СКОРБНОЕ ЖИТИЕ ИНОКА ИОВА

Это потом в нашей деревне, прилегающей к монастырю, построили магазин. А сначала дважды в неделю приезжала автолавка и привозила хлеб, макароны, перловку и солёную кильку в бочках. Однажды в суровую снежную зиму автолавки две недели не было. Насиделись мы без хлебушка. И когда, буксуя в сугробах, автолавка наконец появилась в деревне, её встретили обещанием:

— Мы в Москву будем писать, если подобное безобразие повторится!

— Да хоть президенту пишите! — усмехнулся шофёр автолавки Шурик. — Автолавки гуд-бай, теперь отменяются, и приехал я к вам нынче в последний раз.

Автолавки в ту зиму действительно ликвидировали. Наступала эра душепагубных новаций, именуемых борьбой за прогресс. Народ в эти новации сначала не поверил, и всех возмутило в тот день иное — автолавка приехала пустой. Ни макарон, ни солёных килечек. Привезли только тридцать буханок хлеба. По одной на всех не хватит, тем более, что Люба по прозвищу Цыганка уже успела запихнуть в свой рюкзак сразу семь буханок.

— Любка, не нагличай! — закричали в очереди. — Больше двух буханок в руки не давать!

— По одной буханке в руки! — потребовала стоявшая последней бабушка Фрося.

— По одной, говоришь? — возмутилась многодетная молодуха Ирина. — Ты, баба Фрося, холостячкой живёшь, а у меня пять короедов на шее да муж. Привыкли есть, и никак не отвыкнут!

Словом, хлебный бунт был в самом разгаре, когда возле автолавки появился инок Иов из «Шаталовой пустыни» и сказал, возвысив голос:

— Вот они, признаки пришествия антихриста — даже хлебушка теперь не купить. А кто виноват? Кто с коммуняками царство антихриста строил и за партбилет душу дьяволу продавал?

Многодетная Ирина испуганно перекрестилась, а бабушка Фрося сказала рассудительно:

— Да кто ж нам, мил человек, партбилет этот даст? Красные книжечки — они у верхотуры, а мы простые колхозники.

— Кто делал аборты и убивал во чреве детей? — гремел обличитель. — О, иродово племя и христопродавцы, залившие кровью святую Русь!

«Христопродавцы» сначала ошеломленно притихли, а потом загомонили наперебой: «Сроду никаких абортов не делала!» — «Да чтобы я, чтобы я? Никогда!»

Стихийный митинг на этом закончился. Хлеб раскупили, а мороз уже так пробирал до костей, что все поспешили в тепло, по домам.

— Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное! — взывал им вслед инок Иов, но внимала оратору только Люба-Цыганка.

— А я, отче, хочу покаяться, — вздохнула она — Душа изболелась. Кому бы открыть? Вы сейчас, простите, куда путь держите?

— Иду из Дивеево на Валаам, — хрипло закашлялся простуженный инок.

— Да у вас, святой отец, похоже, бронхит, — всполошилась Люба, медсестра в прошлом. — Быстро садитесь в машину к Шурику. У меня банька как раз натоплена. Прогреетесь в баньке, отдохнёте с дороги, а потом и поговорим.

— Завяз коготок — всей птичке пропасть, — сказала вслед уезжавшему иноку бабушка Фрося, уточнив, что Любка — «гулящая», и горе монаху, угодившему в притон.

А дальше события развивались так — инок Иов действительно надолго задержался у Любы. Странная тут приключилась история и до того непонятная, что, вероятно, стоит начать издалека — с рассказа о том, как я познакомилась с будущим иноком Иовом, ещё юношей Петей в ту пору.

* * *

Наше знакомство состоялось во время скандала в междугороднем автобусе. Шофёр пытался высадить из автобуса безбилетника Петю, а тот надменно заявлял, что он едет в Оптину пустынь, и его обязаны везти бесплатно, как молитвенника за наш грешный род.

— Эй, молитвенник, в бубен дать? — развеселились подростки, сосавшие пиво из банок.

— Бога нет! — заорал подвыпивший дедок.

— Бог есть! — прикрикнула на него пожилая толстуха. — Но не у этих попов с «мерседесами». Я теперь принципиально в церковь не хожу!

И пошло-покатилось то поношение всего святого, что я, не выдержав, заплатила за безбилетника и сердито усадила с собою рядом, попросив:

«Молчи!» Но молчать пылкий юноша не умел и раздражал до крайности. Судите сами: на дворе май, снег давно растаял, а он в валенках, в овчинном тулупе до пят и с величественным посохом странника. Словом, цирк уехал — клоуны остались.

— Почему ты в мае в валенках ходишь? — спрашиваю Петю.

— Да я ещё в декабре из дома ушёл. Странствую с тех пор.

— А мама знает о твоих странствиях?

— Очень надо ей знать! — огрызнулся юнец.

Так, всё понятно — очередной беглец. В ту пору в почте монастыря встречались письма родителей, разыскивающих своих пропавших детей. Не письма — крик боли! Мама уже обзвонила все больницы и морги, плачет, болеет. А чадо, оказывается, скрывается в монастыре. Поводы для конфликтов с домашними чаще были пустячные. И всё же каково маме Пети, уже полгода не знающей, жив ли сын?

По поручению батюшки я в таких случаях связывалась с родителями. Но когда я попыталась узнать у Пети телефон его мамы, он буквально сбежал от меня.

— Да это же Петька из нашего подъезда, — сказала вдруг паломница Лена, работавшая по послушанию в Оптиной. — Телефон его мамочки я вам, конечно, дам, но с чего вы взяли, что эта Зайчиха разыскивает Петьку?

— Почему Зайчиха? — не поняла я.

— А у неё раздвоенная («заячья») губа, да ещё папа-алкоголик в детстве так разбил ей лицо, что изуродовал на всю жизнь.

И Лена рассказала ту горестную историю, когда изуродованная деревенская девушка сбежала от отца-алкоголика в Москву и устроилась здесь на чугунолитейный завод имени Войкова. Загазованность в цеху была такая, что в двух шагах ничего не видно. Москвичи на эту вредную низкооплачиваемую работу не шли. Выручали лимитчики — белые рабы города Москвы, которым было обещано, что через двадцать лет работы на вредном производстве они получат московскую прописку и жильё. Немногие выдерживали эту унизительно долгую борьбу за жилплощадь — заболевали, спивались, попадали в тюрьму. Самый высокий процент преступлений в столице давали именно лимитчики, и это была своего рода месть бесправных рабов надменной барыне Москве. А изуродованной девушке отступать было некуда. Она всё выдержала. В сорок лет получила однокомнатную квартиру в Москве и вышла замуж за молодого красавца, окружившего её несказанной любовью.

Опьянённая счастьем, она даже не поняла, почему муж тут же переоформил квартиру на себя, а потом повёл её к нотариусу, заставив подписать какие-то бумаги. Очнулась она лишь в тот страшный миг, когда, вернувшись из роддома, обнаружила — её квартира продана, и чужие люди уже живут в ней.

Слава Богу, что суд доказал факт мошенничества. Квартиру вернули, но какой ценой! На суде мошенник орал о сексуальных домогательствах вонючей лимитчицы, а его так тошнило от старой уродины, что он вправе рассчитывать на компенсацию. Это был опытный брачный аферист, а точнее хищник, наживающийся за счёт одиноких женщин, тоскующих о семье и любви.

Многое выдержала мужественная лимитчица, но этот суд, похоже, сломил её. И она так невзлюбила сына, рождённого от мошенника, что воспитывался Петя в казённых учреждениях. Сначала были круглосуточные ясли и садик, потом — школа-интернат, а после школы — общежитие сельхозучилища в Подмосковье.

— Жалко Петьку, — рассказывала Лена. — Представляете, Пасха, все празднуют, а Петя голодный дома сидит. Мы его на Пасху всегда к столу приглашали. И он с детства так полюбил Пасху, что, может, через это к Богу пришёл.

Позвонила я маме Пети, а та крикнула в ответ: «Ненавижу отродье подлого гада и даже слышать о нём не хочу!»

— Я же вас предупреждала, — сказала потом Лена. — Погодите, я вам сейчас Зайчиху в натуре покажу.

И Лена отыскала в мобильнике фотографию с первомайской демонстрации. Впереди с красным знаменем шагает женщина с заячьей губой и что-то кричит. Что кричит, неизвестно. Но рот оскален в таком надрывном крике, что Лена сказала: «А ведь только от боли так страшно кричат».

* * *

Кто и когда постриг Петра в иночество, точно не знаю. Но рассказывали следующее: одному маломощному монастырю отдали земли бывшего колхоза, а работать на них было некому, и паломника Петю, окончившего сельхозучилище, приняли в монастыре с распростёртыми объятиями. Он и на тракторе мог пахать, и в комбайнах разбирался. Паломника срочно постригли в иночество. А зря. Потому что уже через месяц новоиспечённый инок Иов заявил отцу наместнику, что, к величайшему стыду, никто из братии, включая наместника, не владеет Иисусовой молитвой и не стремится к духовному совершенству, но он берётся их подтянуть.

— Пшёл вон! — вскипел отец наместник и выгнал Иова из монастыря.

С тех пор и странствовал инок Иов, обличая «христопродавцев», а те, случалось, били его. В общем, настрадался отважный инок и так простудился, что двусторонняя пневмония перешла потом в хронический бронхит, осложнённый острой сердечной недостаточностью. Вот и застрял он по болезни у Любы, не в силах продолжать свой путь.

* * *

Прозвище Любы-Цыганки объяснялось просто — после смерти родителей в автокатастрофе сироту увезли в детдом, а она сбежала оттуда в цыганский табор. По малолетству девочка не годилась в гадалки, и ей определили профессию — собирать милостыню на базаре. Любе даже нравилось с цыганской дерзостью останавливать прохожих и сулить им за щедрость красивую жизнь, а за жадность — чёрную смерть.

— Девочка, тебе не стыдно побирушничать? — остановил её однажды на базаре начальник местной милиции.

Возле милиционера стоял синеглазый мальчик Вася, сын начальника. Девочка и мальчик взглянули друг на друга и влюбились на всю жизнь.

Отец категорически запретил Василию встречаться с нищенкой. А Люба ради синеглазого сына начальника ушла из табора, вернулась в детдом и, окончив школу, поступила в училище для медсестёр. Шли годы. Василий уехал учиться в областной центр, и встречались они теперь только на каникулах и тайком от отца — в лесу. Было у них здесь своё заветное место на горе под соснами. Внизу обрыв, а вокруг — даль необъятная.

На этом месте я и встретила Любу. Пришла за маслятами — их здесь всегда уйма — и ни грибочка не нахожу. А навстречу Люба с корзиной маслят.

— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, — засмеялась она и вдруг высыпала все маслята в мою корзину. — Бери!

— А ты-то как?

— Не ем я грибы. А сюда ради Васи моего прихожу.

Вот тогда и рассказала Люба ту историю, когда девочка на всю жизнь влюбилась в синеглазого мальчика, а тот обещал жениться на ней:

— Мы ведь с ним даже не целовались, потому что так обмирала душа, будто мы не на земле уже, а на небе — высоко-высоко и куда-то летим.

Пока влюблённые витали в облаках, на земле вершились свои события. Два царька местного разлива, начальник милиции и секретарь райкома партии, решили породниться, женив Василия на дочке секретаря Зинаиде. Правда, Зина была копией папы — то же мясистое грубое лицо с глазками-буравчиками. Но с лица не воду пить. Да и что молодые понимают в жизни, если нет ничего слаще той власти, когда подданные даже пикнуть не смеют, а хочешь жить и дышать — плати.

Была уже назначена дата свадьбы, когда Василий выдумал и зачем-то сказал, что Люба ждёт от него ребёнка, и он обязан жениться на ней. Мысль о женитьбе сына на «нищенке» привела начальника милиции в такое неистовство, что Любу тут же увезли в СИЗО и били так, что она лежала на полу в луже крови.

— Забили бы насмерть, я точно знаю, — рассказывала Люба. — А Вася узнал, что меня убивают, и согласился мой синеглазый на свадьбу, лишь бы я на свете жила. Собой он пожертвовал, как Христос.

Искалеченную восемнадцатилетнюю Любу потом долго лечили в больнице. Сломанные рёбра срослись, швы зарубцевались, но детей, как сообщили врачи, она уже не сможет иметь.

— Что было потом? — спрашиваю Любу.

— А потом ничего не было.

Много разных событий было впоследствии: замужество с пожилым московским бизнесменом, оставившим ей после смерти немалое состояние. Был свой ресторан, магазин на рынке. Много чего было, но ничего не было, потому что умерло что-то внутри. И Люба жила уже через силу, притворяясь деятельной и живой.

На московском асфальте Цыганка не прижилась и однажды вернулась в те края, где девочка полюбила синеглазого мальчика, а он обещал жениться на ней. Купила здесь за бесценок угодья бывшей сельскохозяйственной испытательной станции и построила близ усадьбы весьма прибыльный молокозавод. Не ради денег — их было с избытком, но ей хотелось продемонстрировать своё богатство и доказать своим властным обидчикам, что она не нищенка и побирушка с базара. Она теперь богаче и круче их. Проще сказать, ей хотелось мстить. А мстить оказалось некому. Секретарь райкома партии загодя, ещё до перестройки, купил дом в Карловых Варах и пил теперь там чешское пиво. А начальника милиции новые власти осудили за взятки, и после зоны он спился. Однажды Люба увидела у магазина жалкого пьяницу-попрошайку, бывшего некогда начальником милиции. Насмешливо подала начальнику милостыню, а тот не узнал её. «Мне отмщение, и Аз воздам», — говорит Господь, смиряя неразумных мстителей.

Тем не менее жила Люба шумно и напоказ. Устраивала пиры в банкетном зале при сауне, где, говорят, случались безобразные пьянки, и Цыганка с кем-то дралась. Впрочем, это всего лишь слухи. Но было и иное: Люба пожертвовала немалые средства, помогая восстановить полуразрушенный храм. Правда, с батюшкой они сначала разругались. Любе хотелось воздвигнуть храм во имя Василия Великого — Ангела-хранителя синеглазого Васеньки. А священник сказал, что как была здесь испокон века Никольская церковь, так тому и быть, но раба Божиего Василия будут тут поминать в алтаре.

Надеялась ли Любаша на возвращение Василия? На словах — нет. Даже сказала однажды:

— Вася благородный — детей не бросит. Да и я презираю тех подлых бабёнок, что уводят отцов из семьи.

Разумом всё понималось ясно. А только жила в ней та нерастраченная сила любви, что, как манок, окликала мужчин. Говорят, к Любе сватался один генерал и на коленях умолял о любви. А в нашей деревне рассказывали такую историю. Неряшливый и спивающийся конюх Степан, уже так крепко пропахший навозом, что люди сторонились его, увидел однажды Любу и обомлел от восторга.

— Ты бы, Стёпа, помылся, — сказала ему Люба.

Степан тут же опрокинул на себя ведро воды из колодца и, как заворожённый, пошёл вслед за Любашей. Год он батрачил у неё в усадьбе, являя чудеса трудолюбия. Не пил, мылся и щедро поливал себя одеколоном. Но когда он, такой благоуханный, предложил Любе «слиться навеки в объятьях счастья», то был изгнан прочь под насмешливый комментарий Цыганки:

— Нет мужика, и гад не говядина.

Поклонники были — любимого не было, и всё острее чувствовалась боль одиночества. Даже прибыль с молокозавода почему-то не радовала, но лишь усиливала тоску: а зачем всё это и для кого? Ни детей, ни семьи. Еда всухомятку, потому что тягостно и нелепо для себя одной варить борщ и печь пироги. Игра в успешную бизнес-леди вдруг утратила смысл, и обнажилась горькая правда: она одна-одинёшенька на белом свете, и никому не нужна. Отвращение к поддельной и чуждой ей жизни было так велико, что Люба продала свой молокозавод местному предпринимателю, разогнала любителей пировать на банкетах и отгородилась от людей уже настолько, что даже в церковь перестала ходить.

Однажды затворницу навестил батюшка и обратил внимание на пустующие квартиры, в которых жили когда-то сотрудники сельскохозяйственной станции. Для начала батюшка попросил Любу приютить у себя «ничейную» старуху, давно забывшую, кто она и откуда, и побиравшуюся по церквям. «Ничейная» бабушка была явно деревенской, потому что тут же посадила в огороде картошку, капусту и огурцы. Потом к усадьбе прибилась беженка Ираида, растившая без мужа слабоумного сына Ванечку. А ещё шофёр-дальнобойщик Игорь попросил Любу взять к себе на лето его старенькую маму Веру Игнатьевну, потому что он надолго уходит в рейсы, а у мамы бывают гипертонические кризы и ей опасно оставаться одной.

Наконец, Люба «усыновила», как она выразилась, инока Иова, сказав потом с досадой:

— Не было у бабы заботы, так купила она порося. Он телевизор запрещает смотреть! Совсем больной, уже еле дышит, а командует, как генерал: утреннее правило, вечернее правило. А ещё надумал собирать нас днём для чтения Псалтири. Тут мы все, кроме Ванечки, уходим в подполье — огородами, огородами и в партизаны.

Только Ванечка любил слушать Псалтирь. Сидит, притихнув, и глаз не сводит с инока.

— Даже ребёнок чувствует благодать! — возмущался Иов. — А вы?

Из-за этой благодати, как называл её Иов, он и попал поневоле в няньки к Ванечке. И когда мальчик начинал куролесить, со всех сторон раздавалось:

— Отец Иов, заберите Ванечку, а то сладу с ним нет!

К осени шофёр Игорь женился и увёз Веру Игнатьевну домой. Пожила она там недолго и вернулась обратно, объяснив при этом:

— Квартирка у нас крошечная, однокомнатная. Что я буду мешать молодым?

— Просто невестка вам не понравилась, — усмехнулась Ираида, изгнанная в своё время из дома агрессивной свекровью.

— Нет, хорошая девочка, но ей трудно со мной. А характер у меня такой тяжёлый, что до сих пор удивляюсь терпению моего покойного мужа.

Энергичная Вера Игнатьевна многое переменила в жизни усадьбы. Она была из той нормальной жизни, где обедают на скатерти с салфетками, по праздникам пекут пироги, а именинников поздравляют тортом со свечками. Бывший банкетный зал преобразовали в трапезную, там же отметили день рождения Иова и под пение «Многая лета» вручили ему торт со свечками. Инок даже растерялся, потому что прежде никто не поздравлял его с днём рождения. Торт ел с удовольствием, по привычке поучал: дескать, свечи надо ставить только перед иконами — всё остальное язычество. И «вааще» приличные женщины не ходят в платьях с декольте, как блудницы, и украшают себя не плетением волос, но молитвой. Это он о Любе, явившейся на праздник в вечернем платье и со сложной красивой причёской.

— Приличные люди, — сказала Вера Игнатьевна, глядя куда-то в сторону, — за обедом не тянут голову к ложке, но подносят ложку ко рту. А слова «вааще» в русском языке нет.

Инок Иов сначала не понял, что это про него, а потом густо покраснел. Позже Иову ещё не раз доставалось от Веры Игнатьевны, а он отбивался от неё словами:

— Мнози скорби праведным, и от всех избавит их Господь.

— Люди добрые, посмотрите на праведника! — ахала Вера Игнатьевна.

Конечно, кое-какие недостатки Иов у себя находил, но искренне считал, что это от пребывания в «бабьем болоте», где можно разве что деградировать. Он рвался в монастырь. Даже ездил по этому поводу на совет к старцу. А старец сказал:

— Живи, где живёшь. Это Господь привязал тебе брёвна к ногам, чтобы ты не бродяжничал, а спасался.

Но разве старец указ для Иова? Однажды утром он всё же отправился в монастырь. Дошёл до вокзала и упал от слабости. В больнице установили, что инок в дороге перенёс инфаркт, отсюда отёчность и вода в лёгких. После больницы Иова выхаживала Люба, и шла череда процедур: уколы, капельницы, диуретики. Вера Игнатьевна варила для Иова отвары петрушки, Ираида приносила из леса бруснику, тоже помогающую при отёках. А знакомая медсестра продала Любе секретную биодобавку «для космонавтов», способную воскрешать даже мёртвых. Цены на «секретное» зелье были, естественно, бешеные, и это так впечатляло, что Люба забыла, как ещё в медучилище профессор рассказывал им о мошенничестве в фармакологии и, предупреждая об опасности, сказал: «Лучшие из биодобавок те, что хотя бы не приносят вреда». Как же она каялась потом, потому что секретное зелье вызвало у инока аллергический шок. Это был классический отёк Квинке — шея раздулась, как шар, лицо полыхало красным пожаром, а дыхание пресекалось. Люба срочно вколола иноку супрастин и вызвала «скорую». Было сделано всё возможное. А врач, уезжая, сказал удручённо:

— Вчера от отёка Квинке умер ребёнок. Не смогли мы его спасти, и здесь, возможно, уже опоздали.

Иов умирал. И тут Люба, обычно предпочитавшая телевизор молитве, от всего сердца взмолилась Господу: «Иисусе, спаси и исцели Иова!» Всю ночь она плакала перед иконами и уговаривала Господа не забирать инока.

На рассвете Иов очнулся и улыбнулся Любе такой младенчески ясной улыбкой, что у неё дрогнуло сердце.

— Если бы мы с Васенькой тогда поженились, — призналась она потом, — был бы у меня сын в возрасте Иова. Пусть даже как Иов, с тараканами в голове. А у кого, скажите, их нет?

Болел Иов тяжело и долго. Все даже боялись: вдруг он умрёт? Но первой умерла Люба.

* * *

В последний раз я видела Любу за неделю до её смерти. Пришла на горку за грибами, хотя какие грибы при такой засухе?

Люба сидела на своём заветном месте и пыталась открыть бутылку коньяка.

— Хочу напиться, а не могу, — подосадовала она, отшвырнув бутылку в сторону.

— Что празднуем? — спрашиваю.

— Поминки. Васька приходил!

Она зло выругалась по-цыгански и сказала:

— Я двадцать лет ждала этой встречи — хоть увидеться на миг, хоть перемолвиться. А он пришёл пьяный, похабный, чужой. Завалил меня на кровать и матюкается: «Чё ломаешься, гопота детдомовская? Батя точно сказал — на таких, как ты, не женятся». Оказывается, я набивалась к нему в жёны и прикидывалась недотрогой, чтобы его распалить. Бьёт меня и зачем-то хвастается, что он ещё в школе с Зинкой жил, потом с Катькой и с её мамой… не могу говорить. Пойду.

Она уходила по тропинке какой-то шаткой походкой и, обернувшись, крикнула на прощанье:

— Эй, писательница, напиши, как одна дура Ваську за Христа принимала и молилась ему: «Ангел мой синеглазый». Ангел с рогами! Господи, как же я всё перепутала? Перепутала, перепутала…

В тот же день Любу с инсультом увезли в реанимацию.

* * *

Перед смертью батюшка исповедал и причастил рабу Божию Любовь. Говорили они долго, но о чём — тайна исповеди. На погребении батюшка всплакнул украдкой, а на поминках строго сказал:

— Господь что повелел? «Не сотвори себе кумира». А у нас кумиров не счесть: телевизор ненаглядный с его завирушками или, ах! Обожаемый Васька-прохвост. Вот ты, Ираида, о чём думала, когда за пьяницу замуж пошла? Он ни копейки не дал на сына и больного ребёнка смертным боем бил.

— Всякий может ошибиться, — поджала губы Ираида. — Вон Люба Ваську-поганца боготворила, хоть и умнее меня была.

Мне захотелось заступиться за Любу, и почему-то вспомнилась та история пушкинской Татьяны, о которой писал в своей книге протоиерей Вячеслав Резников. Странная, согласитесь, у неё была любовь. Татьяна фактически незнакома с Онегиным, видела его лишь мельком, да и то озабоченного своим пищеварением: «Боюсь: брусничная вода мне б не наделала вреда». Но она пишет незнакомцу:

Ты в сновиденьях мне являлся,

Незримый, ты мне был уж мил,

Твой чудный взгляд меня томил,

В душе твой голос раздавался.

Татьяна ищет Бога, это Его голос она слышит в душе. И каким же жестоким было разочарование, когда она находит в библиотеке Онегина антихристианские книги и однажды видит его во сне в окружении нечистой силы и повелителем в мире зла! «Татьяна — это я», — признавался Пушкин, излагая в сюжете о Татьяне историю своих духовных поисков, где было много обольщений. Но было то чистосердечное стремление к истине, что завершилось предсмертной исповедью с высокими словами о Христе.

Вот и Люба искала Бога. История её любви — это история того предчувствия юной души, когда душа откуда-то знает Незнаемое, слышит Его зов. Она ищет божество среди людей и томится той высокой духовной жаждой, какую не утоляет ничто земное. Нет душе покоя, пока не встретит Христа.

* * *

Перед смертью Люба вызвала нотариуса и завещала иноку Иову свой дом, усадьбу и счёт в банке с наказом помогать горемычным. Батюшка во исполнение завещания тут же подселил в усадьбу горемычную старушку, которую избивал внук-наркоман. Население приюта потихоньку множилось. А Иов хватался за голову и вспоминал, удивляясь: почему у Любы всё получалось? И горемычные, хворые, немощные люди, как родную, любили её. А у Иова что ни день, то напасть. Вчера ночью опять обмочилась «ничейная» старушка, страдающая циститом. А стиральная машина сломалась, и смены чистого белья нет. Сегодня слегла с радикулитом повариха Ираида, готовить некому. Иов вызвался сам приготовить обед, и у него подгорела не только каша, но и гороховый суп истлел в угольки. Страшнее всего была словоохотливость старух. Им почему-то надо было рассказать Иову, что ночью было совсем плохо, но к утру, слава Богу, прошло.

— Говорильня какая-то, помолиться некогда! — сетовал инок.

— Выслушай их. Там ведь горя вагон! — отвечал ему батюшка. — В монашестве главное — самоотречение.

И Иов учился самоотречению. Точнее, это Господь учил его, погрузив в то море забот, когда уже не до себя, и смиряется в напастях горделивое «я».

Слава Богу, что помогал Игорь, сын Веры Игнатьевны. Он привозил из города продукты, лекарства и памперсы для бабушки с циститом. Игорь тут же починил стиральную машину: «Нет проблем», — говорит. А ещё он возил старушек по святым местам.

Однажды он привёз их на экскурсию в Оптину пустынь. Старушки гуськом потянулись за экскурсоводом, а инок Иов сидел на скамейке у храма, грелся на солнышке и блаженствовал.

— А я маму к себе перевёз, — сообщил он радостно. — Она память потеряла, совсем беспомощная уже. А меня мама помнит и зовёт прежним именем: «Петенька милый, хороший мой Петенька».

А ещё мама помнила, как бабушка водила её маленькую за ручку в храм. Мама впала в детство, но в православное детство.

— Мама меня любит, — сказал застенчиво Иов.

Прибежал Ванечка, улыбнулся иноку, а тот обнял его.

— Я долго думал, — сказал Иов серьёзно, — и понял: в мире так много любви, что антихрист не пробьётся через этот заслон.

На том и закончим нашу историю, потому что мама любит сына, Иов любит Ванечку, а жизнерадостный Игорь любит всех. И пока жива в людях любовь, утверждает Иов, антихрист не пройдёт. Так-то!

Назад: КРЕСТНАЯ

Дальше: РИЕЛТОР ВАНЯ