Революция глухих
Среда, утро 9 марта 1988 года. «Забастовка в университете Галлоде», «Глухие выступают за глухого», «Студенты требуют глухого президента» – сегодня газеты пестрят подобными заголовками. События начались три дня назад, и теперь сообщения о них прочно заняли первые полосы «Нью-Йорк таймс». История эта удивительна сама по себе. За прошлый год я два раза посещал университет Галлоде и довольно неплохо с ним познакомился. Галлоде – это единственный гуманитарный колледж для глухих в мире, и, более того, он сердце мирового сообщества глухих. Но за все 124 года его существования в колледже ни разу не было глухого президента.
Я расправил страницу и прочитал всю статью. Студенты начали активную кампанию за избрание глухого президента с тех пор, как в прошлом году ушел в отставку Джерри Ли, слышащий президент, занимавший этот пост с 1984 года. Университет был охвачен беспокойством, волнениями, неопределенностью и надеждами. К середине февраля число кандидатов на пост университетского президента сократилось до шести человек – трое слышащих, трое глухих. 1 марта 3000 человек вышли на митинг в кампусе университета Галлоде и дали понять университетскому совету, что студенты настаивают на избрании глухого президента. 5 марта студенты выставили ночной пикет со свечами у дома совета. В воскресенье, 6 марта, совет, выбирая из трех финалистов – одного слышащего и двух глухих, – выбрал Элизабет Энн Цинзер, вице-канцлера учебной части университета Северной Каролины в Гринсборо – слышащего кандидата.
Тон, в котором было сделано заявление совета, и содержание этого заявления вызвали у студентов ярость. Студенты возмутились заявлением председателя совета Джейн Бассет-Спилмен, сказавшей: «Глухие пока не готовы к работе в мире слышащих». На следующий день тысяча студентов маршем прошла к отелю, где заперлись члены совета, а затем еще шесть кварталов до Белого дома и Капитолия. На следующий день, 8 марта, студенты закрыли университет и забаррикадировались в кампусе.
Среда, вторая половина дня. Профессорско-препо-давательский состав и администрация факультетов выступили в поддержку четырех требований студентов: 1) должен быть немедленно назван новый, глухой, президент; 2) немедленная отставка председателя совета Джейн Бассет-Спилмен; 3) в совете должно быть большинство глухих – не менее 51 процента (на тот момент в совете было семнадцать слышащих и четверо глухих); 4) не должно быть никаких репрессий по отношению к студентам. Прочитав все это, я позвонил своему другу Бобу Джонсону. Боб – заведующий кафедрой лингвистики в университете Галлоде, где он проработал к тому времени 7 лет. Он хорошо знает глухих и их культуру, превосходно владеет языком жестов и женат на глухой женщине. Кроме того, он настолько близок к сообществу глухих, насколько это возможно для слышащего человека. Я поинтересовался, как он относится к событиям в университете. «Это самое замечательное из всего, что я когда-либо видел, – ответил он. – Если бы ты спросил меня об этом месяц назад, я рискнул бы поспорить на миллион, что такое невозможно в принципе. Тебе надо приехать и увидеть все это собственными глазами».
Два моих посещения университета Галлоде поразили и тронули меня до глубины души. Никогда прежде мне не приходилось видеть целостное сообщество глухих, никогда прежде я не осознавал (хотя и знал теоретически), что язык жестов – это полноценный, настоящий человеческий язык, который в равной степени подходит для объяснений в любви и произнесения политических речей, для ухаживания и занятий математикой. Я наблюдал в Галлоде семинары по философии и химии; мне довелось увидеть, как в полной тишине люди в аудитории изучали математику; в кампусе мне случалось видеть глухих бардов и поэтов, изъяснявшихся на языке жестов. Я видел глубоко проникновенную игру актеров на сцене студенческого университетского театра. Меня поразили сцены свободного общения в студенческом баре, где при мелькании рук велись сотни оживленных разговоров, – мне надо было увидеть все это своими глазами для того, чтобы я смог избавиться от чисто «медицинского» взгляда на глухоту как на болезнь, нуждающуюся в лечении, и посмотреть на нее как на культурный феномен, а на глухих как на сообщество, обладающее собственным языком и культурой. В университете Галлоде было что-то очень радостное, что-то счастливое. Жизнь студентов показалась мне безмятежной, как жизнь в сказочной Аркадии. Я нисколько не удивился, узнав, что многие студенты по окончании учебы очень неохотно покидают университет, не желая расставаться с уютным, безопасным и тесным мирком и выходить в недобрый и бесчувственный большой мир за стенами университета.
Однако под этой безмятежной поверхностью постепенно накапливались недовольство и брожение в умах, которые до поры не могли вырваться наружу. Напряженность возникла в отношениях между профессорско-преподавательским составом и администрацией. Профессора и преподаватели в большинстве своем владеют языком жестов, а часть преподавателей – глухие. Профессора и преподаватели в определенной мере имеют возможность общаться со студентами, вхожи в их мир и знают их настроения; но администрация (как мне говорили) представляла собой отчужденный от студентов и преподавателей орган, управлявший учебным заведением, как корпорацией, проявляя определенное «великодушие» и покровительство в отношении «увечных» глухих, но не считавший их культурным сообществом. Студенты и преподаватели, с которыми я разговаривал, опасались, что администрация постарается еще больше сократить долю глухих преподавателей и ограничить употребление языка жестов.
Студенты, собираясь группами, выглядели оживленными и воодушевленными, но у меня было ощущение, что поодиночке они испытывали страх и неуверенность перед лицом чуждого им мира слышащих, даже те, кто отстаивал «Гордость глухих». Мне показалось, что многие из них внутренне считали себя детьми, – это был отзвук патернализма администрации (и некоторых преподавателей). В студенческой среде царила пассивность, чувство, что, несмотря на возможность кое-что изменить и улучшить, в целом они так и останутся под опекой «взрослых», останутся людьми второго сорта.
Четверг, утро 10 марта. Таксист высадил меня на Английской улице, напротив колледжа. Ворота были блокированы в течение предыдущих сорока восьми часов, на улице собралась огромная, возбужденная, но довольно веселая и дружелюбная толпа. Люди несли транспаранты и знамена и оживленно общались между собой языком жестов. Рядом была припаркована пара полицейских машин с включенными двигателями, но полицейские были настроены достаточно добродушно. Время от времени я слышал, как сигналили проезжавшие мимо машины. Сначала я удивился, но потом прочитал на одном из плакатов: «Сигнальте за глухого президента!» Толпа была удивительной – тихой и одновременно шумной. Речи лидеров, произносимые на языке жестов, были абсолютно беззвучными, но толпа приветствовала их странными, на наш взгляд, аплодисментами: люди в толпе размахивали руками над головой и издавали громкие нечленораздельные крики. Один из студентов поднялся на импровизированную трибуну и заговорил – очень выразительно и красиво – на языке жестов. Я, естественно, ровным счетом ничего не понимал, но чувствовал, что речь студента отличалась чистотой и страстностью, он говорил не только руками, но и всем телом. Я услышал, как рядом кто-то произнес его имя – Тим Рарус, и понял, что это один из вожаков, один из четверки. Аудитория жадно ловила каждый знак, каждое слово, а в паузах разражалась бурными аплодисментами. Я наблюдал за Рарусом, за аудиторией, всматривался во двор кампуса, где царила неистовая жестикуляция бесчисленных разговоров, и до меня вдруг дошло, что я вижу не просто иной способ коммуникации, но и другой способ видения и понимания мира, иной способ бытия. Надо было всего лишь посмотреть на студентов – пусть даже случайно, взглядом прохожего (я тоже чувствовал себя одним из тех, кто проходил или проезжал мимо), – чтобы почувствовать, что своим языком, своим бытием они заслужили такого же президента, как они сами, ибо ни один слышащий, ни один человек, не владеющий языком жестов, не способен их понять. Я почувствовал, что никакой перевод не будет точным, что студенты будут чувствовать себя отчужденными от любого президента, если он не будет такой же, как они.
Бесчисленные транспаранты и плакаты отражают яркое мартовское солнце. Ведущее требование: «Глухого президента – сейчас!» В толпе чувствуется гнев – едва ли могло быть иначе, – но гнев пополам с иронией. Таков, например, плакат «Доктор Цинзер не готова работать в мире глухих» – это ответ на метафорическое замечание Цинзер о готовности глухих работать в мире слышащих. Заявление самой Цинзер, сделанное накануне в «Вечерних новостях»: «Настанет день, когда глухой станет президентом университета Галлоде», – спровоцировало студентов на следующий транспарант: «Почему не 10 марта 1988 года, доктор Цинзер?» Газеты пишут о «битве» и «конфронтации», что создает иллюзию каких-то переговоров, топтание на месте от неспособности принять решение. Но студенты говорят: «Переговоры? Мы забыли это слово. Мы исключили его из нашего лексикона». Доктор Цинзер призывает к «осмысленному диалогу», но этот призыв кажется бессмысленным, потому что нет той промежуточной почвы, нейтральной полосы, на которой такой диалог мог бы состояться. Студенты озабочены своей полноценностью, своим выживанием, их молчаливый девиз: «Все или ничего». Они выставляют четыре требования, и здесь нет места никаким «когда-нибудь» или «может быть».
Действительно, можно сказать, что доктор Цинзер, мягко говоря, не пользуется популярностью. Многие считают, что она не только не понимает настроение студентов и не обращает ни малейшего внимания на тот факт, что студенты не желают ее президентства, что они возвели против нее баррикады, мало того, она продолжает изо всех сил придерживаться «жесткой линии». Поначалу Цинзер даже жалели: она была избрана по всем правилам, хотя и не представляла себе, во что она впуталась. Но с каждым новым днем ее президентства отношение к ней становилось все хуже, отношения университета с президентом все больше напоминали войну воль. Жесткая, «деловая» позиция доктора Цинзер достигла своего пика вчера, когда она во всеуслышание заявила, что собирается «твердой рукой» усмирить непокорный кампус. «Если это будет продолжаться и дальше, – сказала она, – то я предприму все необходимые действия, чтобы взять ситуацию под контроль». Возмущенные студенты немедленно сожгли ее чучело.
Некоторые плакаты откровенно дышат яростью: «Цинзер – марионетка Спилмен», «Нам не нужна нянька, мама Спилмен». Я понимаю, что глухие повзрослели и заговорили громким голосом: «Мы уже не дети, нам не нужна ваша опека».
Я проскальзываю мимо баррикад, оставляю за спиной речи, бурную жестикуляцию и прохожу на территорию кампуса – зеленые лужайки и красивые, в викторианском стиле, постройки не гармонируют с абсолютно невикторианским духом происходящего. Кампус тоже кипит от зримых разговоров. Везде видны пары и мелкие группы, оживленно переговаривающиеся между собой языком жестов. Все вокруг говорят, но я не понимаю ни одного «слова». Здесь я чувствую себя глухим и безголосым, сегодня я представитель ущербного меньшинства в этом большом сообществе, говорящем на языке жестов. В кампусе были не только студенты, но и преподаватели. Один профессор делал и продавал нагрудные значки с надписью «Фрау Цинзер, убирайтесь домой!» Значки расходились с потрясающей быстротой, профессор не успевал их делать. «Разве это не здорово? – спрашивает меня профессор, поймав мой взгляд. – Я такого не видел с времен Сельмы. Чувствую себя как тогда – в шестидесятые».
В кампусе великое множество собак – на лужайке их не меньше 50-60. Студентам не запрещается держать собак; некоторые собаки «слышащие», а некоторые… не просто собаки. Я вижу, как одна девушка знаками объясняется со своим псом. Тот послушно опрокидывается на спину, «просит», подает лапу. На собаке белая попона с надписью по бокам: «Я понимаю язык жестов лучше, чем Спилмен». (Председатель совета попечителей университета Галлоде занимает этот пост семь лет и до сих пор не удосужилась выучить язык жестов.)
Если на баррикадах чувствуется гнев, напряженность и возмущение, то здесь, в кампусе, царит безмятежная, мирная атмосфера – атмосфера радости и праздника. Вокруг собаки, младенцы, дети постарше. К студентам приехали друзья и родственники, все легко и свободно общаются на языке жестов. На траве расставлены пестрые палатки – в них бойко торгуют сосисками и газированной водой. Сосиски, дети, собаки. Все это больше похоже на вудстокский фестиваль, нежели на политическую стачку.
Всего несколько дней назад, в начале недели, настроение здесь было совсем иным. Люди были в ярости. Студенты расхаживали по кампусу, рвали туалетную бумагу – их обуяла страсть к разрушению. Однако вскоре, сразу, как говорит Боб Джонсон, «в студентах пробудилось сознание». В течение нескольких часов настроение резко изменилось. Теперь администрации противостоял решительный и сознательный коллектив из двух тысяч человек, спаянных единой волей. Это организованное единство возникло с непостижимой быстротой, это был переход от хаоса к единодушию и разумной решительности, удививший всех, кто его видел. Отчасти это, конечно, была иллюзия, так как люди были настроены по-разному и надо было быть готовым ко всему.
Главными в этом внезапном «преображении» – и главным в смысле организации и оформления «восстания» (ибо все было слишком достойно и хорошо организовано, чтобы именоваться «бунтом») – были четверо замечательных студенческих вожаков: Грег Хлибок, глава студенческого самоуправления, и его помощники – Тим Рарус, Бриджетта Борн и Джерри Ковелл. Грега Хлибока, студента инженерного факультета, Боб Джонсон описывал как «увлеченного, очень немногословного, прямого и искреннего человека, который, однако, прежде чем сказать, тщательно взвешивал свои слова». Отец Хлибока, тоже глухой, владеет инженерной фирмой; глухая мать – Пегги О’Горман-Хлибок – пропагандирует образование на языке жестов. У Грега два глухих брата: один – писатель и актер, второй – финансовый советник; сестра Грега тоже учится в Галлоде. Тим Рарус, глухой от рождения сын глухих родителей, является полной противоположностью Грега, отличается живостью, спонтанностью эмоций, страстностью, превосходно дополняя спокойствие Хлибока. В студенческий совет всех четверых выбрали еще до восстания, во время президентства Джерри Ли, но они сыграли решающую роль в том, что происходило после отставки президента.
Хлибок и его товарищи не подстрекают студентов к бунту, не разжигают страсти. Наоборот, они направляют, успокаивают и остужают горячие головы, пользуясь своим влиянием, и одновременно хорошо чувствуют настроение кампуса и всего сообщества глухих в целом. Вместе со всеми они понимают, что настал решительный момент. Четверка лидеров организовала студентов, выставив требование выбора глухого президента, заручилась поддержкой выпускников университета, организаций глухих и их представителей по всей стране. Таким образом, возникновению коллективной, единой воли предшествовала тщательная подготовка. Происшедшее отнюдь не было внезапным возникновением порядка из хаоса (хотя на первый взгляд все выглядело именно так). Скорее можно сказать, что это было установление дремавшего до поры порядка, кристаллизация перенасыщенного раствора – кристаллизация, вызванная избранием Цинзер на пост президента университета в ночь на воскресенье. Это была качественная трансформация, переход от пассивности к активности и в политическом, и, не менее того, в нравственном отношении, это была настоящая революция. Глухие внезапно перестали быть бездеятельными, рассеянными и бессильными; они познали спокойную и уверенную в себе силу единства.
Днем я нашел себе переводчицу и с ее помощью поговорил с двумя студентами. Один из них сказал:
«Я родился в слышащей семье. Всю мою жизнь на меня давили, давили слышащие: “Ты не можешь делать это в мире слышащих, ты не можешь достичь этого в мире слышащих”. Но теперь я избавился от этого прессинга. Я вдруг ощутил себя свободным и полным энергии. Мне все время говорят: “Ты не можешь, ты не можешь”, но теперь я могу. Слова “глухой и немой” будут перечеркнуты, их заменят другие слова: “глухой и полноценный”».
Это было похоже на слова Боба Джонсона, когда мы говорили о проблемах глухих, об «иллюзии бессилия» и о том, как внезапно рассыпалась в прах эта иллюзия.
Многие революции, преобразования, пробуждения начинаются в ответ на внезапно возникшие (и невыносимые) условия. Самым примечательным в бунте студентов университета Галлоде 1988 года было осознание самими студентами его историчности, ощущение исторической перспективы, каковым он был пронизан. Это было очевидно. В кампусе я видел пикет с плакатом «Лоран Клерк тоже хочет глухого президента. Его нет с нами, но с нами пребывает его дух, и он поддерживает нас». Я слышал, как один репортер спросил: «Кто такой, черт возьми, этот Лоран Клерк?» Это имя, никому ничего не говорящее в мире слышащих, в мире глухих известно практически всем. Он – отец-основатель, он героическая фигура в истории и культуре глухих. Первое освобождение глухих, их эмансипация – доступ к образованию и грамотности, обретение самоуважения и уважения со стороны окружающих – все эти достижения были вдохновлены Лораном Клерком. Этот плакат тронул меня до глубины души, я почувствовал, что Лоран Клерк тоже здесь, в кампусе, он восстал из мертвых и явился сюда, ибо пафос студенческой революции был бы близок его душе, голос восставших мог быть его голосом, ибо он заложил основы образования и культуры глухих.
Когда Клерк в 1817 году вместе с Томасом Галлоде основал в Хартфорде Американский приют для глухих, он не только ввел язык жестов в качестве языка преподавания в школах для глухих, но и создал систему школьного обучения, равной которой нет ни в одной школе для слышащих детей. Вскоре в США по всей стране стали открываться школы для глухих, и везде языком преподавания был язык жестов, созданный в Хартфорде. Практически все учителя этих школ получили там образование и многие были лично знакомы с неукротимым Клерком. Эти учителя обогащали язык жестов своими диалектными новшествами и в конце концов создали и распространили по стране отшлифованный и упорядоченный американский язык жестов, что привело к повышению общественного статуса глухих, а успех их воодушевил.
Уникальный способ передачи культуры глухих неразрывно связан с языком глухих (языком жестов) и их школами, которые становились очагами сообществ глухих и местами передачи их культуры из поколения в поколение. Влияние их распространялось далеко за пределы классов и аудиторий: вокруг школ образовывались сообщества глухих, выпускники не теряли связей со школами и часто приходили туда работать. И самое главное, в подавляющем большинстве случаев эти школы были интернатами, как писали Кэрол Пэдден и Том Хамфрис:
«Самая главная и примечательная особенность жизни в интернате – это общение в спальне. В спальнях, избавленные от надзора преподавателей и воспитателей, глухие дети проходили школу общественной жизни глухих. В неформальной обстановке дети не только хорошо усваивали язык жестов, но и воспринимали азы культуры. Таким образом, школы становились средоточием сообществ, окружавших детей, сохраняли культуру, передавая ее следующим поколениям. Этот путь передачи составляет сердцевину любой культуры».
В последовавшие за 1817-м годы по Соединенным Штатам распространился не только язык и грамотность глухих, но и совокупность общего для них знания, общих убеждений, передавались любимые рассказы и образы, которые вскоре составили богатую и самобытную культуру. Отныне, впервые в истории, возникла идентичность глухих, не индивидуальная, а социальная, культурная идентичность. Отныне глухие перестали быть просто индивидами с их личными поражениями и триумфами, а стали народом с его собственной культурой, таким же народом, как, например, евреи или валлийцы.
К 50-м годам XIX века стало понятно, что глухим необходимо высшее образование – глухим, прежде абсолютно неграмотным, теперь требовался колледж. В 1857 году сын Томаса Галлоде, Эдвард, которому тогда было всего двадцать лет, имея за плечами хорошую подготовку (его мать была глухая, и родным его языком был язык жестов), ум и дарования, получил место директора Колумбийского института для обучения глухих, а также слепоглухонемых. Галлоде-младший рассчитывал и надеялся, что идея создания колледжа получит поддержку на федеральном уровне. В 1864 году такая поддержка была оказана, и заведение, позже названное колледжем Галлоде, получило хартию конгресса.
За свою долгую жизнь Галлоде (он прожил немалую часть XX века) видел множество больших, хотя и не всегда достойных восхищения перемен в отношении к глухим людям и их образованию. Так, начиная с 60-х годов XIX века набирала силу тенденция, поддержанная Александром Грэхемом Беллом, тенденция, сторонники которой считали ненужным преподавание языка жестов и стремились к запрещению его употребления в средних и высших учебных заведениях. Сам Галлоде изо всех сил противился этой тенденции, но был побежден доминирующим направлением в образовании глухих в то время, духом дикости и нетерпимости, какую он в силу своего интеллекта просто не мог понять.
Ко времени смерти Галлоде его колледж был известен на весь мир. Это учебное заведение наглядно показало всем, что глухие, если дать им возможность и средства, способны сравняться со слышащими во всех учебных дисциплинах, как, кстати говоря, и в спорте (спортивный зал в университете Галлоде, спроектированный Фредериком Ло Олмстедом и открытый в 1880 году, был одним из самых красивых в стране; секретный язык совещаний игроков на футбольном поле был, между прочим, изобретен в том же колледже). Но сам Галлоде был одним из последних защитников употребления языка жестов в образовании, руководители этого направления отреклись от языка жестов. Последствия были неотвратимыми и неизбежными. Со смертью Галлоде колледж практически погиб, а из-за того, что он стал символом и надеждой глухих всего мира, погиб или, во всяком случае, был изуродован и сам мир глухих, вместе с ним пропала и последняя опора использования языка жестов в преподавании и обучении.
Язык жестов, который до того был основным языком общения и преподавания, ушел в подполье и стал языком неформального общения. Учащиеся продолжали говорить между собой на этом языке, но его не считали более пригодным для строгих рассуждений и формального обучения. Так век, прошедший между учреждением Томасом Галлоде Американского приюта для глухих и смертью Эдварда Галлоде в 1917 году, стал свидетелем взлета и падения, узаконения и лишения языка жестов законных прав в Америке.
Запрещение языка жестов в 80-е годы XIX века нанесло тяжелый удар по сообществу глухих: оно затормозило на 75 лет их достижения в области образования, науки и культуры и негативно сказалось на их самооценке. Существовавшие до этого сообщества и присущая им культура были раздроблены на мелкие анклавы – по сути, они перестали существовать в том смысле, в каком существовали раньше, в «золотой век» 40-х годов XIX века, когда они охватывали всю страну (а возможно, и весь мир).
Правда, в последние тридцать лет мы наблюдаем возврат к прежним традициям, к легитимности и возрождению языка жестов, а вместе с ним новое открытие давно забытых культурных аспектов глухоты – мощного ощущения единства и возможности общения, самоопределения глухоты как уникального способа бытия.
Де л’Эпе восхищался языком жестов, но одновременно и опасался его: с одной стороны, он видел в этом языке совершенную форму общения («каждый глухонемой, приходящий к нам, уже располагает языком, он выражает им свои потребности, боль и так далее и не ошибается, когда другой глухой говорит ему об этом»), но, с другой стороны, он считал язык жестов аморфным, лишенным грамматики, и пытался внедрить в него грамматику французского языка с помощью своих методических знаков. Эта странная смесь восхищения и недооценки продолжалась почти 200 лет, причем это мнение господствовало и среди самих глухих. Правда, похоже, что до прихода Уильяма Стокоу в колледж Галлоде в 1955 году ни один лингвист не обращал серьезного внимания на язык жестов.
Можно, говоря о революции глухих 1988 года, считать вслед за Бобом Джонсоном и другими, что это было поразительное, из ряда вон выходящее событие, преображение, которого нельзя было ожидать. В каком-то смысле это верно, но, с другой стороны, надо понимать, что это движение и множество таких движений, которые, слившись воедино, породили взрыв 1988 года, вызревали подспудно в течение многих лет, что их семена были посеяны 30 (если не 150) лет тому назад. Трудная задача – восстановить в деталях историю последних тридцати лет, новую главу истории глухих, которая началась с произведшей впечатление разорвавшейся бомбы статьи Уильяма Стокоу о «Структуре языка жестов», научно обоснованной статьи, в которой впервые было обращено серьезное внимание на «визуальную систему общения американских глухих».
Я говорил об этой сложной предыстории бунта и революции, пытаясь распутать клубок борьбы и событий, предшествовавших возмущению, со многими людьми: со студентами университета Галлоде, с такими историками, как Харлан Лейн и Джон Ван Клив, написавшим трехтомную «Энциклопедию Галлоде о глухих людях и глухоте», с такими учеными, как Уильям Стокоу, Урсула Беллуджи, Михаэль Кархмер, Боб Джонсон, Хильда Шлезингер, но все они высказывали зачастую диаметрально противоположные взгляды и оценки.
Стокоу проявляет в этом вопросе страстность, но это страстность ученого, причем ученого-лингвиста, который должен интересоваться человеческой жизнью, человеческими сообществами и культурой не меньше, чем биологическими детерминантами языка. Эта двойственность интересов и подходов побудила Стокоу включить в издание «Словаря» (в 1965 году) приложение, написанное его глухим коллегой Карлом Кронебергом, под названием «Лингвистическое сообщество», первое описание социальных и культурных особенностей глухих людей, пользующихся американским языком жестов. Пэдден считал написание этого «Словаря» вехой в истории глухого сообщества:
«Это было уникальное явление – описание «глухого народа» как культурной группы. Это был настоящий разрыв с давней традицией представлять глухих как инвалидов. В каком-то смысле книга стала официальным и публичным признанием глубинного аспекта жизни глухих – их культуры».
Несмотря, правда, на то что в ретроспекции работы Стокоу считают «разорвавшейся бомбой» и «вехой» и можно было бы сказать, что они привели к трансформации наших представлений, в свое время эти труды были попросту проигнорированы. Сам Стокоу, оглядываясь назад, с досадой констатирует:
«Публикация в 1960 году [ «Структура языка жестов»] вызвала весьма сдержанную реакцию, ограничившуюся легким любопытством. За исключением декана Детмольда и пары коллег, все остальные грубо критиковали и меня, и саму идею изучения языка жестов. Если дома прием, оказанный первому лингвистическому исследованию языка жестов, был прохладный, то среди деятелей специального профессионального образования – в то время закрытой корпорации, враждебной к языку жестов и невежественной в лингвистике, – он был просто замораживающим».
Работа Стокоу произвела весьма слабое впечатление на его коллег-лингвистов: в 60-е годы в подавляющем числе работ в этой сфере отсутствуют ссылки на труды Стокоу, в частности, и на язык жестов вообще. Не проявил интереса и Ноам Хомский – самый революционный лингвист того времени, а в 1966 году он пообещал в предисловии к «Картезианской лингвистике» написать книгу о «суррогатах языка, например, о жестовом языке глухих», то есть язык жестов был поставлен на ступень ниже настоящего языка. Когда же в 1970 году Клима и Беллуджи занялись изучением языка жестов, у них возникло впечатление, что они ступили на целину (хотя, быть может, причиной была оригинальность их подхода, оригинальность, которая заставляет любой предмет казаться новым).
Еще больше удивляет безразличие и враждебность, с которой работы Стокоу встретили сами глухие, которые по идее должны были первыми оценить ее важность и ценность. Есть интересные описания былого отношения – и последующего «обращения», – сделанные бывшими коллегами Стокоу и другими людьми, которые либо сами были глухими, либо родились в семьях глухих родителей, теми, для которых язык жестов был родным и первым. Кому, как не людям, владеющим языком жестов, было оценить всю структурную сложность их собственного языка? Но именно глухие ниже всех оценили прозрения Стокоу и стали самыми упорными противниками его идей. Так, Гилберт Истмен, позже ставший драматургом, самым яростным приверженцем Стокоу, рассказывает: «Мои коллеги и я смеялись над безумной затеей Стокоу. Анализировать язык жестов было невозможно».
Причины этого явления сложны и глубоки и, возможно, не имеют параллелей в нашем мире говорящих и слышащих. Дело в том, что мы (99,9 процента из нас) принимаем речь за данность, не испытываем особого интереса к ней, никогда всерьез о речи не задумываемся, и нам абсолютно все равно, анализируют ее или нет. Но совершенно иначе обстоит дело с глухими и языком жестов. Глухие испытывают глубокие и сильные чувства по отношению к своему языку: они склонны всячески хвалить и возносить его в самых нежных выражениях, что и делают со времен Деложа, с 1779 года. Глухие считают язык жестов самой интимной, неотделимой частью своего бытия, они зависят от этого языка, но в то же время боятся, что его могут в любой момент у них отнять, как это произошло на Миланской конференции в 1880 году. Как утверждают Пэдден и Хамфрис, глухие с подозрением относятся к науке слышащих, которая может раздавить знание языка, знание «импрессионистское, глобальное и не поддающееся анализу». Но, как это ни парадоксально, глухие часто разделяют взгляд слышащих на язык жестов как на нечто низкое и достойное порицания. (Урсулу Беллуджи, когда она занялась изучением языка жестов, больше всего удивило, что сами глухие, будучи прирожденными носителями этого языка, очень часто не имели ни малейшего понятия о его грамматике и внутренней структуре и вообще считали его разновидностью пантомимы.)
Но, вероятно, удивляться тут нечему. Есть пословица о том, что рыба в последнюю очередь узнает, что живет в воде. Для людей, говорящих на языке жестов, этот язык является естественной средой обитания, их водой, таким знакомым и естественным, что не нуждается ни в каких объяснениях. Носители языка – и именно они в первую очередь – склонны к наивному реализму и видят свой язык как отражение реальности, а не как некий конструкт. «Самый важный аспект языка скрыт от наших глаз, так как язык прост и до боли знаком», – говорит Витгенштейн. Так, только находящийся вовне наблюдатель может показать прирожденному носителю языка, что его высказывания, какими бы простыми и ясными они тому ни казались, являются на самом деле невероятно сложными, потому что содержат в скрытом виде обширный аппарат настоящего языка, именно это определило отношение глухих к Стокоу. Это отношение превосходно описал Луи Фант:
«Как и многие дети глухих родителей, я рос, не сознавая, что язык жестов является истинным языком. Я освободился от этого заблуждения, только когда мне было далеко за тридцать. Просветили меня люди, не бывшие сами носителями языка жестов, – они явились в мир глухих без всяких предвзятых идей и предубеждений, касающихся глухих и их языка. Они посмотрели на язык жестов свежим взглядом».
Дальше Фант пишет о том, что, несмотря на то что сам работал в Галлоде, был лично знаком со Стокоу и даже написал букварь языка жестов, отчасти пользуясь анализом Стокоу, он тем не менее возражал против того, что язык жестов является настоящим, истинным языком. Когда в 1967 году Фант уволился из колледжа Галлоде и основал Национальный театр глухих, он и его сподвижники продолжали придерживаться своих прежних взглядов. Представления шли на жестовой транслитерации английского, так как язык жестов считался слишком низким для сцены вариантом вульгаризированного английского. Пару раз сам Фант и кто-то из его коллег продекламировали со сцены несколько строк на языке жестов. Эта «обмолвка» буквально наэлектризовала зал, что произвело на актеров странное впечатление. «Где-то в закоулках моего сознания, – пишет Фант, вспоминая о том времени, – росло осознание правоты Билла. Действительно, американский язык жестов и был тем, что мы считали «реальным языком жестов».
Но только в 1970 году, когда Фант познакомился с Клима и Беллуджи, которые буквально засыпали его вопросами о «его» языке, отношение Фанта к языку жестов начало по-настоящему меняться:
«За время нашей беседы мои взгляды разительно переменились. В своей теплой, убедительной манере она [Беллуджи] сумела заставить меня понять, насколько, в сущности, мало я знаю о языке жестов, знакомом мне с раннего детства. Ее похвалы в адрес Билла Стокоу и его работ заставили меня задуматься: не упустил ли я что-то важное в его статьях».
И вот, наконец, несколько недель спустя:
«Я стал новообращенным. Я перестал противиться идее о том, что американский язык жестов – это настоящий язык, и погрузился в его изучение, чтобы преподавать его как язык».
И тем не менее, невзирая на все разговоры об «обращении», глухие люди всегда интуитивно знали, что язык жестов – это настоящий язык. Но, вероятно, потребовалось научное подтверждение для того, чтобы это знание стало осознанным и явным и создало базис для смелого, новаторского изучения их собственного языка.
Художники, напоминает нам Эзра Паунд, – это антенны народа. И именно художники, деятели искусства, первыми ощутили и возвестили всему миру, что занялась «заря» нового сознания. Итак, первое движение к истокам учения Стокоу было не образовательным, не политическим, не социальным, но художественным. Национальный театр глухих был основан в 1967 году, всего через два года после публикации «Словаря». Но только в 1973 году, через шесть лет, театр принял в репертуар и поставил первую пьесу на языке жестов. До этого все постановки исполнялись на транслитерированном английском, а театр ставил исключительно английские пьесы. Хотя еще в 50-е и 60-е годы Джордж Детмольд, декан колледжа Галлоде, написал ряд пьес, в которых побуждал актеров отойти от транслитерированного на знаковый язык английского и перейти на язык жестов. Как только сопротивление было сломлено и укрепилось новое сознание и отношение к языку жестов, в мир хлынул неудержимый поток глухих художников. На языке жестов возникли поэзия, юмористические произведения, песни и танцы. Танец на языке жестов – это уникальное искусство, не переводимое на язык устной речи. Среди глухих родилась (или, если угодно, возродилась) бардовская традиция. Появились глухие барды, ораторы, рассказчики, писатели, передававшие и распространявшие культуру глухих, еще выше поднимая уровень ее осознания среди глухого населения. Национальный театр глухих гастролировал и продолжает гастролировать по всему миру, не только знакомя с искусством и культурой глухих мир говорящих и слышащих людей, но и утверждая в глухих чувство принадлежности к всемирной единой культуре глухих.
Конечно, искусство – это искусство, а культура – это культура, но и они выполняют (скрыто или явно) политическую и образовательную функцию. Фант сам стал поборником и учителем. Его вышедшая в 1972 году книга «Американский язык жестов» стала первым букварем, вполне выдержанным в духе Стокоу. Это был еще один толчок, еще одно побуждение вернуться к использованию языка жестов в образовании. В начале 70-х годов тенденция к всеобщему обучению глухих устной речи в ущерб языку жестов вновь вернулась после 96 лет безраздельного господства, и была введена (или снова введена) система «тотального общения», то есть общения с использованием как языка жестов, так и устной речи, как это было во многих странах 150 лет тому назад. Все эти нововведения давались не без ожесточенного сопротивления. Шлезингер рассказывала нам, что когда она ратовала за возвращение к языку жестов в образовании, ей стали приходить письма с предостережениями и угрозами, а когда в 1972 году вышла ее книга «Звук и жест», то приняли ее как никуда не годный хлам. Даже теперь этот непримиримый конфликт остается неразрешенным, и хотя в школах для глухих теперь изъясняются жестами, это практически всегда жестовая транслитерация английского, а не настоящий язык жестов. Стокоу с самого начала говорил, что глухие должны быть билингвами и носителями двойной культуры, для этого они должны усвоить как свой национальный разговорный язык, так и собственный язык – язык жестов. Но поскольку язык жестов по-прежнему не используется в школах и в других учебных заведениях (за исключением религиозных), он, как и 70 лет назад, остается чисто разговорной димотикой. Такая ситуация сложилась даже в университете Галлоде – на самом деле, с 1982 года официальная политика университета заключается в использовании жестовой транслитерации английского языка на занятиях и при сурдопереводе. В частности, это была одна из причин студенческого бунта.
Личное и политическое всегда переплетаются, а здесь ко всему добавился еще и лингвистический аспект. Барбара Канапель приходит к этому выводу, прослеживая влияние Стокоу, влияние нового сознания на себя и на то, как она стала осознавать себя как глухую личность с особой лингвистической идентичностью – «мой язык – это я» – и начала рассматривать язык жестов как центр, вокруг которого строится коллективная идентичность глухих. («Отвергать язык жестов – это значит отвергать личность глухого человека… ибо язык жестов есть личностное творение глухих личностей как группы, это единственная вещь, которая целиком и полностью принадлежит исключительно глухим людям».) Движимая этими рассуждениями, Барбара Канапель в 1972 году создала движение «Гордость глухих», призванное укрепить самосознание глухих.
Чувство уничижения и пренебрежения, пассивность глухих и даже их стыд за свою глухоту – все это было широко распространено вплоть до начала 70-х; эти чувства пронизывают вышедший в 1970 году роман Джоанны Гринберг «В этом жесте». Потребовался «Словарь Стокоу» и признание языка жестов лингвистами, чтобы началось движение в противоположном направлении, движение к самоидентификации и самоуважению глухих.
Это был решающий, но не единственный фактор возникновения движения глухих в 60-е годы. Были и другие, не менее мощные, и все они слились, став причиной революции 1988 года. Во время этой революции царило настроение 60-х, сочувствие к бедным, обездоленным, инвалидам, меньшинствам – это было движение за гражданские права, возрождение политической активности, движение «гордости» и «освобождения». Все это происходило в то время, когда язык жестов, медленно преодолевая ожесточенное сопротивление, получил научное обоснование и признание, а глухие так же медленно начали обретать коллективное самосознание и надежду в борьбе против негативного образа и отношения, которое преследовало их на протяжении целого столетия. Росла тенденция ко всеобщей терпимости в отношении культурных различий, ощущение того, что люди, какими бы разными они ни были, одинаково ценны и равны друг другу. Крепло убеждение, что глухие – это люди, а не скопище отчужденных от мира инвалидов. Это была борьба за отказ от чисто медицинского взгляда на глухоту как на патологию, за восприятие глухих с антропологической, социологической или даже этнической точки зрения.
Рука об руку с отказом рассматривать глухоту исключительно как медицинскую, клиническую патологию шло все возрастающее участие глухих в самых разнообразных жанрах искусства – от документального кино и драматургии до сочинения романов, что оказалось весьма плодотворным и творческим. Изменение отношения общества к глухим и их отношения к самим себе отражалось в произведениях искусства и воздействовало на читательскую и зрительскую аудиторию: образы глухих перестали напоминать робкого и страдающего мистера Сингера из книги «Сердце – одинокий охотник» и стали ближе к героине «Детей малого бога». Язык жестов проник на телевидение, в такие программы, как «Улица Сезам», стал факультативным предметом в некоторых общеобразовательных школах. Вся страна словно проснулась и впервые заметила невидимых и неслышимых прежде глухих. Глухие тем временем тоже познавали себя, начали осознавать свою очевидную роль в обществе и дремавшую до поры силу. Глухие люди и те, кто изучал их, обратились к прошлому, чтобы найти (или создать) историю, мифологию и наследие глухих.
Таким образом, за двадцать лет, прошедших после публикации статьи Стокоу, новое сознание, новые мотивы, новые силы объединились и пришли в движение, наметилось противостояние глухих и слышащих. Семидесятые годы стали свидетелями организации не только «Гордости глухих», но и «Власти глухих». В среде прежде пассивных глухих появились яркие лидеры. Обогатился и лексикон языка жестов, в нем появились такие слова, как «самоопределение» и «патернализм». Глухие, которые до этого воспринимали самих себя как «инвалидов» и «зависимых» – потому что именно такими их считали слышащие, – начали думать о себе как о сильном и самостоятельном сообществе. Было ясно, что рано или поздно это противостояние выльется в бунт, в политическое требование самоопределения и независимости и окончательного отказа от патернализма.
Упрекая администрацию университета в том, что она «глуха к нуждам глухих», студенты не обвиняли ее во враждебности, но скорее в дурном патернализме, основанном на жалости и снисходительности, а также на упорном убеждении в некомпетентности и нездоровье подопечных. Особые претензии студенты высказывали врачам, работавшим в университете. Студенты считали, что врачи смотрели на глухих просто как на больных, страдающих поражениями уха, а не как на людей, приспособившихся к иной сенсорной модальности. В целом глухие чувствовали, что это оскорбительное добродушие основывалось на шкале ценностей слышащих, которые говорили: «Мы знаем, что для вас лучше. Позвольте уж нам управлять вами». Это касалось всего: выбора языка (пользоваться языком жестов или нет), определения пригодности для обучения или работы. Считалось – после расцвета середины XIX века, – что глухие должны работать машинистками или почтальонами или выполнять любую другую неквалифицированную работу и не мечтать о высшем образовании. Другими словами, глухие очень сильно ощущали грубый диктат, чувствовали, что с ними обращаются как с детьми. По этому поводу Боб Джонсон рассказал мне одну типичную историю:
«За те несколько лет, что я проработал в университете, у меня сложилось впечатление, что профессорско-препода-вательский состав, как и администрация, относится к студентам как к домашним питомцам. Вот, например, один студент обратился в отдел оказания помощи глухим. Сотрудники этого отдела объявили, что будут учить студентов, как проходить собеседование перед приемом на работу. Студент явился в отдел и написал свое имя в списке. На следующий день ему позвонила женщина из отдела и сказала, что договорилась о собеседовании, нашла переводчика и вызвала такси, которое отвезет студента на собеседование. Студент страшно разозлился, но женщина не могла понять почему. Тогда он объяснил ей: «Я делаю это для того, чтобы научиться самому звонить нужным людям, самому вызывать такси, самому находить переводчика, а не для того, чтобы вы делали это за меня. Как раз этого-то я и не хочу». В этом суть всей проблемы».
Студенты Галлоде оказались вовсе не такими инфантильными, какими их считали (и какими, как многим казалось, они сами себя считают), проявив удивительную компетентность в подготовке и проведении мартовского выступления. Эта компетентность особенно поразила меня, когда я зашел на пункт связи, нервный центр забастовки, оборудованный телетайпными телефонами. Отсюда глухие студенты круглосуточно и мастерски общались с прессой и телевидением: приглашали корреспондентов, давали интервью, сообщали новости, выпускали пресс-релизы, успешно заручились поддержкой конгресса, кандидатов в президенты и профсоюзных лидеров. Здесь начался сбор средств для кампании «Глухой президент сегодня!» Когда потребовалось, они смогли обратить на себя внимание всего слышащего мира.
К голосу студентов прислушалась даже администрация – после четырех дней, в течение которых на студентов смотрели как на глупых, капризных, не в меру расшалившихся детей, которых следовало просто призвать к порядку, доктор Цинзер была вынуждена взять паузу, переосмыслить свою позицию, посмотреть на вещи в новом свете и, наконец, подать в отставку. Она объявила о ней в трогательных и, по-видимому, искренних выражениях, сказав, что ни она, ни совет не предполагали, каким сильным окажется накал страстей и самоотверженность протестующих, и не предвидели, что это выступление возглавит широкое движение за права глухих по всей стране. «Я ответила на это небывалое общественное движение глухих», – сказала она, подписывая заявление об отставке в ночь на 11 марта, и отметила, что рассматривает событие как «особый момент нашего времени», уникальный момент подъема движения за гражданские права глухих.
Пятница, 11 марта. Настроение в кампусе разительно переменилось. Сражение выиграно. Царит всеобщее ликование. Но решающие битвы еще впереди. Плакаты с четырьмя требованиями заменились новыми, с 3 1/2 требованиями, так как отставка Цинзер – это только первый шаг к удовлетворению первого требования: немедленного избрания глухого президента. Но студенты успокоились, напряжение и гнев четверга улеглись, когда миновала опасность безнадежного унизительного поражения. Глухие проявляют великодушие, вызванное, как мне думается, словами, с которыми Цинзер подала в отставку, пожеланием всего наилучшего «уникальному общественному движению», частью которого она считает и себя.
Помощь и поддержка прибывают отовсюду. Приехали 300 студентов Национального технического института для глухих в Рочестере, штат Нью-Йорк, уставшие после пятнадцатичасовой поездки в автобусах. Все школы для глухих в стране закрыты в знак солидарности с бастующими студентами Галлоде. Глухие приезжают из всех штатов. Судя по значкам, здесь люди из Айовы и Алабамы, из Канады, из Южной Америки, из Европы и даже Новой Зеландии. В течение 48 часов события в университете Галлоде занимали первые полосы общенациональных газет. Гудят все машины, проезжающие мимо кампуса, а на улице к моменту начала марша к Капитолию собралась большая толпа сочувствующих. Но несмотря на все эти гудки, речи, знамена и пикеты, в кампусе царит спокойствие, основанное на чувстве собственного достоинства.
Полдень. Собрались почти две с половиной тысячи человек. Тысяча из них – студенты университета, остальные – сочувствующие. Мы начинаем медленно двигаться к Капитолию. Чувство спокойствия усиливается, что сильно меня удивляет. Это не физическое спокойствие, нет, вокруг стоит неумолчный шум, не говоря уже о резких выкриках глухих, – и я начинаю думать, что это спокойствие моральной драмы. Чувство творимой на твоих глазах истории порождает это величавое спокойствие.
Мы идем медленно, потому что в марше участвуют дети и женщины с младенцами на руках. Среди нас есть люди с физическими недостатками (слепоглухонемые, люди на костылях). Мы идем медленно, со смешанным чувством решимости и праздника в душе. Мы подошли к Капитолию, и здесь в ярких лучах мартовского солнца, которое светит нам уже целую неделю, разворачиваем плакаты и транспаранты. На одном из них надпись «У нас все еще есть мечта». Из отдельных букв составлен лозунг, который несут четырнадцать человек: «Help us congress» (Помоги нам, конгресс).
Мы сбились в тесную группу, но нет ощущения толпы, ибо здесь царит дух товарищества. Еще до того, как начались выступления ораторов, я почувствовал, как кто-то меня обнял. Сначала я подумал, что это какой-то знакомый, но нет, это оказался какой-то студент из Алабамы. Он обнимает меня, хлопает по плечам и улыбается, как товарищу. Да, мы незнакомы, но в этот особый момент мы с ним товарищи.
Речей – множество. Выступают Грег Хлибок, профессора, преподаватели, даже сенаторы и конгрессмены. Я прислушиваюсь.
«Это ирония судьбы, – говорит один из профессоров, – что именно в университете Галлоде никогда не было глухого президента. Практически каждый негритянский колледж имеет черного президента, что свидетельствует о том, что там черные управляют сами собой. В каждом женском колледже президент – женщина, как свидетельство того, что женщины способны руководить. Давно настала пора, чтобы Галлоде тоже имел глухого президента, как свидетельство того, что глухие могут управлять собой».
Я отвлекаюсь, рассеянно оглядываю сцену: здесь тысячи людей, каждый из них – отдельная личность, но эти личности объединены общим чувством. После выступлений объявляется часовой перерыв. Представители студентов отправляются на встречу с конгрессменами. Оставшиеся разложили на траве принесенные с собой завтраки и уселись на обширной площади перед Капитолием, оживленно переговариваясь, точнее, жестикулируя. И это показалось мне, как и всем, кто пришел сюда или оказался случайным свидетелем, самым чудесным зрелищем на свете. Здесь свободно и публично, на глазах у всех изъясняются языком жестов больше тысячи человек – не тайно, дома или в помещениях университета, а открыто, не задумываясь и красиво – перед правительственным зданием.
В прессе появился отчет обо всех речах, но самое главное все же осталось за кадром. Сообщения корреспондентов не смогли донести до читающего мира это зрелище, исполненное жизни, этой здоровой, отнюдь не инвалидной жизни глухих. Я не спеша прохожу сквозь толпу людей, говорящих жестами, беседующих друг с другом за бутербродами и стаканами с газированной водой под окнами Капитолия, и вспоминаю слова одного ученика Калифорнийской школы для глухих, выступавшего по телевидению (он говорил на языке жестов):
«Мы – уникальный народ, обладающий собственной культурой и собственным языком – американским языком жестов, который совсем недавно был признан настоящим языком; и это выделяет нас из мира слышащих».
От Капитолия я возвращаюсь вместе с Бобом Джонсоном. Сам я всегда стараюсь быть аполитичным, и мне трудно даже оценить политическую лексику, не говоря уже о том, чтобы пользоваться ею самому. Боб, один из первых лингвистов, занявшихся изучением языка жестов, говорит:
«Это и в самом деле замечательно, потому что, сколько я знаю глухих, они всегда были пассивными и принимали то отношение, какое проявляли к ним слышащие. Я видел, что они хотели, или делали вид, что хотели быть вечными «клиентами», хотя в действительности они всегда были способны сами вершить свою судьбу. Но теперь все сместилось в их осознании того, что значит быть глухим в нашем мире, что значит брать на себя ответственность за свою жизнь. Иллюзия того, что глухие беспомощны, рассеялась как дым, а это означает, что отныне для них все может разительно перемениться, весь ход вещей. Я настроен очень оптимистично и заранее радуюсь тому, что увижу, возможно, уже через несколько лет».
«Мне не совсем понятно, что ты имеешь в виду под словом “клиенты”», – сказал я.
«Ты же видел Тима Раруса, – объясняет мне Боб, – ты видел его на баррикадах сегодня утром. Ну, помнишь, это тот, которым ты восхищался, говоря, что он очень чисто и страстно изъясняется на языке жестов. Так вот, он в двух словах выразил, в чем, собственно, заключается перемена. Он сказал: “Все очень просто. Не будет глухого президента – не будет университета”. Потом Тим пожал плечами и посмотрел в телевизионные камеры. Собственно, это было все его заявление. Глухие впервые в истории поняли, что все это – колониальная индустрия. Эта дорогостоящая индустрия слышащих не может существовать без глухой клиентелы, и если глухие откажутся в ней участвовать, то вся индустрия рухнет в одночасье».
В субботу над кампусом витает восхитительное праздничное настроение. День отдыха, так как многие студенты без выходных работали здесь с воскресенья, готовя на всех еду. Но и в этом деле не забыли о главном. Некоторые блюда имеют саркастические названия: «Спилменовские сосиски» или «Бургеры совета». Теперь же, когда здесь собрались студенты и школьники со всех штатов, в кампусе начался настоящий праздник (одна черная девочка из Арканзаса, видя, как вокруг все оживленно жестикулируют, тоже говорит на языке жестов: «Это как одна большая семья»). Приехали глухие артисты, некоторые снимают на пленку это уникальное событие в жизни глухих.
Грег Хлибок немного расслабился, но сохраняет бдительность: «Мы почувствовали вкус власти. Победа далась нам довольно легко. Но нельзя заходить слишком далеко». Всего два дня назад Цинзер угрожала взять ситуацию под контроль. Но сегодня здесь царит полное самоуправление, студенты спокойны и уверены в себе, ощущают внутреннюю силу и определенность.
Вечер воскресенья, 13 марта. Сегодня совет попечителей заседал девять часов. Это были девять часов напряженного ожидания. Никто не знал, чем кончится это заседание. Потом двери открылись, и на пороге появился Филипп Бравен, один из четырех глухих членов совета, известный всем глухим студентам. Его появление – его, а не Спилмен – уже все объяснило собравшимся до того, как Бравен заговорил на языке жестов. Он говорил как председатель совета попечителей, так как Спилмен ушла в отставку. Теперь, будучи в этой должности, он рад объявить всем, что президентом университета избран Кинг Джордан.
Кинг Джордан, оглохший в возрасте двадцати одного года, работает в университете пятнадцать лет. Он – декан факультета искусств и наук. Этот скромный и на редкость разумный человек пользуется среди студентов большой популярностью. Поначалу он поддерживал на выборах кандидатуру Цинзер. Видно, что Джордан волнуется, когда начинает свою речь, которую он произносит одновременно по-английски и на языке жестов:
«Я с большим волнением принимаю предложение совета попечителей занять пост президента университета Галлоде. Это исторический момент в истории глухих всего мира. На этой неделе мы воистину сумели вместе, в едином строю, преодолеть наше вековое нежелание стоять за наши права. Мир видит, насколько более зрелым стало сообщество глухих. Мы не будем больше мириться с навязанными извне ограничениями, которые мы якобы не должны переступать. Честь и хвала студентам Галлоде за то, что они смогли показать, как придать идее такую силу, чтобы она воплотилась в жизнь».
Шлюзы прорвались, ничем не сдерживаемое ликование хлынуло наружу. Когда все возвращаются к зданию университета, чтобы провести заключительный митинг, Джордан говорит: «Теперь все поняли, что исчез тот потолок, выше которого нам не дозволяли прыгать. Мы знаем теперь, что глухие могут все, что могут слышащие, если не считать способности слышать». Хлибок, обнимая Джордана, вторит: «Мы взошли на вершину горы, и взошли вместе».
Понедельник, 14 марта. С виду университет Галлоде выглядит как обычно. Баррикады разобраны, кампус открыт. «Восстание» продолжалось ровно неделю – с последнего воскресенья 6 марта, когда университету против его воли была навязана доктор Цинзер, до счастливого конца драмы прошлым вечером, тоже воскресным, но совершенно иным, когда все изменилось.
«На сотворение мира ушло семь дней, нам потребовалось семь дней, чтобы изменить его». Студенческая шутка, сказанная на языке жестов, с быстротой молнии облетела кампус. С этим настроением студенты разъехались на весенние каникулы, увозя его домой, своим родным и близким.
Но объективные, исторические перемены не происходят за одну неделю, даже если их предвестник, «трансформация сознания», и происходит за один день. «Многие студенты, – говорил мне Боб Джонсон, – пока не понимают, какое долгое время потребуется для полной перестройки, хотя сейчас чувствуют свою силу… Они привыкли, что их подавляют, это так глубоко въелось в плоть и кровь».
Но начало тем не менее положено. Явился новый «образ», возникло новое движение, и не только в университете Галлоде, но и во всем мире глухих. Телевизионные репортажи показали заговоривших и ставших заметными глухих всей стране. Самый большой эффект происшедшие события произвели на самих глухих. Они спаяли их в сообщество, в невиданное ранее всемирное сообщество глухих.
Это событие оказало сильнейшее воздействие, пусть даже и чисто символическое, на глухих детей. Кинг Джордан, вернувшись в университет после весенних каникул, первым делом посетил среднюю школу при университете, чего до него не делал ни один президент. Такая забота, несомненно, подействовала на представление детей о том, кем они могут стать в будущем. (Глухие дети иногда думают, что когда вырастут, то превратятся в слышащих взрослых, а иначе будут жалкими, несчастными созданиями, которым суждено влачить серую, безрадостную жизнь.) Шарлотта, посмотрев в Олбани телевизионную передачу о событиях в Галлоде, надела футболку с надписью «Власть глухих» и принялась учиться отдавать салют организации. Через два месяца после событий в Галлоде мне довелось присутствовать на ежегодной встрече выпускников Лексингтонской школы для глухих. Эта школа держалась преподавания на разговорном языке с 60-х годов XIX века. В качестве гостей были приглашены выпускник этой школы Грег Хлибок, произнесший свою речь на языке жестов, и Филипп Бравен. Впервые за 120 лет все приветственные речи были произнесены на языке жестов. Это было бы немыслимо, если бы не бунт в университете Галлоде.
В Галлоде начались перемены – административные, образовательные, социальные и психологические. Но самое главное – перемена в поведении студентов: неброская уверенность в собственных силах, радость бытия и чувство собственного достоинства. Это новое самоощущение знаменует решительный разрыв с прошлым, разрыв, которого не чаяли всего несколько месяцев назад.
Но все ли изменилось? Последует ли за этим длительная «трансформация сознания»? Обретут ли люди в Галлоде и в других сообществах глухих те возможности, которых они добиваются? Позволим ли им мы, слышащие, воспользоваться этими возможностями? Позволим ли мы им быть самими собой, допустим ли существование в нашей среде иной культуры, признаем ли мы глухих равными себе во всех сферах деятельности? Надо надеяться, что начало такому признанию было положено во время бурных событий в университете Галлоде.
