Музыка, которая оживляет воображение, придает силу чувствам, быстроту страстям и повергает дух и сердце в приятную и нежную томность, учиняется теперь причиною и поводом сборищ. Без сомнения, истинная цель сих собраний достойна похвалы. Без сомнения, музыка может учиниться полезным и приятным занятием и отдохновением благородной и чувствительной души. Сия живопись страстей, которую мы ощущаем и, так сказать, видим слухом нашим, подвизает сердцем столь же сильно, как искусные черты кисти, а паче того игра театральная, которая может назваться величества духа живописью в действии. Без сомнения, музыка, клонящаяся к нравственной цели, имея прилежных внимателей, могла бы соделаться приятным училищем сердца, или по крайней мере помощью очаровательной своей силы утончила бы чувствительность и придала бы душе в рассуждении оной некую выспреннюю степень и совершенство. Музыка в рассуждении действия своего над сердцем имеет пред театральною игрою то преимущество, что не содержит никаких введенных и выдуманных посторонностей, но прямо относится к чувствам, трогает всю цель оных, обнимает каждое особо, различно действует на разносвойственность оных и в каждого душе и сердце образует некую непринужденную очищенность нравов. Безразрывность приятностей, то сцепление совершенств, то восхищающий порядок и мера тонов, и часто умышленное и искусное несогласие, раздельность и отбивчивость оных оттого, что чувства наши предполагают, представляют нам будто для слуха новые сцены и действия, на которых являются попеременно особенные и различные страсти и чувствования. Сию игру страстей, которая, так сказать, составляется из воздуха и тонов, сердце и чувствования наши умеют читать и усматривать. Немилосердный и жестокий нередко тогда-то ощущает на глазах своих слезу, готовую низкануть. Печаль, для утоления коей ничто не сильно, питается тут с приятностью сама собою или, что весьма часто бывает, исчезает, уступая чаровательному действию музыки и тем приятным впечатлениям, от коих сердце устраниться не может. Порок внемлет волшебным вещаниям музыки, слышит себе упреки и осуждение. – Одним словом, следы успехов музыки как в сем, так и в гораздо предивнейшем видимы ясно в хранилищах веков.

Ho вы с сими ли намерениями собираетесь в концерты? С тем ли вы ездите, чтоб питать сердце ваше полезными впечатлениями музыки? Научаетесь ли вы с помощью оной возвышать степень вашей чувствительности? Возбуждается ли от сего добродетель ваша от сна и приводится ли оная в действие? Способны ли вы с помощью музыки открывать истины вашему сердцу и в волшебных вещаниях ее слышать упреки, обращаемые к порочности вашей? С тем ли вы слушаете, чтоб с приятностью покоряться той силе, которая располагает и готовит нас к нежности, умилению, чувствительности, состраданию, милосердию и, можно сказать, к самому добродушию? По крайней мере находите ли вы себя хотя несколько способными обращать все сие в благородное отдохновение, в невинное и приятное провождение времени? – Никак! – Творения Глюка и оратории в честь Генделя сочиненные, сии творения, научающие возвышению души, служили для вас совсем к иному предмету относящимися внушениями. Игра Лолия, Пуньяни, Гантошкина и Жерновика учинили над вами или слабые, или совсем противоположительные впечатления. Для одной моды восхищались вы кларнетом Г. Бера и приезжали с одними ушами, а не сердцем и чувствованиями. – Безмолвие, которое в сем случае за правило почитают сохранять, для вас тягостно и скучно. Рассказы подлипал, смех весельчаков, лесть волокит, шум франтов, повести и шуточки так называемых бель-эспри и приветствия учтивцев занимают там уши собравшихся. Сердце не отверзается влияниям музыки, оно занято совсем особенною целью. Глаза мужчин прогуливаются среди шарлот, шляпок и перьев. Глаза девушек бродят по разноцветному саду, составленному из фраков и кафтанов. Тут делает свои влияния не музыка, но наряды. Щеголь красуется тут платьем, которое он носит на счет бедного портного. Иной тут показывает сукно, за которое еще не заплачено в лавку. Тут любуются бриллиантами и блещут оными на счет помраченного состояния многих людей. – Итак, музыка простирает свое влияние не на тех, кои съезжаются слышать; но обычно на тех, кои рядят и одевают их. Сколько рыдающих оттого, что вертопрахи и щеголихи сбираются на сии концерты! Многим сии уши дорого стоят; а глаза, которые в сих собраниях заступают место ушей, и того еще дороже! – Сколько разоренных, сколько банкротов, сколько людей, пущенных по миру от той пышности, которая является в сих сборищах! Сколько много людей, подавленных роскошью, и сколько много лишившихся жизни от тех блистаний, которые здесь нас поражают! Сколько голодных от тех наружностей, которыми мы тщеславимся! Сколько таких, которые от обновок, бросаемых нами через неделю, влачат целую жизнь в унынии и нищете! Сколько семейств, которые сидят при свете одной лучины, в вину за прихотливое наше желание посещать сии места, освещаемые сотнею свеч, люстр и фонарей! Сколько таких людей, которые за дни наших безумий и праздности, по тяжких и беспрерывных трудах, принужденными еще находятся не спать целые ночи! – Все сие составляет изящные последствия сих сборищ. Радуйтесь, велемудрые щеголихи и щеголи! Радуйтесь, что открыли вы новый способ слушать глазами, а не ушами, и ездить в концерты для глаз, а не ушей! Радуйтесь, что сии ваши сборища могут многим многого стоить! Радуйтесь, что сии общества составляют вам убыток, а другим разорение; вам веселие, а другим слезы; вам подают повод показываться в обновках, a другим подают повод ходить в рубищах! – О изукрашенные и благозрачные пороками щеголихи и щеголи, сотворенные в свет для произведения великих дел от малых причин! Время уже, дабы человеколюбивое перо когда-либо описало ваши подвиги и открыло бы, что вы, доселе незамечаемые, составляете собою важную статью века и ту точку, от которой начинают свои кругообращения моды, роскошь, пороки, заблуждения, глупости, а других разорение, бедность, угнетения и злополучие!

Парижская мода 1790–1791 годов. Французская гравюра. 1792-1793