бабушка. И, вдруг вздохнув, добавила: — Сегодня я задаю вопросы, а не вы!
Кажется, ей понравились эти слова, сказанные по привычке. Некоторое время она обдумывала какой-то вопрос, но потом, когда заговорила, поняла, что не может задать такой заковыристый вопрос, как ей хотелось.
— Рассказывайте, как у вас дела!
— У нас все хорошо, Бабушка!
Она сердито нахмурилась, как будто одержала поражение. Когда-то в детстве я боялся такого выражения ее лица.
— Реджеп, подложи мне подушку под спину!
— Все подушки уже у вас под спиной. Госпожа!
— Давайте я принесу еще одну, Бабушка, — предложила Нильгюн.
— Лучше скажи, чем ты занимаешься?
— Бабушка, Нильгюн поступила в университет, — проговорил я.
— Братик, не беспокойся, я сама в состоянии ответить, у меня язык есть, — сказала Нильгюн. — Бабушка, я изучаю социологию, в этом году закончила первый курс.
— А ты что делаешь?
— В следующем году окончу лицей, — ответил Метин.
— А потом?
— А потом уеду в Америку!
— И что там хорошего? — спросила Бабушка.
— Там живут богатые и оборотистые люди! — ответила Нильгюн.
— Университет! — сказал Метин.
— Говорите по очереди! — потребовала Бабушка. — А ты что делаешь?
Я не сказал ей, что хожу на занятия с огромным портфелем, по ночам засыпаю в пустом доме, а поужинав, дремлю перед телевизором. И не сказал, что жду, когда придет время выпить, еще когда утром иду в университет, что меня пугает, что я утратил веру в то, что называется историей, и что скучаю по своей жене.
— Он стал доцентом, Бабушка, — сказала Нильгюн.
— Бабушка, мы так рады вас видеть, — произнес я; ни на что че надеясь.
— А что делает твоя жена? — спросила Бабушка.
— Бабушка, я же говорил в прошлый раз — мы развелись, — ответил я.
— Знаю-знаю, — сказала она. — А сейчас она чем занимается?
— Опять вышла замуж.
— Ты комнаты им приготовил? — спросила она.
— Приготовил, — ответил Реджеп.
— Вам больше нечего рассказать?
— Бабушка, в Стамбуле стало так много людей! — сказала Нильгюн.
— И здесь много, — заметил Реджеп.
— Реджеп. садись сюда, — сказал я.
— Бабушка, этот дом так обветшал, — сказал Метин.
— Мне нехорошо, — ответила Бабушка.
— Сильно обветшал. Бабушка, давай его снесем, построим здесь каменный дом на несколько квартир, и вам будет удобно…
— Замолчи! — сказала Нильгюн. — Она. Тебя не слышит. Да и некстати.
— А когда будет кстати?
— Никогда!
Наступила пауза. Я словно слышал, как в душной комнате вещи поскрипывают, надвигаясь друг на друга. Из окон светил мертвый, будто состарившийся свет.
— Ты ничего не скажешь? — спросила Бабушка.
— Бабушка, а мы по дороге Хасана видели! — сказала Нильгюн. — Он вырос, так возмужал!
Бабушкины губы странно задрожали.
— Как у них дела, Реджеп? — спросила Нильгюн.
— Нормально! — ответил тот. — Живут в доме на холме. Хасан в лицее…
— Ты что им рассказываешь?!! — закричала на него Бабушка. — Ты о ком им рассказываешь?!!!
— А Измаил что делает? — спросила Нильгюн.
— Да так! — ответил Реджеп. — Продает лотерейные билеты.
— Что это он вам рассказывает?!! — опять закричала Бабушка. — Говорите со мной, а не с ним! Реджеп, давай, иди отсюда, спустись на кухню!
— Ничего страшного, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Пусть он останется.
— Он вам уже что-то наговорил, да? — спросила Бабушка. — Что ты им сказал? Хочешь, чтобы тебя пожалели?
— Я ничего не говорю, Госпожа, — ответил Реджеп.
— А я только что видела, как ты разговаривал и что-то рассказал.
Реджеп вышел. Наступило молчание.
— Ну Нильгюн, теперь ты расскажи о чем-нибудь, — попросил я.
— Я? — удивилась Нильгюн. — О чем мне рассказать? — Она немного задумалась, а потом сказала: — Все так подорожало, Бабушка.
— Скажи, что ты не думаешь ни о чем, кроме книг, — сказал Метин.
— Умник несчастный! — огрызнулась Нильгюн.
— О чем вы разговариваете? — спросила Бабушка.
Опять наступило молчание.
— Ладно, Бабушка, — сказал я. — Мы пошли по своим комнатам.
— Вы же только что приехали, — сказала Бабушка. — Куда же вы?
— Никуда! — ответил я. — Мы ведь еще целую неделю здесь.
— Значит, ничем больше меня не порадуете, — сказала Бабушка. И, кажется, почему-то слегка улыбнулась с торжествующим видом.
— Завтра на кладбище поедем, — сказал я, не подумав.
Реджеп ждал за дверью. Он отвел каждого из нас в наши комнаты, открыл там ставни. Мне он опять приготовил комнату с окном, выходившим на колодец. Я вспомнил запах плесени, чистых простыней и детства.
— Спасибо, Реджеп, — сказал я. — Как ты красиво все сделал!
— Ваше полотенце я повесил вот сюда, — показал он.
Я закурил. Мы вместе смотрели на улицу из открытого окна. Я спросил его:
— Реджеп, как дела этим летом в Дженнет-хисаре?
— Плохо, — ответил он. — Прежнего очарования не осталось.
— То есть?
— Люди стали злыми и безжалостными, — ответил он.
Он повернулся ко мне и, ожидая понимания, посмотрел мне в глаза. А потом мы, слушая шум с пляжа, опять стали смотреть на море и улицу, видневшуюся за деревьями вдалеке. Вошел Метин.
— Брат, дай, пожалуйста, ключи от машины.
— Ты уезжаешь?
— Да, вытащу свой чемодан и уеду.
— Если принесешь наверх и наши чемоданы, то дам тебе машину до завтрашнего утра, — пообещал я.
— Не беспокойтесь, Фарук-бей, я принесу их, — сказал Реджеп.
— А ты сейчас не собираешься пойти в архив искать чуму? — спросил Метин.
— Что искать? — удивился Реджеп.
— Чуму я уже завтра буду искать, — сказал я.
— Сразу пить начнешь? — спросил Метин.
— А какое тебе дело до того, что я пью? — спросил я. Но не рассердился.
— К в самом деле! — ответил Метин, взял ключ от машины и ушел.
А мы с Реджепом. не раздумывая больше ни о чем, пошли за Метином и спустились вниз. Потом мне пришло в голову сходить на кухню и порыться в холодильнике, но, спустившись по маленькой лестнице, я, вместо того чтобы пойти туда, повернул в противоположную сторону и, пройдя мимо комнаты Реджепа, дошел до конца узкого коридора. Реджеп шел следом.
— Ключ от кладовой еще здесь? — спросил я. Потянулся к дверному наличнику и вытащил пыльный ключ.
— Госпожа не знает, — сказал Реджеп. — Не говорите ей.
Я повернул ключ, но дверь пришлось сильно толкнуть, чтобы открыть. Кажется, за ней что-то упало; я посмотрел и растерялся: запыленный череп лежал между дверью и сундуком. Я поднял его с пола, сдул пыль и, стараясь казаться веселым, протянул Реджепу.
— Ты помнишь это?
— Что, просите?
— Ты, наверное, никогда не заходишь сюда.
Я положил череп на маленький столик, заваленный бумагами. Как ребенок, схватил и потряс какую-то стеклянную трубку, а потом положил ее на одну из чаш заржавевших весов. Реджеп стоял на пороге, молчал и со страхом смотрел на то, к чему я прикасался. Сотни маленьких скляночек, осколки стекла, ящики, брошенные в коробку кости, старые газеты, ржавые ножницы, пинцеты, книги на французском по анатомии и медицине, коробки, полные бумаг, фотографии птиц и самолетов, наклеенные на дощечки, стекла от очков, картонный круг, состоявший из семи разноцветных частей, цепи, швейная машина, за которой я в детстве играл в автомобиль, нажимая на педаль, отвертки, насекомые и ящерицы, приколотые к дощечкам, сотни пустых бутылок из-под ракы, на которых было написано «Управление по монопольной политике», различные порошки в аптечных пузырьках с этикетками и пробки в цветочном горшке…
— Это что, пробки, Фарук-бей? — спросил Реджеп.
— Да, возьми, если тебе надо.
Он не входил в комнату, наверное, потому, что боялся, и я подошел к нему, отдал их. Затем я нашел латунную табличку, на которой было написано, что доктор Селяхаттин принимает больных каждое утро с 8 до 12, а после обеда с 14 до 18. На мгновение мне захотелось забрать эту табличку с собой в Стамбул, но не ради развлечения, а на память, а потом я вдруг почувствовал отвращение, странную ненависть и боязнь прошлого и истории и бросил табличку к другим запыленным вещам. После этого я запер дверь. Когда мы шли с Реджепом на кухню, я увидел в лестничном пролете Метина. Что-то бормоча, он носил наверх наши чемоданы.
