Глава двадцать шестая
Что осталось от Лолы Монтес

Увы, Ирен отозвалась на случившееся так, как она обычно реагировала, когда мистер Холмс оказывался несговорчив: взялась за собственное расследование с утроенной силой.

– Ты права, Нелл, – объявила она мне в экипаже по дороге в отель. – Он просто несносный тип. Его нанял для расследования самый богатый человек Америки. Мы назвали ему имя жертвы. Можно было ожидать, что подобный поступок оценят как минимум взрывом аплодисментов. Хотя бы из вежливости.

– Если только он сам не установил личность жертвы, – заметила я ради справедливости.

– Тьфу ты! Полагаю, он мог это сделать и не сказать нам, а мы пытались бы продать ему вчерашние газеты. Или он просто решил отбить у нас охоту вмешиваться в его дела. Но это не сработает!

– У меня лично он и впрямь отбил охоту.

– Ну-ка прекрати немедленно! Поиски стали такими интригующими, особенно теперь, когда к общей картине добавилось убийство! Зачем кому-то умерщвлять старого праведного клирика таким образом?

– Я полагаю, кто-то не хочет, чтобы Лола была канонизирована, и готов воспрепятствовать этому любой ценой. Я бы причислила и себя к этому благородному собранию.

– Люди больше не убивают из теологических соображений, по крайней мере в Америке.

– Разве сама Лола не говорила, что стала объектом религиозных гонений?

– Да, она выступала против иезуитов, или же они против нее. Она даже заявляла, что иезуиты последовали за ней в Америку, чтобы донимать ее.

– Боюсь, Ирен, что ее личные свидетельства были своекорыстны или, как это часто бывает у профессиональных актеров, сильно преувеличены.

– Я приму на заметку твое мнение касательно персональных актеров, – поддразнила меня подруга.

– Но ты же все равно себя не переделаешь. Должна сказать, что и мы в Англии без особого трепета относимся к иезуитам. Во время Реформации англичане казнили многих иезуитов, когда они проникли в наши графства и города и плели заговоры против короны и страны.

– Тогда, возможно, Лола не выдумывала, когда обвиняла иезуитов в заговоре с целью подорвать ее либеральное влияние на короля Людвига.

– Скорее всего, нет. Я выросла на историях о шпионах-иезуитах и тех вероломствах, что они учиняли на нашей земле десятки, а то и сотни лет. Они маскировались под миссионеров, но были очень образованны и хитры и всегда помышляли сбросить правительство. На самом деле меня смущает, что Лола, которую все считали падшей, была столь политически дальновидна. Если иезуиты строили козни в Баварии, как они это делали на протяжении поколений в Англии, то она являлась национальной героиней и верным другом короля, поскольку противостояла им.

– Признаюсь, религия и политика – два предмета, от которых мне хочется плакать, но я вижу, что многое упустила в своем образовании в этом аспекте. – Ирен выглянула из окна на сутолоку Бродвея. – И все же почему исконно европейские проблемы теперь переместились в Америку? Наша форма правления слишком светская и многогранная, чтобы дрогнуть из-за каких-то религиозных интриг. Строгое разделение власти и Церкви не подходит для осуществления коварных замыслов вероломных клириков. У нас никого не сбросишь с трона, как короля, будь то Англия или Бавария.

– Да, но Англией все еще правит королева, а Баварией – потомок того самого Людвига, с которым у Лолы были близкие отношения. Вряд ли кто-то станет утруждать себя, чтобы сбросить такое ничтожество, как президент Бьюкенен.

– Бьюкенен. А помнишь старую школьную подругу Элизы Розанны Гилберт, которая встретилась с Лолой в Америке незадолго до ее болезни и смерти? Ее фамилия Бьюкенен. Интересно, она или кто-то из ее потомков все еще живут в Нью-Йорке? Правда, ей должно быть уже семьдесят.

– А как мы отыщем конкретных Бьюкененов среди этой шумной галдящей толпы?

– Я вижу, ты взираешь на прохожих с неодобрением, Нелл, но лично меня энергия даже самых жалких улиц за пределами Вашингтон-сквер всегда воодушевляла. Лучше всего отправиться по последним адресам Лолы, которые так любезно упомянуты в книгах о ней. Кто-то из соседей может помнить ее или миссис Бьюкенен.

Я ничего не сказала, поскольку не хотела терять хладнокровие на людях.

___

На следующее утро мы снова отправились в Епископальный клуб. Накануне Ирен позвонила Поттеру, и тот, как мне ни прискорбно сообщить, с радостью согласился всячески ей потворствовать. Полагаю, нет границ тому, что можно приобрести за триста долларов под маской благотворительности.

Нас приняли в той же самой мрачной комнате, в которой мы встречались с епископом, но на этот раз он прислал эмиссара. Это был молодой клирик с оттопыренными ушами, поразительно похожий на конопатого помощника приходского священника, который стал предметом моих девичьих грез задолго до того, как я покинула дом отца-священника в Шропшире. Я давно забыла о Джаспере Хиггенботтоме, но теперь, вспомнив его, да еще в таком контексте, едва не залилась краской.

Я была взволнована, пока он передавал Ирен список и объяснял его содержание. Молодость и невзрачная внешность проигрывали в сравнении с искушенностью Квентина. С чего я вообще взяла, что дочь простого сельского священника пара для джентльмена из хорошей семьи, который путешествует по всему миру?

Тем временем молодой отец Эдмонс предупредил Ирен, что районы, которые мы намерены посетить, не самое подходящее место для леди.

– Бедный отец Хокс, – сказал он, – собрал большое количество записей о мисс Монтес. Он перечислил все ее последние адреса в Нью-Йорке, но за тридцать лет все сильно изменилось; я даже не могу гарантировать, что улицы называются, как раньше.

– Сведения важны не гарантиями, а тем, что они могут открыть, – заметила Ирен.

– В конце пятидесятых она снимала квартирку на Клинтон-Плейс к северу от Вашингтон-сквер в Гринвич-Виллидже, – сказал отец Эдмонс. – Это более или менее респектабельный район. Отец Хокс отмечает, что в тот момент она жила под именем миссис Хилд, а потому вряд ли соседи запомнили ее. После того как с ней случился удар в июне шестидесятого, заботу о ней взяла на себя подруга детства миссис Бьюкенен, которая увезла Монтес в летнюю резиденцию в Астории, напротив Восемьдесят шестой улицы. В октябре Лола перебралась в пансион в западной части Семнадцатой улицы, всего в трех кварталах от дома Бьюкенен на той же улице близ Бродвея. Отец Хокс навещал ее там вплоть до самой смерти, наступившей семнадцатого января. Я не могу сказать, что последние адреса расположены в респектабельных районах: там во времена Лолы Монтес были трущобы.

С этими словами отец Эдмонс протянул бумаги Ирен и одарил меня широкой улыбкой:

– Вам очень к лицу эта шляпка, мадам.

– Мисс, – поправила я.

Он приподнял тонкую бровь, уши его зарделись.

– Не мог ли я где-то встречать вас раньше, мисс…

– Хаксли. Нет, не могли. Я из Британии и англиканка.

– Тогда мы двоюродные родственники.

– Я одна в этом мире, у меня нет родственников.

– Я говорю метафорически, об общности наших церквей.

– Ах да.

Ирен наблюдала за нашим диалогом с вежливым удивлением, затем поднялась, еще раз поблагодарила молодого человека, и мы ушли.

– Думаю, ты его покорила, – сказала она мне, когда мы снова очутились на улице.

– Не могу представить чем. Я не сказала ни слова, пока он сам ко мне не обратился.

– Без сомнения, его поразили твои манеры и внешний вид.

– Смешно! Ничего особенного ни в том, ни в другом.

Ее смех зазвенел так весело, что привлек к нам ненужное внимание многих мужчин на улице.

– Боюсь, тут не все с тобой согласятся, Нелл. Подозреваю, что он рассмотрел в тебе добрую душу, скромную девушку, благочестивую, подходящую на роль супруги…

– Не хочу, чтобы ты обсуждала меня в такой манере.

– Ничего страшного, если Квентин немного поревнует.

– Что за инфантильная и бесчестная идея!

– Тем не менее этот трюк многократно опробован, и он работает. Ревность – это симптом глубокой привязанности и кнут, чтобы эту самую привязанность подогнать.

– Да?

Я размышляла об этом молча, поскольку определенно чувствовала, что ревную Квентина к Пинк. Мне хватило ума не говорить об этом Ирен, иначе она настояла бы, что это симптом моей симпатии к Квентину, и тогда я бы выглядела полной дурой в глазах человека, чье расположение мне дороже всего.

Ирен уже позабыла о моем потенциальном воздыхателе и изучала список, который он ей дал.

– Давай начнем с пансиона, где она окончила свои дни. Люди склонны помнить смерть; возможно, среди тогдашних соседей ходили какие-нибудь слухи.

– Сомневаюсь, что вообще ее кто-то заметил, Ирен. Если она называла себя миссис Хилд, а похоронили ее как миссис Элизу Гилберт, то Лола Монтес поистине отринула свое прошлое. Она ушла со сцены собственной жизни тихо и анонимно.

– Печальный конец одной из самых драматических хроник середины века. Интересно, не помогли ли ей уйти, как бедному отцу Хоксу?

– Ирен, ты думаешь, ее убили? – ужаснулась я.

– Ей не было и сорока, Нелл. Она якобы простыла, когда вышла на прогулку, немного оправившись от удара. Она снова говорила и писала дневник. Некоторые признаки выздоровления могли и правда сделать ее опасной.

– Она была опасной всю свою жизнь.

– И я о том же. Лола часто заявляла во всеуслышание, что все эти ультрамонтаны и мстительные иезуиты добрались до нее в Америке. И они могли ускорить ее конец. Она читала лекции о католицизме, как и о женской моде.

– Довольно глупо думать, что скандальная и заурядная испанская танцовщица заслуживает того, чтобы ее вероломно убили.

– Ты забыла, какой фурор она произвела в Баварии. Несколько раз толпа чуть было не растерзала ее.

– Толпа, а не какой-то отдельный человек.

– Да, но мы все знаем, что наемникам платили за подстрекательство толпы к бунту. Об этом пишут в газетах, а буря в стакане воды может лишить монарха трона.

– Лола Монтес – это не буря в стакане воды, а настоящий ураган. – Мне не удалось удержаться от осуждающего тона.

– Рада, что ты согласна с этим.

– Я говорю о ее детских вспышках гнева – ей не помешала бы хорошая гувернантка. Она была избалованной, дикой, своенравной, а иногда приходила в такое бешенство, что удивительно, как ее не заточили в тюрьму.

– Мужчинам нравится думать, будто женщины – слабые существа, которым требуется защита. Если бы Лолу преследовали по закону за то, что она ведет себя как тигрица, легко выходит из себя и ловко орудует кнутом, кинжалом и пистолетом, мужчины выглядели бы жалко в собственных глазах. Поэтому она могла и дальше поступать как ей вздумается. И не сомневаюсь, что все, что она говорила и делала, было сказано и сделано всерьез.

Мы взяли двухколесный экипаж до пересечения Бродвея и 17-й улицы, а оттуда прошли пешком несколько кварталов до последнего приюта Лолы Монтес. День выдался теплый. По обеим сторонам улицы стояли четырех– и пятиэтажные здания с коричневыми фасадами. И без того тоскливый вид дополняли высокие деревянные шесты, с которых свисали пучки электрических проводов.

Не могу сказать, что меня восхитила изнанка Нью-Йорка. Париж как-то веселее и интереснее, даже в более бедных кварталах.

По нужному нам адресу мы обнаружили здание, которое столь же мало отличалось от соседних, как одна ягода от другой на поляне.

Ирен казалась почти испуганной, когда мы изучали перепачканный сажей фасад. Даже яркая индивидуальность Лолы Монтес не смогла бы разбавить заурядность этого строения.

– Надо войти и спросить, остались ли те, кто жил здесь тридцать лет назад.

– Ирен, это же пансион. В Нью-Йорке их полным-полно. В пансионах жители постоянно сменяются. У нас нет ни единого шанса.

– У меня не было шансов найти свою мать, и вот я иду по следам Лолы Монтес. Мы ведь можем попробовать.

Я заглянула в глаза подруги, жалея, что не могу увидеть прославленные синие очи Ля Лолы. Думаю, в них отразилось бы упрямое выражение лица Ирен и пламя решительности, горящее во взгляде.

– Да, так или иначе, но можно попробовать, – согласилась я.

Мы поднялись по наружной лестнице, вошли, и нас обдало вечной вонью солонины и капусты, которую ирландцы привезли в Нью-Йорк вместе с рыжими волосами.

– Один этот запах для ирландской девушки был как пармские фиалки, – заметила я, пока мы замешкались в темном узком коридоре.

Ирен повернулась ко мне. Я не могу описать выражение ее лица.

– Она осталась одна, только школьная подруга и ирландские соседи. Это худший способ умереть.

Я подумала о несчастном отце Хоксе и лишь кивнула в знак согласия.

Слева от нас была приемная, справа – столовая, обе пусты. Комнаты были грязными, запущенными и зловонными. Ирен прошла через столовую в кухню, и там мы нашли полную женщину в клетчатом домашнем платье и переднике, которая вымешивала тесто на присыпанной мукой доске.

Рукава ее были закатаны до локтей, а седоватые кудряшки прилипли к вспотевшему раскрасневшемуся лицу. Неудивительно, что столько взрослых и детей сидят, развалившись, на лестницах многоквартирных домов: летом внутри жарко, как в печи.

Моя хлопковая блуза прилипла к коже, а щеки начинали гореть.

– Вы пришли комнаты посмотреть? – Толстуха убрала волосы с лица перепачканной рукой, оставив на них следы белой муки. Она смерила нас с ног до головы одним быстрым взглядом. – Тут квартиры слишком простые.

Видимо, мы показались ей чересчур «расфуфыренными».

– Мы ищем сведения… о родственных связях, – объяснила Ирен.

– Родичей ищете? Тут некоторые не особо-то хотят, чтобы их нашли, готова поклясться. Я спрашиваю у них имена, беру деньги, а если они не платят, то прошу мужа выкинуть их на улицу. Вот и все, что я о них знаю.

– А давно ли вы являетесь домовладелицей?

– А вы как думаете? – Женщина фыркнула, услышав подобный вопрос. – Я и раньше не выступала в цирке у мистера Барнума и теперь вроде не гожусь. Мы с мужем Келли приехали на эти золотые берега, когда наши земляки тут сдулись, а мы наскребли достаточно денег, чтоб купить это здание, с тех пор так и живем, готовим и убираем для незнакомцев, а дети наши тоже здесь, зарабатывают кто чем может.

– Так вы жили здесь и в конце пятидесятых?

– А то. В Нью-Йорке, но не в этом месте. Простите, дамы, но у меня нет времени стоять тут с вами весь день и рассказывать о своих делах посторонним.

– Да. – Ирен прикоснулась к руке толстухи. – Но мы не совсем посторонние. Я ищу свою мать. Она здесь жила. Ирландка.

Подруга бросила на меня предостерегающий взгляд. Элиза Гилберт действительно была ирландкой (хотя лично для меня национальность не имеет значения), но потом она утверждала, что в ее венах течет испанская кровь, а позже даже стала баварской графиней.

– Да, ирландка, – продолжила Ирен. – Родилась в Лимерике, хотя некоторые говорят, что в Слайго. В любом случае она прожила здесь недолго. Мне сказали, что она умерла в этом доме.

– Недавно? – Казалось, домовладелицу оскорбила сама идея, хотя смерть, должно быть, наносила визит на 17-ю улицу так же часто, как и по любым другим адресам Манхэттена.

– Нет, – призналась Ирен, – это случилось тридцать лет назад, в январе.

– Тридцать лет? – Женщина вытерла пальцы о передник. – Так бы сразу и сказали. Вы не первые, кто спрашивает об этой леди.

– Неужели? – Я впервые подала голос.

– Да, мэм, – ответила женщина, переводя взгляд с меня на Ирен и обратно. – Какое совпадение. Всего пару недель назад о ней расспрашивал святой отец.

– Святой отец? – В звонком голосе Ирен послышалась точно отмеренная нотка волнения или даже беспокойства.

– Да. Разумеется, я рассказала все, что могла, а знала я немногое, но он в тот вечер опросил всех жильцов. Утомительное занятие для людей его возраста, надо сказать. Я налила ему немного виски на дорожку, чтобы он восстановил силы.

– Он выяснил что-нибудь? – поинтересовалась Ирен.

– Не знаю. Он сказал, что это дело очень важное и касается Церкви.

– Именно так, – сказала Ирен ханжеским тоном. – Мы с мисс Хаксли тут тоже по делам Церкви. Я хочу сделать существенное пожертвование в честь покойной матери, и епископ направил меня к этому самому святому отцу, но он… переведен в другое место и, увы, сейчас не может встретиться с нами.

– И что же это за дело?

Ирен наклонилась поближе:

– Не имею права раскрывать все детали, но епископ упомянул, что речь идет о сборе доказательств. Для канонизации.

– Матерь Божья! Святой отец сказал, конечно, что леди была весьма набожна, но чтоб такое! Неудивительно, что он искал комнату, которую она занимала и где умерла. Святую обитель! Боже, святая обитель прямо в моем доме.

– Вполне вероятно, но не говорите никому, пока это не станет фактом.

– И эта леди была вашей матерью?

– Возможно. Нас разлучили при рождении. Волнения, вы же знаете.

– Да, жестокие были годы, когда ирландцы дошли до того, что ели дрок в канавах, как какие-то овцы, спасибо чертовым англичанам. Неудивительно, что в те гнусные времена среди нас появилась святая.

Я порадовалась, что лишь раз вставила реплику, да и то слишком короткую, чтобы толстуха могла опознать мой акцент. В любом случае обсуждение кандидатуры Лолы Монтес на канонизацию показалось мне столь возмутительным, что я слишком злилась, чтобы говорить.

Ирен эксплуатировала религиозные предрассудки этой бедной женщины так же безжалостно, как мошенник, злоупотребляющий доверием.

– Вы знаете, – снова спросила примадонна, – где благословенная обитель? Нашел ли святой отец то, что искал?

– На первом этаже, в конце коридора направо. Но первый этаж несколько раз переделывали. Мы расширили столовую и установили газовые горелки.

– Могу ли я взглянуть на комнату? Я искала мать всю жизнь.

– Разумеется, мадам. А как звали эту святую женщину?

Ирен помолчала, а потом назвала испанские имена, которые Элиза присоединила к собственному:

– Мария. Долорес.

Миссис Келли закрыла глаза с благоговением:

– Мария. Долорес. Святая Дева Мария. Матерь Скорбящая. Хорошее имя ей дали.

«Сама себе дала», – чуть было не выпалила я, но удержалась, опасаясь обнаружить свое родство с «чертовыми англичанами».

– Я отведу вас в комнату. Сейчас ее занимает коммивояжер, но теперь, когда я знаю, какая важная персона жила в ней давным-давно, попрошу его перебраться в другую, а эта пусть пустует. А скоро Церковь примет решение касательно Марии Долорес?

– Подобные вещи требуют много времени и сбора доказательств, – мягко ответила Ирен, – а пока что, если можно…

– Конечно-конечно. – Толстуха тщательно вытерла руки о передник. – Я не прибирала комнату, как она того заслуживает, но ведь я не знала, Господи помилуй…

Мы проследовали за ней из столовой по темному коридору к дверям, жавшимся друг к другу у лестницы. Ключи домовладелицы звенели в такт нашим шагам. Она метнулась вперед, чтобы открыть дверь по правую руку.

– Мистер Бернсайд старый холостяк, понимаете? Не самый аккуратный малый, возможно, но добродушный и платит вовремя. А я не могу уследить за состоянием всех помещений.

Меня поразила бедность комнаты. Пол деревянный, наскоро оштукатуренные стены выцвели, запылились и напоминали по цвету картон. Единственным фимиамом в так называемой святой обители оказался запах застарелого табака. Мебели было немного: старая кровать, дубовое кресло с потрепанной обивкой, деревянный стул, стол, на котором стоял таз и лежало полотенце, а над ним висело маленькое круглое зеркальце. Еще имелся секретер, ящики которого не задвигались до конца, и покосившийся шкаф у стены.

Мне стало любопытно, какой вид открывается из окна, но я тут же пожалела, что выглянула: передо мной предстали переулки, по обеим сторонам которых стояли мусорные корзины, и ряды черных крылечек. Нигде ни миллиметра дерна, ни травинки, ни цветочка, лишь миазмы городской жизни и бумажный хлам.

Над улицами тянулись не уродливые электрические провода и телефонные кабели, которые, как чума, поразили даже Пятую авеню, а веревки для белья, хлопавшего на ветру.

– У нас тут газовое освещение, – с гордостью заметила миссис Келли, подходя к стене и протянув руку к металлическому выключателю.

– Отлично, – кивнула Ирен, – но нам оно пока не понадобится. Можно мы проведем здесь какое-то время одни? – Она склонила голову. По крайней мере, она хотя бы не заявила, что мы будем молиться.

– Разумеется, дорогая моя. Можете оставаться здесь сколько пожелаете во имя вашей святой матушки. Моя маменька тоже была ангелом Божьим, но она умерла во время голода.

Я прикусила губу. Разумеется, я слышала о Великом голоде, но он казался мне сухим фактом из древней истории маленького непокорного клочка суши к западу от «королевского острова», который нам с Уильямом Шекспиром в разные эпохи повезло называть своим домом. При виде ирландской женщины, чья мать умерла от голода в наше время, в душе что-то сжалось. Возможно, французы не так уж неправы в своей неприязни к англичанам.

Стоило хозяйке оставить нас, как я напустилась на Ирен, поскольку не могла обрушить гнев на саму себя.

– Как ты могла обманывать эту бедную малограмотную женщину и говорить о набожности, когда не веришь в Бога? – прошипела я.

Но Ирен меня не слышала. Она стояла около большого голого окна, на котором виднелись засохшие потеки грязи, и смотрела на мрачный монотонный пейзаж и на оборванных ребятишек, которые играли под грязными бельевыми веревками. Их возгласы доносились еле слышно, приглушенные стеклом и кирпичной стеной, но малышня кричала так же весело, как дети в Гайд-парке, хоть и выглядела совсем иначе.

Ирен протянула сначала одну руку в сторону, а потом другую, не догадываясь, что ее фигура напоминает сейчас крест на фоне белого прямоугольника дневного света.

Потом примадонна медленно повернулась, молча изучая бедную, голую и пустую комнату. Прошлась вдоль нее, потом поперек, дотрагиваясь до стен с каким-то изумлением.

Она была похожа на балерину – грациозная, отчужденная и молчаливая.

Ирен обошла комнату по периметру, ведя по стене рукой, делая шаг в сторону, если встречала препятствие в виде мебели, так, словно это были неуклюжие партнеры в танце, от которых она хотела увернуться.

Около одного особенно выцветшего участка стены Ирен остановилась и подошла вплотную, чтобы осмотреть и ощупать все разнообразие текстур и цветов. Она напомнила мне слепого, который пытается кончиками пальцев прочесть то, чего не видит глазами.

Комната и впрямь стала священной обителью для Ирен, куда больше, чем для меня, и я устыдилась, что подозревала ее в неискренности.

Подруга не притворялась. Светский цинизм, который я так осуждала в ней и которому вообще-то завидовала, был лишь маской, а переживала она куда сильнее, чем позволяла другим увидеть.

– В какой-то момент Лола стала религиозным фанатиком, – сказала Ирен, как во сне. Она снова дотронулась до стены. – Она развесила по всей комнате религиозные афоризмы, снова и снова читала Библию, особенно историю из Нового Завета о кающейся грешнице Марии Магдалине. Что произошло с ней здесь, с этой бунтаркой, революционеркой, пылко любившей и ненавидевшей танцовщицей? Она сошла с ума? Или, напротив, спаслась? Была жалкой? Или торжествовала?

– Я думаю… она была искренней.

– Искренней… – Ирен повернулась ко мне с улыбкой. – Я знала, что ты подберешь подходящее слово, Нелл. Если в самом конце все мы будем как минимум искренни, это уже немало.

– Ну… – Я не готова была сказать, что раскаяние стирает все грехи. Пусть так учит Священное Писание, но я пока и не стала столь великодушной.

– Отец Хокс описывает ее состояние как умиротворение. Она умерла, положив руку на Библию, в его присутствии. Она отвергла католическую веру, в лоне которой родилась, и в конце позвала к себе епископального священника. Если она и святая, Нелл, то англиканская.

Я открыла рот, потеряв дар речи, когда увидела в глазах Ирен тот свет любви, который трогал меня до глубины души.

– Был лишь один сторонник ее канонизации, и тот мертв.

– Да. – Ирен обошла комнату по кругу, но на этот раз быстрой деловой походкой. – Интересно, не поэтому ли он умер.

– Замучен до смерти, – сказала я, содрогнувшись.

– Именно. Замучен. – Ирен снова помрачнела. – Элиза Гилберт, она же Мария Долорес, она же Лола Монтес, может, и не достойна канонизации, но вот старик, тот священник, определенно не заслужил такой смерти. – Она и сама содрогнулась, удивив меня. – Это зло пострашнее даже Джека-потрошителя, поскольку сотворено не по причине сумасшествия, а в здравом уме и ради постыдной цели.

– Ты знаешь причину?

– Нет, но ничто на земле или на небе не может оправдать подобное преступление. Увы, у нас с тобой в запасе нет вечности.

– Ни у кого ее нет. Что ты хочешь сказать?

– Надо обыскать комнату.

– Зачем? От Лолы здесь ничего не осталось.

– Да, но я верю, что души оставляют следы. Я чувствую ее присутствие в этой комнате. Я пока что не понимаю ничего о предыдущей жизни Лолы: факты и противоречивые рассказы кружатся в таинственном водовороте, как юбки танцовщицы во время исполнения тарантеллы. Но здесь я ее нашла. Убежденную в своей правоте. Мне не слишком нравится само слово и понятие «смирение».

– Я заметила, – сказала я, но Ирен пропустила мое замечание мимо ушей.

– Оно кажется мне лицемерной позой. Но думаю, Лола Монтес действительно нашла в себе смирение в этой комнате, и то было не поражение, а победа. В определенной степени отец Хокс был прав. Я считаю, что он умер, защищая свою веру, веру в Лолу и в собственную правоту.

– Если так, то это ужасно.

– И примечательно. Возможно, именно он обратил ее в веру в обычном смысле слова, но и она сделала то же самое. – Ирен вздохнула. – Я почти сожалею о том, что нам придется сделать дальше.

– Что же?

– Обыскать комнату вдоль и поперек.

– Но здесь ничего нет!

– Здесь есть все, просто мы пока не нашли. Сомневаюсь, что это удалось и отцу Хоксу. По крайней мере, во мне теплится скромная надежда.

– Здесь живет другой человек. Мы будем рыться в его вещах?

– С благой целью, Нелл.

Итак, я присоединилась к ней. Нам предстояла тяжелая работа – перевернуть скромную комнату вверх дном. Мы отодвинули кровать и заглянули под ножки. Мы ощупали матрас. Потом отодвинули шкаф от стены, исследовали каждый уголок, но нашли только деревянную труху, над которой изрядно потрудились мыши, и комки пыли.

Мы вынули каждый ящик секретера и поискали за ними, надеясь, что эта развалюха помнит времена Лолы. Перевернули стулья.

Наконец не осталось ни одного нетронутого предмета мебели.

Мы стояли посреди комнаты, чихая от пыли, вспотевшие, как работники на ферме, уставшие и с красными глазами.

Ирен посмотрела на камин за шкафом, заложенный за ненадобностью кирпичами, поскольку теперь у окна стояла маленькая печка на случай зимних холодов.

– Ох, Ирен, только не это!

Вместо ответа она подошла к камину и взяла в руки совок для угля.

– Лола жила здесь всю осень, Рождество и часть января. Осмелюсь предположить, что тогда камином пользовались вовсю.

Примадонна с силой вставила лезвие совка в сухой раствор между кирпичами. Известка начала крошиться. Тогда мы по очереди стали стучать по кирпичам. В итоге один поддался, а потом и второй.

– Как мы все вернем на место? Что скажем домовладелице? – запричитала я, глядя на жуткий беспорядок на полу.

– Что мы искали реликвии святой Марии Долорес, и это, кстати, правда.

– Какие еще реликвии? – воскликнула я.

– А вот такие. – Ирен присела и вытащила из большой дыры, которую мы проделали в кладке, еще один кирпич.

Кирпич, завернутый в промасленную ткань.

Сердце у меня бешено заколотилось, когда я поняла, что, возможно, мы совершили открытие. Ирен аккуратно развернула грязную, заскорузлую от времени материю. Она была цвета нечистот, и сама я не смогла бы заставить себя дотронуться до этой мерзости даже в перчатках.

Однако Ирен взирала на находку с молчаливым благоговением.

– Нелл, я думаю, это ее последний дневник.

Я уставилась на стопку плотной бумаги, сложенной вдвое. Могло ли такое быть?

Ирен задрала верхнюю юбку и раскрыла карман. Потрепанная пачка бумаги, замотанная в грязную ткань, легко проскользнула внутрь. А юбка даже не перекосилась и не сморщилась от такого непривлекательного груза.

– Быстро! – Ирен начала собирать раскрошившиеся кирпичи в кучу. – Надо постараться вернуть стене прежний вид. По крайней мере, шкаф скроет дыру. Это чудо, что отец Хокс не нашел дневник, поскольку он явно искал именно это. Лола приберегла свои записи для нас.

– Для тебя.

Подруга остановилась и серьезно взглянула на меня:

– Я в это верю. Да, для меня.

Если верить часам на моем лацкане, у нас ушло почти тридцать минут на то, чтобы запихать обратно кирпичи и куски раскрошившейся известки, создав некое подобие стены. Мы снова придвинули шкаф к старому камину, крякая, как портовые грузчики.

Ирен подтянула нижнюю юбку чуть ли не до груди, чтобы под весом тяжелого груза она не сползла вниз по дороге домой.

У двери она повернулась, чтобы в последний раз окинуть комнату взглядом.

Я снова ощутила странное присутствие и в то же время отсутствие того существа, с которым мысленно общалась примадонна.

Потом мы захлопнули двери и поспешили по коридору в гостиную, где ждала нас хозяйка. Как ни странно, но она не заметила нашего взъерошенного вида, а если и заметила, то могла приписать его религиозному экстазу. Эти римские католики довольно эмоциональны.

– Все хорошо? – спросила она еле слышно.

– Вы высказали мудрую мысль о том, чтобы сохранить комнату для высших целей. Я доложу епископу о вашей готовности. Уверена, отец Хокс тоже будет очень благодарен.

Домовладелица широко улыбалась, но улыбка постепенно растаяла, и толстуха растерялась:

– Отец Хокс? А кто это?

На улице Ирен мертвой хваткой вцепилась мне в локоть. Я заговорила, как кукла, которая начинает плакать при нажатии на кнопку:

– Тот посетитель вовсе не отец Хокс, Ирен. Кто же он, ради всего святого?

– Я не знаю. Возможно, это был даже не англиканский священник и не епископальный. – Подруга смотрела на многолюдную улицу, но ничего перед собой не видела. А потом добавила: – И скорее всего, намерения у него были отнюдь не добрые.

Мать назвала меня в честь себя – Элиза. Я часто задумывалась, почему.

Теперь, осенью 1860 года, когда я лежу больная, она решила проделать путь до Нью-Йорка, чтобы повидаться со мной. Зачем женщина, которая отреклась от меня, захотела вдруг навестить свою дочь в конце ее жизни?

Назовите меня циничной, но думаю, ей просто стало интересно, сколько денег и драгоценностей я ей оставлю.

Скромная обстановка определенно покажет матери, что она заблуждается относительно моих планов на этот счет, а я не могу желать лучшего.

Интересно, что она скажет, когда узнает, что ничего не получит.

Как печально, что я не ожидаю от матери ничего, кроме протянутой ладони. Отец Хокс упрекнул бы меня в отсутствии милосердия, но я не могу простить эту женщину – ведь именно ее ледяное сердце подтолкнуло меня на ту изменчивую дорожку, по которой я шла всю жизнь. Что бы ни говорили обо мне, нельзя отрицать, что я относилась к окружающим с милосердием, а чувства мои столь же глубоки и открыты, как великая река Миссисипи.

Я боялась снова встретиться с матерью. Или скорее не хотела, чтобы она увидела меня в таком состоянии. Я бы хотела, чтобы левая рука могла еще поднимать кастаньеты и не приходилось правой рукой вытирать слюну, которая течет из онемевших после удара губ.

Но мать приедет лишь теперь, когда я поистине смиренна. Думаю, это хорошая закалка для духа, хоть и не могу заставить себя простить ее даже по прошествии стольких лет…

От матери ждешь тепла и поддержки, а она ничего не дала мне, кроме горя…

Она считалась красавицей и вышла замуж за ирландского офицера. Когда он умер, она снова вышла замуж за военного, но званием повыше. К тому моменту я уже родилась, единственная дочь мистера Гилберта. На момент его смерти мы жили в Англии, а затем перебрались на Восток.

Как мало ребенок может узнать об Индии и как я любила эту страну! В Индии я начала учиться тому, что потом стало моим легендарным талантом – иностранные языки и верховая езда. Лошади общались со мной без слов, и я уже в юном возрасте убегала покататься на них, чувствуя себя на их широких трясущихся спинах с капельками пота куда безопаснее, чем на матушке-земле.

Мать дважды отсылала меня в Англию, оба раза против моей воли. Первый раз мне было семь, я осталась без отца и не могла взять в толк, почему нужно отрывать меня от всего, что я так люблю, и отправлять к незнакомым мне людям в холодную, промозглую страну, которую я даже не помнила.

Мой отчим, полковник Крейги, по-своему любил меня и заботился обо мне больше, чем мать. Я даже тогда это чувствовала.

Когда я вернулась в Индию, мне дали прекрасное образование, недоступное большинству моих ровесниц в те дни, но мать была мне не рада. Она считалась тогда первой красавицей в Дели, а я почти уже созрела и начинала превращаться в женщину. Окружающие хвалили мою белоснежную кожу, темно-синие глаза и черные кудри, но еще более осанку и ум.

В два счета я вместе с умом и осанкой была снова отправлена в Англию.

____

Я призналась отцу Хоксу среди прочих куда более страшных грехов в том, что не чувствую любви к матери и объяснила почему.

Она желала избавиться от меня, еще когда мне было семь, и я была бессильна помешать ей оторвать меня от всего, что я любила. Наверное, это закалило мою волю.

Мать привезла меня в Англию во второй раз, все еще желая избавиться от меня, но уже по-другому. Я стала пешкой в амбициозных планах ее нового супруга, а значит, и в ее планах тоже. Как и все женщины ее эпохи, мать жила за счет того, что правила чужими руками.

Она хотела выдать меня замуж по расчету за командира отчима, которому перевалило за шестьдесят, тогда как мне еще не исполнилось и пятнадцати. Я лежала в постели и считала десятилетия, которые разделяли меня и этого старика: двадцать пять лет – один десяток, тридцать пять – второй, сорок пять – третий, пятьдесят пять – четвертый, шестьдесят с чем-то – без малого пятый. Почти пятьдесят лет. С таким же успехом можно было выдать меня замуж за мумию египетского фараона!

Может ли кто-то представить, как энергичный ребенок, воспитанный среди экзотических свобод Индии, отнесся к такой расчетливой брачной сделке? Моя плоть и воображение трепетали при одной только мысли о супружестве.

Когда лейтенант Джеймс рассказал мне об этом коварном плане, единственным выходом стал побег с красивым тридцатиоднолетним лейтенантом. Как говорится, известный дьявол лучше неизвестного.

А что я знала в четырнадцать, кроме того, что меня продаст любой, включая собственную матушку?

Позднее, когда я поняла всю силу женственности, то осознала, зачем потребовалось прятать меня в спальне старика. Матери не нужна была цветущая роза в собственном саду.

Теперь, когда я уже отцвела и поникла, словно влажные листья табака, она может без опаски снова приблизиться ко мне, чувствуя свое превосходство.

Я растратила впустую все, что мне дала природа, включая тело, а может, и разум…