Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Сибирячка Евгения Барышникова приехала в Оптину пустынь едва ли не с грузовиком вещей — чемоданы, баулы, коробки с книгами и вдобавок стиральный бак. С такой поклажей в монастырь не ездят, но Женя радостно сказала в гостинице для паломников:
— Я ведь навсегда в монастырь приехала и даже квартиру в Сибири продала.
— А выгонят отсюда — где будешь жить?
«Выгонят» же означало вот что: после установленного срока проживания монастырь вправе попросить паломников покинуть гостиницу, чтобы освободить место для вновь прибывших богомольцев. Тем не менее многие живут и работают в монастыре годами — иконописцы, трапезники, златошвейки, прачки. И в круг этих присно оптинских трудников, казалось, прочно вписалась трудолюбивая сибирячка.
Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на скромные деньги Евгении невозможно было купить хоть что-то. Короче, сибирячка оказалась теперь на улице — в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху — стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех:
— Почему меня выгнали? Не понимаю… Разве я плохо работала?
Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес, и, пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:
— Женя у нас просто огонь — до чего же удалая!
Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё:
— Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней.
Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество, а в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная, грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её:
— Ты почему ябедничаешь на всех батюшке?
— Я не в осуждение, а в рассуждение, чтобы благочестие соблюсти, — ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.
— Благочестие, как же! — не унималась сибирячка. — Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?
— Это правда — устала. Мне всю жизнь — «гав», я в ответ — «гав», и никто никогда меня не любил.
— Вот и меня в монастыре никто не любит, — вздыхала Евгения.
Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения.
И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:
— Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?
— Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.
На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке, а не достоявшись, бежит за ним, умоляя:
— Батюшка, возьмите меня на исповедь! У меня такой грех на душе!
А время уже за полночь, и батюшка отвечает:
— Утром придёшь, Евгения.
— Батюшка, я же ночь не усну. Мне всего на минуточку!
— Кому сказано? Завтра!
— Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду.
Утром Евгения первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно «уходила» от батюшки и горевала, заявляя:
— Я думала, монастырь — это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься.
Батюшка у нас строгий — и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку:
— Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как-нибудь, а?
— Да как она смеет так относиться к батюшке! — возмущались особо благочестивые сёстры.
А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества людей, именующих его своим духовным отцом, настоящих духовных чад можно по пальцам перечесть. Евгения же была воистину духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко — и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении.
В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби схимонахине Сепфоре.
— Только не отходи никуда от Оптиной, — сказала ей схимонахиня, — а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт.
И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как вдруг её выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий.
— Мнози раны грешному, — изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке.
— Женька просто дура, — уточнила другая. — Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать!
Словом, шёл некий шабаш, где особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти мать из Оптиной. Сыновья у Евгении — достойные люди, один даже депутат Думы, но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их.
Сыновья теперь торжествовали: что, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь, не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по-детски спорили из-за неё:
— Маму я заберу к себе. Она меня больше любит!
— Нет, я заберу. Мама, умоляю, поедем ко мне?
Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно:
— Никуда я из Оптиной не уеду. Хоть под кустом, а останусь здесь.
— Как под кустом? — рассердились сыновья.
А Женя уже улыбалась сквозь слёзы и сказала, перекрестившись на купола Оптиной:
— Прости, Божия Матерь, моё малодушие. Да разве Ты, Пречистая, оставишь меня?
И Пречистая не оставила. К Евгении тут же подошёл местный житель и предложил ей купить у него квартиру, расположенную сразу за стеной монастыря, и при этом за те малые деньги, какие были у Жени. Таких смешных цен на жильё в природе уже не было. Более того, хозяин оставил Жене бесплатно всю мебель, холодильник, посуду, полный погреб картошки, моркови, а в квартире был сделан ремонт. Происходило некое чудо, и даже сыновья понимали, что тут не просто квартира, но дар свыше, и такой несомненный дар.
Как же чудесно устроено всё у Господа! Оказалось, что никакого изгнания из монастыря не было — надо было всего лишь погрузить вещи в машину, чтобы сразу перевезти их в благоустроенный дом. Под окнами новой квартиры был небольшой огород и сад, и сыновья бросились осматривать его, восклицая при виде находок:
— Мама, тут малины спелой полно, а ещё есть смородина и крыжовник. Давай посадим побольше клубники, а мы на клубнику приедем к тебе?
Сыновья теперь охотно навещали мать, радуясь этому клочку земли, где так интересно что-то сажать. Иногда из любопытства они заглядывали в храм, а потом стали задерживаться здесь, чувствуя необъяснимую словами благодать. Так начался их путь к Богу.
Мне очень понравилась новая квартира Жени. Это была бывшая монастырская келья с высокими сводчатыми потолками, где, кажется, всё ещё чувствовался дух прежних монахов-молитвенников.
— Ремонт надо делать, — вздохнула Женя.
— Зачем ремонт? — удивилась я. — Смотри, как чистенько всё побелено.
— Это чистенько? Да кто так белит? Завтра же перебелю потолки.
Переубеждать Женю было бесполезно — это я знаю по своей сибирской родне. Вымоешь дом перед их приездом, а они начинают тут же перемывать.
— У меня порядок такой, — объясняла двоюродная сестрица, — проведу ладонью по половицам, и, если налипнет какая соринка, тут же заново вымою пол. Это же легко, и одно удовольствие!
Словом, Женя была из той сибирской породы, где побелить потолки — удовольствие. Но побелить не получилось. Потолки в келье где-то под пять метров — не достать со стремянки. Женя поставила стремянку на стол, а та пошатнулась. Евгения упала и расшиблась так сильно, что потом долго ходила с забинтованной головой.
После этого случая Женя отстранилась от всех и будто ушла в затвор. Сёстры даже обижались — напрашиваются к ней в гости на чай, а Женя отвечает:
— Да некогда мне чаи распивать. Псалтирь опять не дочитала. Где время взять?
Она жила взахлёб, торопясь. На рассвете бежала на полунощницу, не пропуская ни одной службы и отводя лишь краткое время на сон. А через год она стала слабеть. Убирается в храме, чистит подсвечники — и вдруг в изнеможении присядет на скамью.
— Женя, тебе плохо? — спрашивали её.
— Хорошо мне! — отвечала она сердито и тут же с горячностью принималась за работу.
Так и работала Женечка в монастыре почти до самой смерти, пока её на «скорой» не увезли в больницу. Приговор врачей ошеломил всех — рак в последней стадии, печень уже разложилась, и началась предсмертная водянка. Некоторое время её держали в больнице, мучая бесполезными уже уколами и обольщая пустыми надеждами. Словом, шло то обычное лицедейство перед лицом смерти, когда врачи яснее ясного понимают — никакое лечение уже не поможет, и можно оказать человеку лишь последнюю милость, дав ему умереть дома, а не в казённых стенах. И батюшка увёз Евгению из больницы домой.
Сыновей немедленно известили телеграммой. Но когда они спешно приехали к матери, в келье уже шёл монашеский постриг. У сыновей, как они признавались потом, волосы дыбом встали — умирала их земная мать Евгения, но рождалась монахиня Вера.
Всего четырнадцать дней прожила на земле монахиня Вера. В келью к ней пускали теперь только по благословению батюшки, хотя многие стояли тогда под дверьми, предлагая помощь.
— Да что вы ходите к ней толпами? — говорил батюшка. — Дайте наконец человеку покой.
Меня тоже не пустили в келью, а повидались мы с монахиней Верой так. В келье мыли полы, и меня попросили посидеть с ней на лавочке у дома. В монашеском облачении я увидела её впервые и поразилась преображению: лицо её сияло такой неземной радостью, что источало, казалось, свет. Мы обнялись: «Прости меня, мать Вера». — «Это ты меня, родная, прости». Обнимались, понимая — прощаемся, и мать Вера сказала:
— Я ведь знаю — я скоро умру, но я почему-то такая счастливая! Какой у меня батюшка! И как меня все любят. Откуда, скажи мне, столько любви?
Происходило нечто необъяснимое, и я попросила:
— Мать Вера, расскажи о себе.
— Жизнь у меня была тяжёлая. Росла сиротой, горькая доля. A-а, грех роптать. Слава Богу за всё!
Не желая роптать, мать Вера многое недоговаривала. И я знаю о ней лишь то, что она рано лишилась мужа и осталась с маленькими детьми на руках. Жить было негде, ждать помощи — не от кого. И тогда она пошла путём тех отважных сибирячек, что уезжают на Крайний Север, где добывают нефть или газ. Зимой здесь морозы под пятьдесят градусов — птицы падают на лету, а в пургу можно заблудиться у дома. Но на Севере платят «северные», а на газовом месторождении, где работала Женя, хорошо доплачивали за вредность. Добытчики газа, бывало, пели частушку: «Химия, химия, вся мордёха синяя!» Но молодая мать дорожила этой вредной химией, позволяющей сытно кормить сыновей. Всю жизнь она, как марафонец, бежала к цели — получить квартиру, поставить на ноги детей. Бога она никогда не отрицала, а только не знала Его. И временами наваливалась такая тоска, что однажды она уснула в слезах. Во сне она увидела Божию Матерь — такой, как Её изображают на иконе «Спорительница хлебов». Женя даже проснулась от счастья, услышав Её голос:
— Иди ко Мне!
— Иду, иду! — воскликнула Женя, сама не зная, куда идти.
Но сон был для неё таким откровением, что Женя тут же взяла отпуск и поехала в Москву, чтобы отыскать здесь приснившуюся ей, как она считала, «картину». Обошла все музеи и допытывалась у экскурсоводов: может, кто видел такую картину?
— Возможно, вы ищете «Мадонну» Рафаэля? — спрашивали её. — Там тоже Дева парит в облаках.
— Нет, там внизу пшеничное поле и снопы стоят.
Годами она расспрашивала людей и искала свою «картину», став за это время верующим православным человеком. Однажды во время отпуска Женя гостила у подруги в Калуге, и та предложила ей съездить вместе в Оптину.
Когда Евгения увидела в монастыре икону «Спорительница хлебов», она обомлела — это была её «картина», и голос Божией Матери по-прежнему звал:
— Иди ко Мне!
— Иду! — откликнулась она с горячностью и, продав квартиру, тут же приехала в монастырь.
Доцветали последние осенние хризантемы, а мы с монахиней Верой сидели на лавочке, перебирая в памяти подробности её жизни.
— А помнишь, как ты белила потолок и упала?
— Да, расшиблась, казалось, насмерть. Лежу в крови на полу, не могу подняться. И только молю и прошу Божию Матерь, чтобы хоть кто-то пришёл на помощь. Тут входят в келью трое наших Оптинских братьев, убиенных на Пасху, — иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт. Подняли меня и говорят…
— Что?
Но мать Вера лишь молча покачала головой, не решаясь говорить о сокровенном.
— А знаешь, — вспомнилось мне, — что они приходили к схимонахине Сепфоре за пять дней до её смерти? «Отец Василий, улыбаясь, в дверях стоит, — рассказывала она, — а отец Трофим и отец Ферапонт целуют меня — кто в носик, кто в лобик».
По монашескому обычаю на погребении лицо старицы Сепфоры было закрыто наличником, и, прощаясь, её целовали «кто в носик, кто в лобик».
— Да, я знаю, — сказала мать Вера, — они являются и помогают людям.
— И тебе помогают?
— Очень!
Она снова замолчала, вглядываясь в отрешённом спокойствии в ту неведомую даль, куда нет входа живым. «Мы ищем покоя в мнимом покое, — писал преподобный Макарий Оптинский, — а оный обретается в кресте».
И всё-таки это был тяжёлый крест. Медсестра, дежурившая у постели умирающей монахини Веры, рассказывала потом, что боли были невыносимые, никакие лекарства не помогали, но ни единой жалобы она от монахини не слышала. Губы закусывала от боли, да. А ещё шептала молитву: «Достойное по делам моим приемлю; помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».
Батюшка исповедовал и причащал мать Веру ежедневно. А потом причащать стало невозможно — Вера не могла уже проглотить даже глоток воды. Однажды, измученная, она попросила:
— Отец, утешь!
— Мы монахи, мать Вера, — ответил батюшка, — и недостойны утешения.
И они снова рубились в два меча в той незримой духовной брани, где чем ближе спасение, тем яростней брань.
За несколько дней до смерти мать Вера взмолилась:
— Отец, изнемогаю. Благослови в путь!
— Подождём до воскресенья, мать Вера, — сказал, помолившись, батюшка.
В воскресенье был день Ангела батюшки и общий праздник для его духовных чад, дружно причастившихся в тот день. Мать Вера тоже вдруг беспрепятственно причастилась у себя дома, и батюшка трижды осенил её напрестольным крестом, благословляя в путь. После причастия боль исчезла, и душа обрела покой.
После литургии мы поздравляли батюшку и пели «Многая лета». А у меня вдруг заныло сердце:
— Батюшка, благословите сходить к матери Вере.
— Сходи.
И дано мне было увидеть воистину блаженную кончину монахини Веры. Посмотрела она, улыбаясь, на икону «Спорительница хлебов», сложила руки на груди, как для причастия, и вздохнула в последний раз.
— Я мёртвых боюсь, потрогай её, — прошептала монахиня, дежурившая в её келье. — Не пойму, она уснула или?..
А душа присноблаженной монахини Веры уже молнией летела в Небеса. Это дар — умереть, причастившись, и в особо праздничный день. Известили батюшку:
— Мать Вера отошла. Что делать?
— Читайте Псалтирь. Я сейчас подойду.
Говорят, на лица усопших монахов нельзя смотреть. Но пока переоблачали монахиню Веру, я всё глядела и не могла наглядеться на её прекрасное светоносное лицо. На монахиню надели клобук — шлем духовный, в руках чётки — меч разящий, и понималось уже без слов — это воин, одержавший победу в бою. Было такое ликующее чувство — победа, что я даже сказала:
— Батюшка, мне бы такую кончину.
— Такую кончину ещё надо заслужить, — ответил батюшка, прощаясь в слезах со своей мятежной, любимой и вынянченной духовной дочерью.
Преставилась монахиня Вера (Барышникова) 11 октября 1998 года и была погребена на монашеском кладбище в Шамордино. Крест на её могиле осеняет икона «Спорительница хлебов». А вскоре неподалёку от её могилы возник скит в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов».
Во время болезни мать Вера часто смотрела в окно и молилась, перебирая чётки. Теперь напротив её окон, на хозяйственном дворе монастыря, воздвигнут храм в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». История возникновения этого храма довольно необычна. Однажды после всенощной в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов» монахини Мария, Серафима и Екатерина шли на хоздвор. Было темно, моросил дождичек. И вдруг монахини замерли, поражённые сиянием над хоздвором. А в этом сиянии, источая лучи света, восседала на облаках Божия Матерь с воздетыми в молитве руками. Это была ожившая — и уже в полнеба — икона «Спорительница хлебов». Монахини обмерли и лишь кланялись до земли, восклицая: «Царица Небесная! Матерь Божия Пречистая!» А монахиня Екатерина сказала в духовной радости: «Божия Матерь пришла! И запомните, сёстры, будет на этом месте Её храм». Видение продолжалось минут десять при немалом стечении народа, а иконописец монахиня Мария потом по памяти зарисовала его.
По традиции пред иконой «Спорительница хлебов» молятся об изобилии плодов земных и о даровании урожая. Но есть у этой иконы ещё и особая духовная тайна, связанная с кончиной преподобного Оптинского старца Амвросия. За год до смерти старец благословил написать икону «Спорительница хлебов». За основу был взят образ Божией Матери с иконы «Всех святых», где Владычица мира сидит на облаках, подняв руки в благословляющем жесте. А внизу по указанию старца была написана нива, где среди цветов и травы лежат снопы. Нива — это иносказание, ибо апостол Павел говорил о Божием народе: «Вы Божия нива» (1 Кор. 3, 9). «Поле есть мир, — сказано в Евангелии от Матфея, — доброе семя — это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы» (Мф. 13, 38–39).
В келье умирающего старца Амвросия ежедневно служили молебны пред иконой «Спорительница хлебов», и старец говорил:
— Праведных ведёт в Царство Божие апостол Пётр, а грешных — Сама Царица Небесная.
Преподобному старцу Амвросию были уже открыты сроки его кончины, когда он назначил празднование иконе «Спорительница хлебов» на 15/28 октября — как выяснилось позже, на день своего погребения. В этот день шёл дождь, но свечи не гасли на ветру. И заново осмыслялась символика иконы — нива, жатва и слова Спасителя, сказанные о зерне: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (Ин. 12, 24).
Притча о зерне — это притча о самоотверженной любви, дающей дивные духовные плоды, а иначе пуста и бесплодна душа. «Настанет День Последний, — писал святитель Николай Сербский, — наступит и ликование для сатаны из-за жатвы обильной. А колосья-то все пусты… Но по глупости своей сатана меряет числом, а не полнотою. Один Твой колос, Господи, Победитель смерти, стоит всей жатвы сатанинской».
Об одном таком колосе на ниве Божией — о монахине Вере — я и пыталась рассказать. Как и многие из нас, она поздно пришла к Богу. Но с какой горячей безоглядной любовью она откликнулась на призыв Божией Матери: «Иди ко Мне!» Всех нас любит и зовёт к Себе Милостивая Заступница. Но как откликнуться на этот призыв, если мы ищем покоя в мнимом покое, и нет решимости идти путём любви — путём зерна?
Войти с помощью соц. сетей: