Эмигрантские романы: Ильич, Крупская, Инесса Арманд и Елизавета К.

Сохранился рассказ большевички Елены Власовой о встрече Ленина с Инессой Арманд. Власова, знавшая Инессу по совместной работе в Москве, была поражена происшедшей в ней перемене: «В мае 1909 года я ее снова встретила уже в Париже, в эмигрантской среде. Первое, что у меня вырвалось при встрече, это возглас: «Что с вами случилось, Инесса Федоровна?» Инесса грустно ответила: «У меня большое горе, я только что похоронила в Швейцарии очень близкого мне человека, умершего от туберкулеза». Глаза Инессы были печальны, она очень осунулась и была бледна. Я поняла, что об этом больше говорить не следует, – Инесса страдает… Встреча эта произошла в одном из парижских «кафэ», где собиралась наша группа. Началось собрание. Владимир Ильич делал доклад. Инесса уже всей душой была здесь». Вероятно, в тот момент и зародилось ее чувство к Ленину. Но долго встречаться им в тот раз не пришлось. Осенью Инесса уехала в Брюссель, где поступила в университет. Через год она получила диплом лиценциата экономических наук – что-то близкое нашей нынешней степени кандидата наук. Вернувшись из Брюсселя в Париж, Инесса посещала Сорбонну, а в Берне, в первые месяцы после начала Первой мировой войны, у нее даже возникла мысль написать докторскую диссертацию. Однако занятость революционной работой заставила забыть о научной карьере.

Когда в ноябре 1909 года в Брюссель на заседание Международного Социалистического Бюро прибыл Ленин, их знакомство с Инессой получило продолжение. По его рекомендации летом 1910 года Арманд переехала в Париж. Они вместе с Лениным преподавали в партийной школе в Лонжюмо летом 1911 года. И между Ильичом и Инессой постепенно возникает любовь.

Интересно, что, судя по донесениям полицейской агентуры, обильно представленной среди слушателей школы, лекции Инессы в Лонжюмо не пользовались успехом: «История социалистического движения в Бельгии – 3 лекции; читала их эмигрантка «Инесса», оказавшаяся очень слабой лекторшей и ничего не давшая своим слушателям.

Инесса (партийный псевдоним, специально присвоенный на время преподавания в школе) – интеллигентка с высшим, полученным за границей, образованием; хотя и говорит хорошо по-русски, но, должно думать, по национальности еврейка; свободно владеет европейскими языками; ее приметы: около 26–28 лет от роду, среднего роста, худощавая, продолговатое, чистое и белое лицо; темно-русая с рыжеватым оттенком; очень пышная растительность на голове, хотя коса и производит впечатление привязанной; замужняя, имеет сына 7 лет, жила в Лонжюмо в том же доме, где помещалась и школа; обладает весьма интересной наружностью».

Здесь перепутано очень многое. Инесса, как мы знаем, – это паспортное имя нашей героини, а не партийный псевдоним. Другое дело, что товарищи по партии Инессу Елизавету Федоровну Арманд обычно называли просто Инессой. В ней не было ни капли еврейской крови. Очевидно, еврейкой агент назвал Арманд потому, что именно к евреям полиция относила обыкновенно большинство революционеров неустановленной национальности, памятуя, что евреи среди всех национальных меньшинств в наибольшей степени представлены в революционном движении. И что очень характерно – агент омолодил Инессу на целых 10 лет – так молодо и привлекательно она выглядела. Несомненно, Инесса обладала очень интересной внешностью и обратила на себя внимание как Владимира Ильича, так и слушателей школы. Обратила внимание именно как симпатичная женщина, а не как замечательный лектор. Лектором Инесса, вполне вероятно, была неважным. Да и тема ее лекций, социалистическое движение в Бельгии, вряд ли была так уж интересна русским рабочим.

Внешность Инессы была особенно выигрышной на фоне внешности жены Ленина. Она также описана одним из слушателей школы в Лонжюмо, по совместительству подрабатывавшего в Московском охранном отделении: «Вся без исключения переписка школьников с родными и знакомыми велась через «Надежду Константиновну», жену Ленина, тесно соприкасающуюся с ЦО (Центральным Органом, в то время – газетой «Социал-Демократ». – Б. С.) и исполняющую как бы обязанности секретаря редакции. Письма «Надеждой Константиновной» пересылались в Бельгию и Германию и оттуда уже направлялись по назначению в Россию. Письма из России также направлялись в указанные выше местности, пересылались оттуда к ней и здесь уже распределялись между адресатами-учениками. Имеются основания думать, что корреспонденция негласно просматривалась, и таким образом осуществлялся контроль за сношениями школьников.

Приметы «Надежды Константиновны»: около 36–38 лет от роду, выше среднего или даже высокого роста, худощавая, продолговатое бледное с морщинками лицо, темно-русая, интеллигентка, носит прическу и шляпу; детей не имеет; живет с мужем и старухой матерью в Лонжюмо».

Выходит, что в Лонжюмо Крупская занималась почти тем же, что и агенты-провокаторы охранки: перлюстрировала письма слушателей. Как и в случае с Арманд, автор полицейского донесения посчитал, что имя и отчество жены Ленина – всего лишь партийная кличка. А вот в возрасте Надежды Константиновны ошибся гораздо меньше, чем в случае с Инессой Федоровной – всего лишь на 5 лет. И портрет Крупской дал, прямо скажем, малопривлекательный. Это описание прямо как фельетон можно читать, особенно если игнорировать знаки препинания: «продолговатое бледное с морщинками лицо, темно-русая интеллигентка, носит прическу и шляпу, детей не имеет, живет с мужем и старухой матерью в Лонжюмо». Возможно, агент тяготился своей должностью. Подозревая, что Надежда Константиновна тоже выполняет осведомительные функции – только в интересах Ленина, а не полиции, он подсознательно перенес на нее ненависть к собственному малодушию.

Не исключено, что это описание Крупской подготовил рабочий из Иванова-Вознесенска С. Искрянистов. В Лонжюмо он был известен под псевдонимом «Василий», а охранному отделению – как агент «Владимирец». Надежда Константиновна вспоминала о «Василии»: «Он был очень дельным работником. В течение ряда лет занимал ответственные посты (в партии. – Б. С.). Бедовал здорово. На фабрики его, как «неблагонадежного», никуда не брали, ему никак не удавалось найти заработок, и он с женою и двумя детьми жил только на очень маленький заработок своей жены-ткачихи. Как потом выяснилось, Искрянистов не выдержал и стал провокатором. Стал здорово запивать. В Лонжюмо не пил. Вернувшись из Лонжюмо, не выдержал, покончил с собой. Раз вечером прогнал из дому жену и детей, затопил печку, закрыл трубу, наутро его нашли мертвым».

Крупская так описала начало своего с Лениным близкого знакомства с Арманд: «В 1910 году в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу же стала одним из активных членов нашей парижской группы. Она жила с семьей, двумя девочками и сынишкой. Она была очень горячей большевичкой, и очень быстро около нее стала группироваться наша парижская публика». Инесса, свободно владевшая французским языком, занималась им с недавно прибывшими эмигрантами, помогала им устроиться в большом и незнакомом городе, первое время служила им вроде гида-проводника. Но Ленин, похоже, каких-то серьезных чувств к ней тогда еще не питал. Он по-прежнему был увлечен Елизаветой К.

Ильич и Лиза встретились вновь в августе или сентябре 1910 года в окрестностях Женевы. Ленин приехал туда не из Парижа, а с острова Капри, где виделся с Горьким. По воспоминаниям Елизаветы К., Владимир Ильич отзывался о знаменитом писателе далеко не однозначно: «О Горьком Ленин говорил с симпатией, но вместе с тем, и с нескрываемой иронией. Он рассказывал мне, как он ездил с Горьким на рыбную ловлю. Лодка с двумя матросами. Один гребет. Другой насаживает червяка на крючок и подает удочку Горькому, которому остается только забросить леску в воду. Когда попалась рыба, матрос снимает ее с крючка, и так все время… Ленин говорил, шутя, что именно так русские помещики в крепостное время ловили рыбу со своей челядью».

Любопытно, что точно таким же образом ловил рыбу один из позднейших наследников Ленина на посту главы советского правительства Алексей Николаевич Косыгин. Он к тому же ловил в заповедных водоемах, где рыба сама беспрерывно прыгала на крючок, и потому никакого спортивного интереса рыбалка не представляла. Советские премьеры по части «рыбалки с челядью» давали фору русским помещикам! Кстати, ирония Ленина по поводу рыбалки Горького могла быть вызвана и завистью. Ведь, как мы помним, в Шушенском удача в рыбной ловле не сопутствовала Владимиру Ильичу, а проигрывать даже в мелочах он не любил.

Елизавета К. почувствовала, что у ее любовника и «буревестника революции» есть какая-то общая тайна: «Ленин, должно быть, любил Горького. Но было, несомненно, что-то скрытое от непосвященных, что связывало их. (Позже я узнала, что Горький был хранителем некоторых сумм, принадлежавших партии, но происхождения темного: деньги, добытые экспроприациями и пр.). Ленин был очень недоволен «идеологическим» окружением Горького, который, по его мнению, был слишком связан с «ревизионистами» ортодоксального марксизма, среди которых одни хотели исправить теорию Маркса, примешивая к ней «мелкобуржуазные» идеи каких-то немецких и австрийских философов, а другие (Луначарский) шли еще дальше и хотели превратить марксистский социализм в новую религию».

Денежные тайны у Ленина, безусловно, были, и не только в отношениях с Горьким, через которого, в частности, было получено 100 тыс. рублей из наследства Саввы Морозова. Это была страховая премия на случай смерти миллионера, застрелившегося в Канне 26 мая 1905 года. Савва Тимофеевич завещал эти деньги жене Горького М. Ф. Андреевой, которая и передала их большевикам Ленину, Красину и Богданову. Однако издание партийной литературы и содержание нигде не работающих профессиональных революционеров обходилось в копеечку. Деньги нужны были постоянно.

Вообще, ни одна политическая партия без достаточного финансирования не стоит на практике ничего, как бы ни были привлекательны для масс ее лозунги. А для получения денег на революцию все средства были хороши. Например, большевикам удалось получить значительную часть наследства сочувствовавшего им мебельного фабриканта и племянника С. Т. Морозова Николая Павловича Шмита методами, которые больше пристали брачным аферистам. Сам Шмит был арестован по делу о Декабрьском вооруженном восстании в Москве и покончил с собой в тюрьме в феврале 1907 года. Две его сестры-наследницы Екатерина и Елизавета вышли замуж за большевиков Андриканиса и Таратуту, которым Ленин поставил задачу передать шмитовские деньги в распоряжение партии.

Виктор Таратута образцово выполнил поручение. 21 февраля 1909 года его жена Елизавета передала большевикам все доставшиеся ей от брата деньги и акции, что и было оформлено специальным протоколом заседания расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий» в Париже под председательством Ленина. А вот Андриканис убедил свою несовершеннолетнюю жену Екатерину, что гораздо лучше шмитовский капитал оставить себе и безбедно жить на него в славном городе Париже. По этому поводу Ленин продиктовал Инессе Арманд письмо, где отмечалось, что «одна из сестер, Екатерина Шмит (замужем за господином Андриканисом), оспорила деньги у большевиков. Возникший из-за этого конфликт был урегулирован третейским решением, которое было вынесено в Париже в 1908 году при участии членов партии социалистов-революционеров… Этим решением было постановлено передать деньги Шмита большевикам». Но Андриканис в итоге передал партии Ленина только незначительную часть наследства, а когда ему стали грозить партийным судом, заявил о выходе из партии.

Однако и суммы, полученной через Таратуту, вполне хватило бы для безбедной жизни. Ленин получил более четверти миллиона франков, а по некоторым оценкам – даже значительно больше, чем полмиллиона. Однако в начале 1910 года под давлением Международного Социалистического Бюро была предпринята попытка объединения большевиков и меньшевиков. В результате деньги из шмитовского наследства поступили в распоряжение так называемых «держателей» – авторитетных германских социал-демократов Карла Каутского, Франца Меринга и Клары Цеткин. Они должны были выдавать средства представителям обеих фракций российской социал-демократии. В дальнейшем Ленин пытался добиться права для большевиков единолично использовать наследство Шмита и привлек к решению этой задачи Инессу Арманд.

Но вернемся к рассказу Елизаветы К. Не только о философских проблемах говорил с ней Ленин. Влюбленные гуляли на роскошной альпийской природе. Ленин приезжал к своей возлюбленной на велосипеде. Будучи хорошим велосипедистом, хотел и ее обучить велосипедной езде, но Лиза отговорилась тем, что «дама на велосипеде имеет вид комичный и неграциозный». Они также играли в шахматы. Ильич эту игру очень любил, а Лизе она давалась с трудом. В связи с этим Ленин заметил: «До сих пор я еще не встречал ни одной женщины, которая умела бы делать три вещи: читать и понимать «Капитал» Маркса, играть в шахматы и разбираться в железнодорожном путеводителе». Лиза ответила: ««Капитал» и шахматы – вещи скучные, а женщины не любят скучных вещей. Что же касается железнодорожных указателей, то женщины превосходно могут в них разбираться, но часто притворяются, что не умеют, для того, чтобы иметь предлог завести разговор со спутником по купе». В память об этом разговоре у Елизаветы К. сохранились маленькие шахматы, в которые они тогда играли и которые Ленин ей подарил.

Однажды Владимир Ильич и Лиза остановились на берегу озера Леман. Елизавета К. вспоминала: «Была великолепная погода. Озеро было лазурным. Воздух – как бокал шампанского. Мы сидели на скале, над озером. Ленин вытащил вдруг из кармана книгу и принялся читать, изрекая по временам проклятья по адресу автора и делая пометки на полях и обложке. О моем присутствии он совершенно забыл. Я рассердилась и спросила: «Что вы читаете?» – «Ну, это для вас не интересно». – «А тогда зачем же вы берете с собой на нашу прогулку книги, которые для меня неинтересны?» Я рассердилась до того, что вырвала у него книгу из рук. Обложка разорвалась, и кусок ее улетел в озеро. «Ты с ума сошла! – закричал он. – Эта книга не моя. Это книга А… Он дал мне ее на прочтение». – «Оставьте мне ее. Я куплю другой экземпляр, и вы отдадите его вашему А…» Мы вернулись с прогулки, и книга осталась у меня на много лет. Еще и сейчас я сохранила кусок изодранной обложки».

В этой сцене бросается в глаза то обстоятельство, что Лиза обращается к Ленину на «вы», а он к ней – на «ты». Скорее всего, «вы» здесь вызвано раздражением, что охватило Елизавету К., когда она решила, что Ильич ей пренебрегает. Потому и обратилась к нему холодно и подчеркнуто официально. Но, может быть, у них так это было принято всегда, из-за разницы в возрасте, она его – на «вы», а он ее – на «ты».

Крупская об этих прогулках мужа с Елизаветой К., разумеется, ничего не знала. И вообще, судя по всему, находилась в то время в Париже, куда они с Ильичом переселились еще в декабре 1908 года. Инесса же тем временем становилась все более необходимым вождю человеком. Она переводила на французский его речи и рефераты. Арманд сделалась секретарем Комитета Заграничной организации РСДРП. Когда в августе 1910 года Ленин с немалым трудом достал два билета на Копенгагенский конгресс II Интернационала, один из них он отдал Инессе. Крупская в статье, посвященной памяти Инессы Арманд, вспоминала: «Зимой 1911 года она с детьми поселилась в доме рядом с домом, где мы жили тогда. Мы виделись каждый день. Инесса стала близким нам человеком. Очень любила ее и моя старушка-мать. Инесса умела всегда ее разговорить; светлело в доме, когда Инесса приходила. Никогда ни к чему Инесса не относилась равнодушно, всегда все близко принимала к сердцу».

А в некрологе писала еще проникновеннее: «Эмиграция – тяжелая штука. Нужда, безработица, невозможность для большинства приспособиться к революционному движению чужой страны, оторванность, тоска по живой работе сломили не одну силу. Мне приходилось видеть, как удивительно быстро тускнели, выдыхались очень многие товарищи, приехавшие из России полными энергии… Инесса принадлежала к числу людей, которые не растворяются в среде, а сами влияют на нее. И Инесса внесла новую струю в нашу эмигрантскую жизнь. В ней не было и тени душевной усталости, она горячо относилась ко всему, всегда имела свое собственное мнение по тому или иному вопросу и горячо отстаивала его… Горячность Инессы, ее душевная бодрость вместе с замечательно хорошим отношением к людям делали ее душой группы большевиков…»

Тогда, в Париже, Инесса действительно еще не знала душевной усталости. Эта усталость появится позже, в России, уже после победы большевиков… А пока что Инесса подает пример бодрости и оптимизма другим русским эмигрантам. Такой запомнил нашу героиню и старый большевик Г. Н. Котов: «Как сейчас вижу ее, вышедшую от наших Ильичей. Ее темперамент мне тогда бросился в глаза. Несмотря на свои достаточно солидные годы, она была с юношеской революционной душой. Казалось, жизни в этом человеке неисчерпаемый источник. Это был горящий костер революции, и красные перья в ее шляпе являлись как бы языками этого пламени».

Об этих же днях оставил свидетельство А. С. Гречнев-Чернов: «В Париже, недалеко от улицы Толбияк, идущей прямо к парку Монсури, жила Инесса Федоровна Арманд, одна из активных работников партии. Она сняла комнату у находящегося в эмиграции уральского рабочего И. П. Мазанова. Я знал Мазанова по нелегальной работе в Донбассе. Посещая земляка, я довольно близко познакомился с И. Арманд. Этому помогли наши совместные занятия музыкой: я играл на скрипке, а она на рояле, который брала напрокат. Играла она много, хорошо владела техникой игры и обладала чувством настоящего музыканта.

Владимир Ильич охотно слушал нашу игру. Он часто приходил к И. П. Мазанову, которого знал по ссылке в Сибири. С Инессой Арманд, которую Владимир Ильич очень ценил как работника, его также связывали дружеские узы. Иногда с ним приходила и Надежда Константиновна. Играли мы самые разнообразные вещи: и ноктюрны Шопена, и сонаты Бетховена; играли Моцарта, Баха, Венявского, Шумана, Шуберта, вариации Берио.

Владимир Ильич усаживался в кресло позади рояля и молча слушал. Владимир Ильич очень любил музыку и понимал ее. Он восторгался отдельными местами из сонат Моцарта, где торжественно и величественно звучали аккорды, он увлекался сонатами Бетховена, любил бурного и темпераментного Баха, спокойную, душевную музыку Шопена, Шуберта, Шумана, высокую технику вариаций Берио. Некоторые вещи, такие, например, как ноктюрн Шопена в ми-бемоль или «Легенда» Венявского, он просил повторять».

Как и в случае с Елизаветой К., музыка сыграла большую роль и в отношениях Ленина с Инессой Арманд. Можно сказать, что его роман с Инессой, превосходной пианисткой, развивался под пленяющие звуки Моцарта и Бетховена, Шопена и Баха.

Летом 1912 года Инесса Федоровна Арманд вместе с другим партийцем, Георгием Ивановичем Сафаровым, отправилась нелегально в Петербург, чтобы активизировать работу местных большевиков в преддверии выборов в Государственную думу. Ехала она с паспортом польской крестьянки Франциски Казимировны Янкевич. По дороге заехала в краковское предместье Звежинец, где с 22 июня 1912 года жили Ленин и Крупская. Там Инесса задержалась на два дня, получив от Ильича необходимые адреса и явки. В Питер Арманд и Сафаров прибыли благополучно, провели там больше двух месяцев, посетили несколько собраний рабочих, где агитировали за одобренных Лениным кандидатов в Думу. Инесса установила связь и с Александром Армандом. От тех дней сохранилась ее записка бывшему мужу: «Спасибо за присланные деньги, они пришли как раз вовремя, а то я сидела совсем без гроша. Живу я хорошо, очень занята, очень много бегаю и мало сижу дома. Погода последние дни была очень холодная, и к тому же всюду здесь так сыро – одним словом, я здорово простудилась, и меня через день лихорадит. Принимаю хинин, и, вероятно, дня через два все обойдется». С малярией действительно все обошлось. А вот с полицией – нет.

О печальном финале их миссии Сафаров рассказал так: «12 сентября приехал в Питер бежавший из ссылки товарищ Сталин. 14 сентября я, Инесса и еще кое-кто из Петербургского Комитета были арестованы. Но организация уже стояла на крепких ногах, и провал наш не помешал провести т. Бадаева рабочим депутатом Красного Питера». Всего тогда арестовали 20 человек.

Думаю, соседство двух дат, 12 и 14 сентября, здесь неслучайно. Сафаров во внутрипартийной борьбе поддерживал Троцкого против Сталина и сгинул в волнах террора 30-х годов. Вполне возможно, что в мемуарной статье 1926 года об Инессе Арманд он хотел намекнуть, что провал питерской организации был так или иначе связан с приездом Сталина. То ли Иосиф Виссарионович пренебрег конспирацией и привел на явку «хвост». То ли, вообще, Сталин был тайным агентом охранки, разговоры о чем не утихают уже несколько десятилетий. Крупская в 30-е годы о том же эпизоде писала куда осторожнее, чтобы у читателя не возникло никаких подозрений насчет Сталина: «В Петербурге выборы уполномоченных по рабочей курии были назначены на воскресенье 16 сентября. Полиция готовилась к выборам. 14-го были арестованы Инесса и Сафаров. Но не знала еще полиция, что 12-го приехал бежавший из ссылки Сталин».

Инесса снова оказалась за решеткой. 27 сентября на допросе она заявила, что, как записано в протоколе, «прибыла из-за границы с целью устроить своих детей в учебные заведения, принадлежности своей к РСДРП не признала и дать более подробные о себе сведения отказалась». Александр Евгеньевич Арманд внес за жену залог в 5400 рублей и за Сафарова – еще 500. Он прекрасно знал, что эти деньги – потерянные, поскольку обвиняемые наверняка до суда скроются за границей. Не строили никаких иллюзий на этот счет и в полиции. Просто там полагали не лишним пополнить государственную казну хотя бы такой суммой и считали, что Инесса Арманд и Георгий Сафаров настоящую опасность для власти представляют только здесь, в России, а не в Париже или Женеве. 20 марта 1913 года Инесса вышла на свободу. Весну и лето она провела с детьми на Волге. Суд должен был состояться 27 августа 1913 года, но к тому времени Инессы и след простыл. Через Финляндию она выехала в Стокгольм, а оттуда направилась в Галицию к Ленину. Ее приезд в сентябре пришелся как раз на время работы социал-демократической конференции в Поронине. Крупская вспоминала: «В середине конференции приехала Инесса Арманд… Энергии у ней не убавлялось, с еще большей страстностью относилась она ко всем вопросам партийной жизни (только ли партийной? – Б. С.). Ужасно рады были мы все, краковцы, ее приезду… После совещания мы прожили в Поронине еще около двух недель, много гуляли, ходили как-то на Черный Стан, горное озеро знаменитой красоты, еще куда-то в горы.

Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Мы знали Инессу по Парижу, но там была большая колония, в Кракове жили небольшим товарищеским замкнутым кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса. Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую, чем на семейную жизнь, и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичом и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас «партией прогулистов». Ходили на край города, на луг (по-польски – «блонь»). Инесса даже псевдоним себе с этих пор взяла – Блонина. Инесса была хорошим музыкантом, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил «Sonate pathetique», просил ее постоянно играть, – он любил музыку…

Сначала предполагалось, что Инесса останется жить в Кракове, выпишет к себе детей из России; я ходила с ней искать квартиру даже, но краковская жизнь была очень замкнутая, напоминала немного ссылку. Не на чем было в Кракове развернуть Инессе свою энергию, которой у ней в этот период было особенно много. Решила она объехать сначала наши заграничные группы, прочесть там ряд рефератов, а потом поселиться в Париже, там налаживать работу нашего комитета заграничных организаций. Перед отъездом ее мы много говорили о женской работе. Инесса горячо настаивала на широкой постановке пропаганды среди работниц, на создании в Париже специального журнала для работниц, и Ильич писал Анне Ильиничне о необходимости издавать такой журнал, который вскоре и начал выходить».

Легко убедиться, что внезапный отъезд Инессы из Кракова Надежда Константиновна объясняет исключительно соображениями «революционной целесообразности». Мол, Арманд с ее колоссальной энергией и обширными планами было тесно в галицийском захолустье. Правда, сразу же возникает законный вопрос: почему же сам Ильич блестящему Парижу с большой колонией русских эмигрантов предпочел не столь блестящий Краков, где его окружала лишь небольшая группа единомышленников? Или энергии у Ленина было меньше, а замыслы не столь грандиозны?

Сам он объяснял переезд в Галицию (в Краков, а позднее совсем уж крохотный Поронин) необходимостью быть ближе к России, поддерживать связь с товарищами на Родине. К тому же большинство парижской эмигрантской публики не принадлежало к большевикам, а общение с «ревизионистами» и «оппортунистами» Ленину никакого удовольствия не доставляло. Вообще, как мы помним, он любил «безлюдье», а курортные места в Карпатах идеально подходили для отдыха.

Инесса была несколько другим человеком. Она сильнее, чем Ильич, тянулась к обществу, к большой компании. И, похоже, не отвергала более тесное сотрудничество с революционерами, не принадлежавшими к большевистской фракции. В Московском охранном отделении, например, имелись агентурные сведения, что Инесса после возвращения из России в 1913 году вступила в контакт с эсерами. Так ли это было на самом деле, мы достоверно не знаем и сегодня. Но вот в чем не приходится сомневаться, так это в том, что отъезд Инессы из Кракова ничего общего не имел с теми причинами, на которые ссылается Крупская. Всю свою энергию, всю свою страсть в тот момент Инесса готова была направить не на чтение рефератов и канцелярскую писанину, а исключительно на одного человека – мужа Крупской и вождя большевиков.

Теперь можно уже с уверенностью утверждать: в Кракове осенью 1913 года Инесса Арманд влюбилась во Владимира Ленина. Об этом свидетельствует ее письмо Ленину, написанное в декабре 1913 года. Оно настолько важно, что должно быть приведено полностью:

«Дорогой, вот я и в ville Lumiere (светлый город (фр.). – Б. С.), и первое впечатление отвратительное. Все раздражает в нем – и серый цвет улиц, и разодетые женщины, и случайно слышанные разговоры, и даже французский язык. А когда подъехала к boulevard St. Michel, к орлеанке, парижские воспоминания так и полезли изо всех углов, стало так грустно и даже жутко. Вспоминались былые настроения, чувства, мысли, и было жаль, потому что они уже никогда не возвратятся вновь. Многое казалось зелено-молодо – может быть, тут и пройденная ступень, а все-таки жаль, что так думать, так чувствовать, так воспринимать действительность уже больше никогда не сможешь, – и пожалеешь, что жизнь уходит. Грустно было потому, что Ароза была чем-то временным, чем-то переходным, Ароза была еще совсем близко от Кракова, а Париж – это уже нечто окончательное. Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно! Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.

Много было хорошего в Париже и в отношениях с Н. К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и надежность. В Париже я очень любила приходить к ней, сидеть у нее в комнате. Бывало, сядешь около ее стола – сначала говоришь о делах, а потом засиживаешься, говоришь о самых разнообразных материях, может быть, иногда и утомляешь ее. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему либо заходил в комнату Н. К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал. Мне еще грустно и ужасно жутко потому, что я боюсь Тамары.

Да, я ужасно боюсь Тамары. Ее смерть – это ужас, который я не могу вполне преодолеть и который вместе с тем имеет что-то притягивающее. На некоторых людей идущие поезда действуют так же – и страшно, и тянет. А самое ужасное – это то, что мне иногда приходит в голову мысль, что я хотя и невольно, но немного виновата в ее смерти! Никак я не могу совсем отделаться от этого чувства, а сейчас так охвачена им, что не могу удержаться, хочу рассказать тебе, как было дело. Если тебе покажется скучно – ты не читай, c’est entendu (договорились (фр.). – Б. С.) (для удобства у начала и конца поставлены кресты), но сейчас очень хочется говорить об этом.

+ С Тамарой мы познакомились в Париже. И как-то сразу привязались друг к другу. Она бывала у нас каждый день, проводила целые дни с нами, стала членом нашей семьи, чем-то вроде старшей дочери или младшей очень любимой сестры. Она была много моложе меня, и в моем чувстве к ней было, несомненно, много материнского. Она была очень одинока и любила мою ласку – помню, часто даже просила приласкать ее, и я ласкала ее так же, как ласкала своих детей. В ее привязанности ко мне, несомненно, был элемент восторженности. Мы очень любили проводить вечера вместе. Дети лягут спать, Савушка сидит у себя, в доме наступала полная тишина. Мы сидим в моей комнате – чаще она в моем кресле, а я на ковре, близко к ней, иногда наоборот, – и мы говорим, говорим о самых разнообразных вещах, иногда до поздней ночи. То наш разговор носил очень интимный характер – говорили о собственной жизни, то спорили или говорили о самых разнообразных вопросах. Она была умный и, пожалуй, даже талантливый человек. Не знаю, бывают ли такие разговоры между мужчинами, но уверяю тебя, это очень хорошо. Эти разговоры нас все больше сближали.

Но однажды гармония была нарушена. Прекрасно помню обстановку, при которой это произошло. Дети и Савушка были в гостях, мы с ней были одни в доме. Были зимние сумерки, топилась печка, и мы открыли дверцы печки, чтобы было теплее. Она сидела на корточках перед самым огнем, а я рядом с ней на корзине. Заговорили о том, какова должна быть жизнь социал-демократа. Она уверяла, что социал-демократ должен отказаться от всего – от любви, от семьи, должен знать только дело, жить только для него. Меня это очень взволновало. И не только потому, что я противница аскетизма и считаю его сейчас бесполезным для дела, но и потому, что мне казалось, что и в ее устах это только слова. У нашей русской интеллигенции слова и даже убеждения очень и очень часто расходятся с делами. Идеи, слова всегда великолепные и самые передовые, ну а дела часто мизерные, если не хуже. Этим, пожалуй, в некоторой степени, в малой степени, допустим, страдает и наша социал-демократическая интеллигенция. Я знаю, что это исторически объяснимо, что это несчастье нашей интеллигенции и пр. Я знаю, но все же эта черта мне особенно противна. Мне было очень больно увидеть в Тамаре ненавистную черту. Для меня это было пятном, которое безобразило весь ее образ, которое очень хотелось поскорее стереть и уничтожить. С этого дня мир между нами кончился. Я не упускала случая попрекнуть ее, ловила ее на каждом слове, на каждом поступке, твердила: вот твои слова, а вот твои дела, говоришь, всем надо пожертвовать, а сама без нужды сидишь за границей. Я не жалела насмешек, я, кажется, право, была беспощадна. Конфликт следовал за конфликтом, и, так как мы любили друг друга, нам было очень больно, но тем страстнее, тем раздражительнее становились наши споры. И Тамара искала все новые аргументы, пыталась все лучше обосновать свое мнение. Это мнение становилось все сознательнее, то, что, может быть, было лишь смутной девичьей мечтой, постепенно превращаясь в твердый принцип. Она теперь уже верила, что только так и можно жить. Она хотела доказать и мне, и себе, что она это проведет в жизнь.

И вот наступил решительный момент проверки, пробы сил, момент, когда слово должно было быть превращено в дело. Тамара решила ехать в Россию. Но в Париже жил человек, которого она любила, – поселенец, который не мог ехать в Россию вместе с ней. Возник тяжелый конфликт – или остаться с любимым человеком и потерять самоуважение, веру в себя, или потерять любимого человека. И, как мне кажется, этот конфликт и сломал Тамару. И как знать, если бы не я, если бы не мое вмешательство, смутная греза так бы и осталась смутной грезой, никогда бы не выросла в убеждение, никакого конфликта бы не было. Я не сумела понять, что Тамара была прекрасный, но нежный, хрупкий цветок, к которому жизнь и так была слишком сурова, который нужно было только лелеять и ласкать, нужно бережно взрастить. Тогда бы он, может быть, окреп и стал жизнеспособным. Я так боюсь, что лишь помогла жизни нанести удар. Ведь, уверяю тебя, я так любила ее. Когда мне эта мысль приходит в голову, а она приходила и в Кракове, меня охватывает ужас – я ненавижу себя.

Была сегодня у Ник. Вас. Застала там Камского с семьей и Иголкина, который только что вернулся из Америки и ругает ее на чем свет стоит. Рассказывает много интересного. Они меня здесь прозвали исчезнувшей Джокондой. И мнение обосновывают очень длинно и забавно. Завтра будет заседание КЗО. Я думаю здесь прочитать перед группой доклад о совещании и хочу у тебя попросить совет о конспирации, что можно говорить, чего нельзя. Например, можно ли говорить об организациях и, указывая разнообразие организационных форм, прямо указать – в Москве так-то, а в Питере иначе, и можно ли, например, сказать, что организация держится на таких-то и таких-то легальных организациях (профессиональные союзы, певческие общества, кооперативы и пр.), или это неконспиративно и пр. Буду благодарна за всякие советы и указания, которые ты мне пришлешь по поводу доклада. Только ответь поскорее. Между прочим, они мне сказали, что в газетах появилось известие (или, может, этот слух идет от Рубанова), что во время конференции устраиваемой М. Б. (Международным Бюро II Интернационала. – Б. С.), какая-то комиссия, состоящая из Вандервелда и Гюисманса будет играть роль третейского суда, что ли? Правда ли это? Еще вот что прошу тебя. Когда будешь писать мне о делах, то как-нибудь отмечай, о чем можно говорить и чего говорить нельзя. А то иногда хочется сказать что-нибудь, и не знаешь, как ты на это смотришь. Иголкин, между прочим, занимает презабавную позицию. Он не находится ни в нашей группе, ни у примиренцев (последних очень не любит). Тебя лично, он, по-видимому, очень любит, но видит какую-то заслугу в том, что все-таки может противостоять тебе. Вот, мол, такой я силач, не поддаюсь самому Ленину. По-моему, в таком отношении есть много лестного, но все-таки это забавно.

Ну, дорогой, на сегодня довольно – хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе – я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н. К., брату (очевидно, Борису Арманду. – Б. С.), Зине (социал-демократке Зинаиде Лилиной, жене ближайшего друга и соратника Ленина, Григория Зиновьева. – Б. С.).

Неужели никто ничего не получил? Крепко тебя целую. Твоя Инесса».

По прочтении этого письма становится совершенно очевидно: Инесса Арманд Ленина очень сильно любила. Он к влюбленной поклоннице тоже был неравнодушен. Но любил ли Ленин Инессу? Думаю, тогда, в 1913-м, еще нет. Иначе, почему настоял на расставании, не отвечал на письма? Ведь Инесса готова была оставаться если не в Кракове, то хотя бы в галицийском курорте Ароза, отнюдь не для революционной работы, а лишь затем, чтобы быть поблизости от предмета своей любви. Но Ильич был непреклонен и настоял на отъезде Инессы в Париж, – туда, где произошла их первая встреча. Тогда, в 1909 году, и позднее, в Лонжюмо, Арманд еще не была влюблена в вождя большевиков. Вернее, так она думала. Но на самом-то деле уже в ту пору его любила. Ведь призналась же в письме: «Тебя я в ту пору боялась больше огня… Лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе».

Вообще говоря, можно установить точную дату единственного сохранившегося письма Инессы Ленину. Она отмечает, что писала письмо в декабре 1913 года, в субботу и воскресенье. Поскольку новогодних поздравлений в письме нет, можно предположить, что писалось оно не в последние предновогодние субботу и воскресенье, 29-го и 30-го числа (по новому стилю – григорианскому календарю). Между тем, из трех упоминаемых Инессой писем и одной телеграммы, по крайней мере, телеграмму Владимир Ильич получил. И даже на нее ответил телеграммой же: «Сейчас получил телеграмму и переменил конверт, назначенный было в А… (несомненно, в Арозу. – Б. С.)

Что же с ЦО?? Ведь это позор и скандал!! До сих пор нет и нет даже корректур. Запроси и добейся толку, пожалуйста.

№ «Vorwdrts», где Каутский сказал поганую фразу, что партии нет… – № 333, 18. XII. 1913. Надо его достать… и организовать кампанию протеста».

Не вызывает сомнений, что ответную телеграмму Ленин отправил вскоре после 18 декабря 1913 года – дня, когда вышел номер газеты с вызвавшей его гнев речью Карла Каутского на сессии Международного Социалистического Бюро. Во время работы над письмом Инесса ленинской телеграммы еще не получила. Значит, письмо она писала в те субботу и воскресенье, которые приходятся на промежуток времени между 18 и 29 декабря, т. е. 22 и 23 декабря. И именно на это письмо сохранился (правда, не полностью) ответ Ленина, составителями Полного собрания сочинений датируемый концом декабря 1913 года: «Глупы идиотски те люди, которые «испугались» доверенных лиц (речь идет о революционно настроенных рабочих, которые, по мысли Ленина, должны были осуществлять связь между ЦК и социал-демократическими группами в России. – Б. С.), как вещи якобы «обидной» для ячеек. Значит-де, ячеек нет, если хотят доверенных лиц!

Комики! Гонятся за словом, не вдумываясь, как дьявольски сложна и хитра жизнь, дающая совсем новые формы, лишь частью «уцепленные» нами.

Люди большей частью (99 % из буржуазии, 98 % из ликвидаторов, около 60–70 % из большевиков) не умеют думать, а только заучивают слова. Заучили слово: «подполье». Твердо. Повторить могут. Наизусть знают.

А как надо изменить его формы в новой обстановке, как для этого заново учиться и думать надо, этого мы не понимаем.

Летнее совещание 1913 г. (за границей) – решено: побороть 7-ку. Кампания рабочих масс осенью 1913 г. – большинство за нас!! «Кружок» «доверенных лиц» (без выбора от ячеек!! Караул!! – кричат Антонов, Исаак & К°) постановил – массы выполнили.

Как это сделать? А вот учиться надо понимать эту «хитрую» механику. Этого бы нельзя было сделать, не будь подполья и ячеек. И этого бы нельзя было сделать, если бы не было новых и хитрых форм подполья и ячеек.

Очень интересуюсь, сумеешь ли ты это втолковать публике. Пиши поподробнее.

Получили 1 экз. «Спутника рабочего». 5000 экз. уже разошлись!! Ура!! Беритесь архиэнергично за женский журнал!»

Жаль, что не сохранилось ни начала, ни конца письма. И вряд ли мы когда-нибудь узнаем, кто изъял страницы: то ли дети Инессы при передаче письма в архив, то ли уже сами бдительные сотрудники архива, дабы избежать возможных пересудов. Ясно одно: сохранившаяся часть письма – это ответ на вопросы Инессы, связанные с нелегальной работой и конспирацией. А вот более интересные для нас ленинские откровения насчет поцелуев и расставания и, вполне вероятно, комментарии по поводу трагической истории безвестной русской социал-демократки Тамары, боюсь, утрачены навсегда. Характерно, что женщине, к которой был неравнодушен, Владимир Ильич писал письма весьма деловые. По предположению Валентинова, любовь Ленина к Арманд могла свестись к поцелую «между разговором о предательстве меньшевиков и резолюцией, клеймящей капиталистических акул и империализм». Судя по письмам, в 1913 году так и было. И даже, скорее всего, тогда Ильич и Инесса вообще обходились без поцелуев. Инесса Ленина уже любила. Ее письмо – это письмо страстно, впервые по-настоящему влюбленной девушки, вроде письма пушкинской Татьяны. Читая его, забываешь, что Инессе уже под сорок, что она дважды была замужем, и мужей своих любила. И не сразу обращаешь внимание на некоторые детали, как будто доказывающие, что у нашей героини незадолго до первого серьезного выяснения отношений с Лениным был короткий, но оставивший свой след роман.

Мне кажется, что и к революции Инесса испытывала те же чувства, какие испытывала к своей подруге Тамаре и какие люди испытывают к мчащимся навстречу поездам – «и страшно, и тянет». И похожее отношение, возможно, было у нее и к вождю революции. Ленин, как магнитом, притягивал Инессу. Но что-то, подсознательно, и отталкивало ее от Ильича. Как тогда, в Париже, когда, по собственному признанию, Инесса боялась Ленина «пуще огня».

Повторю, что кто такая была покончившая с собой Тамара, мы, к сожалению, не знаем. Не знаем даже, подлинное ли это имя или партийная кличка. А вот личность проживавшего в Париже в одной квартире с Инессой Савушки установлена точно. Это русский социал-демократ Яков Давидович Зевин, имевший партийную кличку Савва. Он был среди учеников школы в Лонжюмо и тогда еще стоял на меньшевистских позициях. Позднее, на Пражской партийной конференции в январе 1912 года он бурно дискутировал с Лениным, отстаивая правоту Плеханова, но, убежденный аргументами и личностью вождя большевиков, после конференции перешел на большевистские позиции. Подлинную фамилию Саввы полиция так и не установила. Но сохранилось полицейское описание его внешности, сделанное одним из агентов в партийной школе в Лонжюмо: «Савва», по убеждениям меньшевик-партиец плехановского толка; работал на одном из крупных заводов под Екатеринославом; еврей по национальности, но не похож на такового по своей наружности; сын лавочника или торговца, совершенно отбившийся от своей среды; уроженец одного из маленьких городков близ Екатеринослова (в действительности – в Могилевской губернии. – Б. С.); перед поездкой в школу успел отбыть срок административной высылки в районе Вологодской губернии; хорошо говорит по-русски и напоминает собою по наружности коммивояжера». А вот портрет, нарисованный другим агентом, уже на Пражской конференции: «От Екатеринослава (т. е. делегат от Екатеринославской губернии. – Б. С.) – «Савва», он же «Савка», эсдек-меньшевик, около 21–23 лет от роду, выше среднего роста, полный, весьма красивой наружности, полное румяное лицо без растительности (в дальнейшем, по возвращении в Россию, Зевин отпустил усы и бороду. – Б. С.), светлый блондин; рабочий, но без определенной профессии, ученик последней школы партийных пропагандистов и агитаторов в местечке Лонжюмо, бойко владеет пером; русский по национальности, в зависимости от костюма его можно принять и за рабочего и за интеллигентного человека (внешность Саввы действительно была обманчива – его, чистокровного еврея, часто принимали за русского, тем более, что и по-русски он говорил без акцента. – Б. С.); ярый поклонник Плеханова, с коим находится в непосредственной переписке; делегирован местной группой».

На конференции разногласия с Лениным довели Зевина буквально до слез. Тот же агент сообщал: «Голосуя в первые дни за все выносившиеся резолюции (отражавшие точку зрения большевиков. – Б. С.), он получил какое-то личное письмо от Плеханова и тотчас же подал заявление о том, что не считает настоящей конференции общепартийной, слагает с себя ответственность за характер и результат ее работ и намерен дальше присутствовать лишь как уполномоченный организацией делегат, дабы иметь впоследствии право сделать у себя на месте соответствующий доклад.

Так как «Савва», в дополнение к своему заявлению, просил еще и права голоса по существу такового, то «Лениным» был поставлен на голосование вопрос, разрешить ли говорить «Савве», и признает ли вообще конференция допустимость подобного рода заявлений. Большинством конференции в праве голоса «Савве» было отказано, заявление его лишь принято к сведению, и признана принципиальная недопустимость подобного характера выступлений вообще. «Савва», не ожидавший подобного решения, не выдержал и здесь же расплакался».

Яков Давидович, несомненно, был искренней и чувствительной натурой. И кончил трагически. По возвращении в Россию работал в большевистской организации Баку. Здесь сошелся с социал-демократкой Надеждой Николаевной Колесниковой, ставшей его женой. Был арестован, сослан, после февраля 1917 года переехал в Москву, работал в Моссовете, в августе вернулся в Баку, был наркомом труда Бакинской коммуны. 20 сентября 1918 года Зевина расстреляли в составе 26 бакинских комиссаров. Жену с двумя детьми он успел отправить в Астрахань последним пароходом.

Причудливо переплетаются людские судьбы. Уже после гибели мужа Колесникова подружилась с Крупской, и от нее Надежда Константиновна и Владимир Ильич узнали о гибели хорошо знакомого им по школе в Лонжюмо и Пражской конференции Саввы. Впоследствии Надежда Николаевна какое-то время возглавляла педагогическую Академию имени Крупской. А сын Зевина Владимир стал одним из биографов Ленина.

Надежда Константиновна тепло вспоминала о Савве: «В памяти осталось взволнованное лицо Саввы (на конференции в Праге. – Б. С.)… В Лонжюмо Савва всегда был веселым, очень уравновешенным, и потому так поразило меня его волнение». Хотя, замечу, в Лонжюмо Зевин болел тифом, но все равно не впадал в уныние. Иное дело – Прага, где Якова потрясла обструкция, устроенная товарищами по партии. И Надежда Колесникова свидетельствовала: «Зевин впоследствии всегда с восхищением рассказывал о своем пребывании в партийной школе. Он говорил, что это были счастливейшие дни в его жизни: возможность в течение 4-х месяцев почти ежедневного общения с Владимиром Ильичом, его лекции о практике партийной работы – все это оставило неизгладимое впечатление». Думаю, что все-таки не лекции Ленина, с которым еще предстояло острое столкновение на Пражской конференции, а встреча с Инессой Арманд сделало пребывание в Лонжюмо самым счастливым временем в жизни Саввы. Высокий, румяный блондин, «весьма красивой наружности», молодой, да еще выглядевший моложе своих лет (в Праге Якову было не 23 года, а полных 27) влюбился в признанную красавицу Инессу. Она на 10 лет его старше, но тоже кажется моложе своего возраста. И человек Инесса очень добрый. Ухаживает за больным тифом товарищем, помогает не знающему французского языка Савве вписаться в местную жизнь. И возникает любовь. То, как Инесса пишет о Савушке в письме Ильичу, доказывает, что Яков стал близким ей человеком, и о детях ее заботился. Да и само имя Зевина упоминается здесь в контексте споров с Тамарой о том, должен ли революционер отказаться ради дела от любви, от семьи. А в этом споре Инесса выступала как убежденная противница аскетизма. Скорее всего, в этот момент любовное чувство не было ей чуждо. Только любила она тогда не Ленина, а Савву. Не исключено, что из-за разницы в возрасте любовь Инессы к Зевину, как и к Тамаре, приобрела материнский оттенок.

Любовь же к Ленину, подсознательно возникшая еще в Париже, захватила Инессу позднее, уже в Польше. Однако сердце Владимира Ильича в ту пору, похоже, было занято другой. Но не Надеждой Константиновной. И не из-за опасения, что банальная любовная интрижка подорвет его авторитет в партии, Ленин «провел расставание» с Арманд. Тем более что для самих основоположников марксизма, равно как и для их видных последователей, адюльтер был делом вполне обычным. В феврале 1929 года немецкая коммунистка и соратница Арманд и Крупской по международному женскому социалистическому движению Клара Цеткин писала директору Института Маркса и Энгельса Давиду Борисовичу Рязанову: «О существовании сына Карла Маркса и Елены Демут я узнала в качестве неоспоримого факта не от кого иного, как от самого Карла Каутского. Он рассказывал мне, что Эде (Эдуард Бернштейн. – Б. С.) сообщил ему, что из переписки с несомненностью выяснилось, что Маркс является отцом незаконного сына… В одном из писем Маркс горячо благодарил Энгельса за дружескую услугу, которую тот ему оказал, признав перед его женой себя отцом. Каутский с сыном Маркса познакомился во время своего пребывания в Лондоне. По его мнению, это простой молодой рабочий, по-видимому, не унаследовавший и тени гения своего отца. Он, по словам Каутского, необразован и неодарен… Энгельс не интересовался своим мнимым сыном, он воспитывался у чужих людей. Ни Маркс, ни Энгельс не уделили ему никакого внимания. Об этом рассказывал и Парвус. Во время бурной сцены со своей женой он сослался в виде «оправдания», как мне сообщила возмущенная Таня Гельфанд, на то, что вот даже и у Маркса был незаконный сын. Ленхен Демут была служанкой в семье Маркса… «Пересуды» по поводу того, кто был отцом первой дочери Луизы Фрейбергер – Виктор Адлер, Бебель или Энгельс, – я прошу сохранять в строгом секрете. Еще жива семья Фрейбергеров, так же как и сын Адлера, и дочь Бебеля, и я знаю, что они тогда сильно страдали от пересудов… Для исследователей Маркса и Энгельса существуют более серьезные вопросы…»

У Ленина незаконных детей, равно как и законных, насколько известно, не было. Правда, существует легенда, будто у Инессы Арманд был еще шестой ребенок – от Ильича и что якобы даже могила его в Швейцарии сохранилась до наших дней. По этому поводу писательница Лариса Васильева резонно заметила: «Неужели на могиле написано, что он – от Ленина?» Легенда легендой и останется. А вот пофантазировать на тему, кого бы из друзей Ленин попросил выступить перед Крупской в качестве мнимого отца своего незаконного ребенка, конечно, можно. Ближайшим другом Ильича, как известно, был Григорий Зиновьев. Но он сам имел жену. Холостяков же в ленинском окружении я что-то не припомню…

Неизвестно, знал ли Владимир Ильич о незаконнорожденном сыне Маркса. Если знал, то мог бы сослаться на пример творца «Капитала» в случае, если Крупская устраивала ему сцены по поводу Инессы Арманд или Елизаветы К. Впрочем, о К. Надежда Константиновна наверняка ничего не знала. Да и были ли объяснения между супругами насчет Инессы, нам достоверно неизвестно…

Несомненно, вождь большевиков испытывал к Арманд теплые чувства. Но тогда еще не был в нее влюблен. Потому что продолжал любить Елизавету К. И по-прежнему писал ей письма.

Лиза вспоминала, что ленинские письма из Парижа «всегда были очень дружескими, но часто имели наставительный тон. Видно было, что они писались человеком, привыкшим «руководить» другими». Даже в отношениях с любимыми женщинами Ильич не мог избавиться от менторства. Неистребимая потребность руководить, воспитывать из своих корреспонденток настоящих социал-демократок проявилась в ленинских письмах как Инессе Арманд, так и Елизавете К. В ноябре 1910 года он писал Лизе: «По поводу Льва Толстого скажу тебе мое мнение. Я всегда держался мнения не застаиваться на угнетающих мыслях, но усилием воли отстранять их на время, когда должен действовать, какого бы важного значения и непосредственного личного значения они ни были, и мне кажется, что можно такого навыка достигнуть…

«Исход» Толстого замечательно украсил и завершил его жизнь, как удачный последний штрих, потому что это был единственный предъявляемый ему укор, что он живет вопреки своей проповеди. А «графинюшка», все-таки, втащила-таки насильно в дом его тело, а не согласилась поставить под «деревом бедных»; дама настойчивая! Вместе с тем нахожу, что стремиться подражать Толстому в своей жизни никому не следует; у него – своя судьба, каждому из нас – свой жребий. Как у Жуковского в стихотворении о крестах: пробовал-пробовал человек всякие кресты – большие и малые, дорогие и дешевые – все не по плечу; нашел, наконец, такой, что ловко нести: оказался свой же собственный крест, который раньше носил и от которого думал избавиться. Как ни жалко, но пора уже было умирать Толстому – и как он удачно этот финал проделал…»

Мысль о том, что каждый должен нести свой крест, постоянно преследовала Ленина, когда он общался с Лизой. Ему очень надо было, чтобы любимая женщина готова была этот крест с ним разделить. Чувство и долг должны были находиться в состоянии гармонии. И от возлюбленной Ленина требовалось принять его полностью, таким как есть, с этими немного жутковатыми рассуждениями о смерти гения, «замечательно украсившей» его жизнь! Рассуждениями, кстати сказать, созвучными мысли Фридриха Ницше: «В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря на земле, – или смерть плохо удалась вам».

Елизавета К. явно не принимала ленинского цинизма. Письмо о Толстом она прокомментировала следующим образом: «Не надо толковать это письмо Ленина в фаталистическом смысле. Ленин абсолютно не был фаталистом. Он хотел только сказать, что индивидуальные судьбы людей не похожи одна на другую и что, раз человек сам выбрал свой «крест», надо уметь нести его до конца, т. е. упорствовать в начатом усилии, без устали». Поэтому в другом письме Лизе Ленин писал о покончивших с собой в декабре 1911 года марксистах супругах Поле и Лауре Лафарг (Лаура была дочерью Карла Маркса): «Скажу тебе, что самоубийства их не одобряю, потому что он мог еще писать и действовать (Лафарги покончили с собой, придя к выводу, что старость уже не позволяет им продолжать трудиться для дела революции. – Б. С.); имел средства к жизни и никого своим существованием не тяготил; и, если не мог активно действовать, то мог быть еще зрителем жизни и подавать советы мудреца, умудренного жизнью. В этом отношении у них были не так давно предшественники – Гумплович (известный австрийский социолог. – Б. С.) с женою; но у тех более обоснованно, потому что страдали неизлечимыми и мучительными болезнями (раком и слепотою, кажется)». Столь расчетливое, рациональное отношение к вопросам жизни и смерти Елизавете К. не нравилось. Можно уверенно предположить, что и Инесса Арманд от подобных рассуждений любимого Ильича была не в восторге. Ведь мир чувств для нее много значил, и смерть близких она переживала очень тяжело.

Елизавета К. очень хорошо чувствовала изъяны в духовном мире Ленина. И к ее словам стоит прислушаться. Ведь так, как она, Владимира Ильича знала, наверное, только Инесса Арманд. Даже Крупской, боюсь, душа мужа до такой степени не была доступна. Лиза смело разрушала иконописный образ бывшего любовника: «Официальные биографы Ленина ткут вокруг его личности «позолоченную легенду» и приписывают ему самые редкие и тонкие духовные черты. Я знала его хорошо и имею основания думать, что со мной он бывал откровенен и искренен (поскольку вообще этот человек, – азиат не только по внешности, но и по характеру, полному хитрости, – мог быть искренен). Я никогда не замечала у Ленина ни капли увлечения чем-нибудь, что выходило за строгие рамки его политических интересов. Он интересовался философией, но исключительно как своего рода духовный жандарм, имеющий поручение ловить и изобличать нарушителей и преступников, позволяющих себе протаскивать в партию псевдомарксистскую контрабанду. Когда он прислал мне свою книгу об «эмпириомонизме и эмпириокритицизме» (имеется в виду единственная философская работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». – Б. С.), книга эта меня не заинтересовала. Я дала ее на прочтение одному знакомому специалисту по истории философии. Он очень веселился, читая книгу, и говорил: «Этот забавный автор объясняет «заблуждения» такого-то (речь шла о каком-то известном философе, не могу вспомнить, о ком именно) его социальным происхождением и профессией, – философ был, кажется, епископ (несомненно, имелся в виду епископ Джордж Беркли, которого Ильич подверг уничтожающей критике. – Б. С.), – и в то же время он восторгается одним материалистом. Он не знает, что этот последний прославился, между прочим, тем, что предложил избрать кронпринца доктором «гонорис кауза» (почетным доктором. – Б. С.) одного из университетов Германии, мотивируя свое предложение тем, что самый факт рождения в семье Гогенцоллернов уже дает кронпринцу естественное право на высшую степень в науке и философии». Я не преминула рассказать это Ленину. «Это не важно!» – ответил он».

Ленин, по утверждению Елизаветы К., читал много, но достаточно поверхностно, прежде всего, с точки зрения политических пристрастий и нужд. Из Гамсуна прочел только «Голод», Чехова любил, но читал почти исключительно его юмористические рассказы, «для развлечения и отдыха», а гораздо более серьезные и глубокие повести и пьесы не читал. Иногда невежество Ленина в некоторых областях культуры Елизавету просто потрясало. Однажды она послала ему открытку с репродукцией леонардовской Джоконды. В ответном письме Владимир Ильич попросил: «Напиши, кто такая была Джоконда? По виду ее и костюму не могу понять. Знаю, что есть опера такая и, кажется, произведение Д’Аннунцио? Но что это за штука, не знаю». Лиза решила, что Виллиам Фрей ее разыгрывает. Однако в одном из следующих писем он напомнил: «Несмотря на мою просьбу, ты мне ничего не написала о Джоконде. Напиши, кто такая она была. Не забудь».

Свидетельства Лизы очень созвучны воспоминаниям уже знакомого нам В. А. Оболенского, который писал о Ленине: «Он был настолько поглощен социально-политическими вопросами, что никогда на другие темы не разговаривал с нами. Я даже представить себе не могу его разговаривающим о поэзии, живописи, музыке, еще меньше – о любви, о сложных духовных переживаниях человека, а тем более о каких-либо житейских мелочах, не связанных с конспирацией».

Как мы убедились, с любимой женщиной Ильич мог беседовать и о поэзии, и на другие отвлеченные темы, но разговор все равно, в конечном счете, возвращался к проблемам революции и марксизма. Вот и любовь к музыке у Ленина оказалась с революционным подтекстом. Однажды Елизавета К. узнала, почему ее любовник был так неравнодушен к 3-й части Патетической сонаты Бетховена, которую она по его просьбе часто играла. Оказывается, в начале 3-й части Ильич находил сходство с революционной песней – гимном еврейской социал-демократической партии «Бунд». У Елизаветы К. даже сохранились ноты бетховенской сонаты, где Ленин карандашом пометил понравившееся ему место.

Когда Лиза собиралась поступать в Сорбонну и писать работу об эстетике человеческой речи, Ленин написал ей: «Что это ты – никак в искусство удариться хочешь! Эстетика – это вроде «идеализма»! Не очень ты на нее налегай». Хотя Ленин все-таки был против того, чтобы все явления жизни связывать с классовой борьбой. Весной 1911 года он писал Елизавете К. по поводу одной статьи Богданова: «Вот пример опошления марксизма с притаскиванием за уши классовой борьбы к чему бы то ни было. Это вроде того, как когда-то издевались «Московские Ведомости» над съездами земских врачей: читается доклад о высоком камнечесании, а в заключительных выводах докладчик произносит: итак, России необходима Конституция. Если так будут всюду совать классовую борьбу, как Богданов в сказания о вурдалаках, а Луначарский в эстетику и литературную критику, – так она всем в зубах навязнет и опротивеет до тошноты». Слова абсолютно правильные. Беда только в том, что после прихода к власти Ленин и его соратники ни одну сферу деятельности не оставили без надзора с точки зрения «полезности делу пролетариата».

Как-то раз Елизавета К. слегка кокетливо спросила Виллиама Фрея: «Сознайтесь, вы не совсем уверены во мне. Да и, в самом деле, почему бы я не могла оказаться «охранницей»? Признайтесь, вы меня даже подозревали. Пэ-Пэ рассказывал мне, что вы спрашивали у него, не шпионка ли я…» Собеседник в ответ рассмеялся: «Всякому свое. Есть женщины, которым подходит заниматься политикой. А другим – совсем нет. И о таких именно Чехов говорил: «Женщина, занимающаяся политикой, подобна бешеной канарейке».

В связи с этой сентенцией Лиза обоснованно заподозрила, что в душе Ленин вовсе не был феминистом, хотя в интересах революционной борьбы пропагандировал полное равноправие женщин, в том числе и в области политики. Из трех близких ему женщин Крупскую и Арманд Владимир Ильич явно относил к тем, кто может заниматься политикой. А Елизавету К. считал чеховской «бешеной канарейкой». В мемуарах Лиза следующим образом суммировала отношение Ильича к женскому вопросу: «Я не думаю, чтобы Ленин был феминистом в обычном смысле слова. Теоретически он, конечно, был ортодоксальный марксист, за равноправие. Но он был слишком мужчина, чтобы искренне верить в это. Во всяком случае, он всегда говорил о женщинах с нескрываемой иронией. Правда, с такой же иронией он говорил и о мужчинах. У него, несомненно, была мания величия, и все, что он видел вокруг себя, казалось ему недостаточно крупным… по сравнению с его социал-демократическим идеалом или с ним самим? Право, не знаю».

Однажды на почве женского вопроса Ленин и Елизавета К. даже поссорились. Произошло это при обсуждении конфликта, возникшего на о. Капри. Там Горький, Луначарский и Богданов организовали школу для рабочих. И жены руководителей школы переругались между собой «на идейной почве» и втянули в свару и лекторов, и слушателей. По словам Лизы, Ленин «обнаружил большую непочтительность к «супругам», которые вмешиваются в партийные дела. Меня это задело, и несколько времени спустя я написала ему письмо, где изливала свое глубокое удивление по поводу того, что он, социал-демократ, отказывает «супругам» в праве заниматься делами, которыми занимаются их мужья». Ответ Ленина был снисходительно-ироническим и немного раздраженным: «С немалыми усилиями поборол я свое нерасположение полемизировать по поводу «выеденного яйца», – из-за мелочных принципов и из-за шуток заводить дрязговые препирательства. Но уже так и быть: в первый и последний раз «поднимаю перчатку». Смысла и цели вашего задорного послания не понимаю. Разве от заграничной скуки… Странно мне, что вы пишете так торжественно: «в нашей среде», «у нас»… Да, ведь этими же правилами руководствовалась почтеннейшая Василиса Егоровна, комендантша Белогорской крепости из «Капитанской дочки», когда за своего Ивана Кузьмича распоряжалась разобрать Прохорова с Устиньей да обоих и наказать, и всякие прочие дела делала. Значит, тут нового «у нас» ничего нет. Я, впрочем, по существу не возражаю и, напротив, считаю похвальным такое возвращение к традиционному взгляду. Несколько времени раньше мне, напротив, приходилось спорить неоднократно с несколькими «нами» – «лицами женского происхождения», по изящному выражению депутата Тимошкина, который мне утверждал, что вступление в брак нисколько не меняет их положения и отношений, как к прочим, так и к своей не дражайшей «половине». Все, впрочем, горячо спорившие на эту тему, очень скоро перешли к древнейшему воззрению, резюмируемому кратко, но ярко народною поговоркою: «муж да жена – одна сатана», – и это я со своей стороны нахожу весьма поощрения заслуживающим – с маленькою только разницей от простодушной комендантши: можно и отвечать за мужа и «являться на собрания» и «голос подавать» даже, но с одной оговоркой: с его ведома и согласия, по его поручению и за его ответственностью – так же, как и за дело, порученное адвокату и им проигранное, платится его доверитель. Что же касается «чиновничьих регламентов и ограничений», то не понимаю, зачем они тут попали, разве только для хлесткости выражений и шпилечного укола. Но меня этим не проберешь! – шкура моя достаточно выдубленная, принимаю равнодушно и спокойно всякий «фасон де парлэ» (стиль речи (фр.). – Б. С.). Кстати, упомяну, что всеми пишется через «ять», а не через «е», вот как вы горячились, когда писали боевое послание. А затем желаю успокоиться и не заводить «бурь в стакане воды». Не стоит на это времени тратить и нервной энергии расходовать».

Прочитав это письмо, Лиза сразу поняла, что на роль женщины в семье и обществе Ленин смотрит вполне традиционно и к самостоятельности «слабого пола» относится с подозрением. Женщина и в революции может участвовать, но только под его, Ленина, и других мужчин-большевиков чутким руководством. Сегодняшние феминистки, наверное, назвали бы Владимира Ильича «мужским шовинистом».

Ленин и Елизавету К. пытался втянуть в конспиративную работу. Несколько раз она выполняла поручения Ильича. Пока не произошел следующий казус. Однажды Ленин поинтересовался, нет ли у Лизы в Петербурге знакомых с детьми, которым можно было бы отправить из-за границы посылку с игрушками. Получив утвердительный ответ, он дал ей адрес в Швейцарии. Там Лиза получила детские картонные кубики, из которых надо было складывать альпийские пейзажи. Случайно она обнаружила внутри одного кубика три экземпляра нелегальной «Рабочей газеты» и поняла, почему вдруг Ильич воспылал любовью к детям. «Когда я вновь увиделась с Лениным, – вспоминала Лиза, – я рассказала ему о своем открытии и заметила, что он должен был бы предупредить меня, о каких «игрушках» шла речь, потому что, если бы такое же открытие было бы сделано царскими таможенниками или полицейскими, то у друзей, которым я должна была послать «кубики», могли бы быть крупные неприятности. «Это не важно, – ответил Ленин. – Это даже полезно. В тюрьме-то и становишься настоящим революционером». – «Возможно, но все-таки надо было меня предупредить». – «Но ведь ты же сама просила меня дать вам возможность быть полезной партии. А теперь вы недовольны! Вот трусиха!» И с этого дня Ленин не обращался больше ко мне ни по каким «конспиративным» делам».

Возлюбленная дала понять Виллиаму Фрею, что не хочет жить по принципу: цель оправдывает средства. Лиза вспоминала: «Его две черты были… необъятная гордость и большое недоверие к людям. Был ли он «аморалист»? Я думаю, что обыкновенное – скажем, «буржуазное», – понятие о морали не применимо в данном случае, потому что самое это понятие было ему чуждо. «Революция» и «партия» были единственной большой страстью его жизни, но он смотрел на себя как на вождя этой революции и этой партии. Чтобы добиться триумфа партии, который он инстинктивно смешивал со своим собственным триумфом; чтобы прийти к победе революции, которую он смешивал со своей личной победой, все средства казались ему хороши. И этой революционной и, вместе, личной деятельности он подчинял беспощадно все остальное. Все те, кто были в чем-нибудь не согласны с ним, были в его глазах врагами «дела», и он ненавидел их не только как личных противников, но и как существ, вредных для революции и подлежащих уничтожению. Отсюда его неистовая и грубая полемика, и его столь легкие и окончательные разрывы с теми из его друзей и товарищей, которые осмеливались позволить себе не всегда быть согласным с ним, хотя бы в какой-нибудь мелочи. Я сама испытала это на себе, – опыт был довольно обескураживающим». Она имела в виду потрясший ее ответ Ленина насчет того, могут ли женщины участвовать в партийной борьбе.

По свидетельству Елизаветы К., особой чувствительностью ее знаменитый любовник не отличался: «Ленин был отнюдь не сентиментален. Даже в наиболее личных письмах он не давал волю никакому интимному чувству, и, признаюсь, я была скорее удивлена, когда, – довольно редко, – его письма принимали иной характер, более чувствительный и личный». В самом начале 1910 года на такое письмо Владимир Ильич сподобился по случаю наводнения, обрушившегося на французскую провинцию, где в тот момент жила Лиза: «Ты очень хорошо сделала, что поторопилась написать о наводнении, а то я уже вчера начал приходить в отчаянье. И хотел посылать телеграмму к тебе… Вообще, имей в виду, если случится поблизости от тебя, т. е. не дальше 1000 миль в окружности какая-нибудь катастрофа, то немедленно отправляй письмо о благополучии… Я остался доволен тем, что ты живешь на холме, это и в смысле гигиены выгоднее, и в смысле эстетики и настроения: виды лучше и горизонты шире (уже не говоря о наводнениях)».

Это – письмо не товарищу по партии и не просто хорошей знакомой. Это – письмо человеку, которого Ленин очень боялся потерять. А вот – самое интимное из всех ленинских писем Елизавете К., отправленное в июне 1913 года и объясняющее, почему Ленин предпочел обосноваться в этой австрийской провинции, а не в гораздо более близких к Петербургу и, следовательно, к Лизе Швеции или Финляндии. Это письмо, как признает сама К., «полно грусти и ностальгии»: «Иногда, признаюсь, раздумываю, нельзя ли перебраться поближе к тебе. Но рок судил иное. Занимаюсь я все прежними делами: чтением, писанием да перепиской специально-практического свойства. Атмосфера мерзейшая. Вернулся в Россию Бальмонт; пишет, что Горький скоро тоже туда приедет, хотя он написал, что ему об этом ничего не известно. Может быть, за него хлопочет Андреева, вернувшаяся в Художественный театр… До свидания, милая. Будем ждать, когда можно будет опять свидеться. Твой…»

Положительно, тогда Владимир Ильич был влюблен в Лизу. Потому-то страстное чувство Инессы не вызывало у него ответа. А вот любила ли Лиза Ленина, мы не знаем. Когда писала свои мемуары – уже не любила! В этом можно не сомневаться. А раньше… Ничего с уверенностью сказать нельзя. Ведь письма Елизаветы К. к Виллиаму Фрею не сохранились (если не пылятся по сей день в каких-нибудь еще не рассекреченных партийных архивах). Наверное, все-таки любила. Иначе не поехала бы искать Ильича в Париже. Не мчалась бы через многие границы на короткие свидания с любимым. Последнее такое свидание произошло незадолго до начала Первой мировой войны. Лиза прямо об этом не пишет, но у меня создалось впечатление, что именно в эту последнюю встречу между ними произошло что-то, предопределившее последующий разрыв.

Ранней весной 1914 года Елизавета К. в Швейцарии получила от Ленина письмо. Он спрашивал, не сможет ли она летом «прокатиться» в Карпаты, где можно было бы повидаться. Лиза согласилась. Ленин прислал другое письмо, где просил приехать уже не в Карпаты, а в Татры, причем остановиться не в деревне, а в «небольшом городке» (был указан адрес), где ее приезд не привлек бы к себе излишнего внимания. Когда Лиза прибыла в указанный городок, там ее встретил товарищ Ленина Яков Ганецкий и сообщил, что Ильич приедет только завтра и поручил ему, Ганецкому, устроить ее в гостиницу и всячески опекать. Опекун чем-то не понравился Лизе. На следующий день появился Ленин. Все втроем они пообедали. Затем Владимир Ильич и Елизавета К. провели вместе несколько часов, и Ленин уехал из города вместе с Ганецким. Лиза отправилась в Швейцарию на следующий день. Ее удивило, что в ее паспорте не было проставлено никаких отметок о прибытии и убытии, и заподозрила, что эту любезность устроил Ганецкий, возможно, как-то связанный с австрийской полицией. Кстати сказать, паспорт у Елизаветы К. был не русский. В свое время, еще до встречи с Лениным, она вышла замуж за иностранного подданного и приобрела соответствующее гражданство. Лиза, носившая фамилию мужа, прямо не указывает, какое именно гражданство, но по ряду признаков можно догадаться, что французское. Они с мужем давно уже разошлись, но официально развод не оформили.

Город, где произошла последняя встреча влюбленных, – это, скорее всего, Закопане – известное курортное местечко в Татрах. Приезд туда двух туристов-иностранцев в разгар сезона не мог вызвать никаких подозрений. Именно Закопане упоминал Ленин еще в конце апреля в письме социал-демократу Г. Л. Шкловскому в качестве одного из мест, где он может провести лето. Но в конце концов они с Крупской остановились в Поронине. Поездка же в Закопане (или какой-то другой город) для свидания с Елизаветой К. делался под предлогом встречи с тем же Ганецким, чтобы Надежда Константиновна ничего не заподозрила. А через несколько дней после свидания, 28 июня 1914 года, прозвучали выстрелы в Сараево, поразившие наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Вскоре разразилась Первая мировая война. Связь между Лениным и Елизаветой К. оборвалась.

Лиза переехала во Францию, а вернуться в Россию смогла только в 1916 году. До нее доходили слухи, что после начала войны Ленин был арестован австрийскими властями, но потом его отпустили в Швейцарию. Как-то раз в парижском кафе на Монпарнасе Елизавета К. случайно увидела Ганецкого. Вот как она запомнила эту встречу: «Он делает вид, что не узнает меня и, по-видимому, даже не очень доволен встречей. Но я подхожу к нему без всякого стеснения и говорю: «Вы здесь?» – «А почему бы нет?» – «Да ведь вы же были в Австрии и, кажется, в дружбе с австрийскими властями. Как же это вы попали сюда? А где Ленин?» – «Как я попал в Париж? Это мое дело. А что касается Ильича, то он поживает превосходно. Он в Цюрихе. Могу вам дать его адрес, т. е. адрес, по которому ваше письмо дойдет до него». – «Правда ли, что он был арестован в Галиции?» – «Совершеннейшая истина. Только благодаря мне он смог выскочить невредимым из этой грязной истории». И «товарищ Ганецкий» рассказывает мне, что, узнав, что Ленин арестован как «русский шпион» в небольшом местечке в Карпатах, он отправился туда, – к счастью, вовремя, чтобы вырвать Ильича из рук полицейских. «Я приехал как раз, когда бедного Ильича допрашивали. Я прервал допрос и добился освобождения Ленина. Мне удалось его спасти». – «Но позвольте, как же это вы, польский социал-демократ из русской Польши, могли вмешаться в дела австрийской полиции, да вдобавок во время войны?» – «У меня в Австрии есть очень влиятельные друзья. Они вмешались в Вене, и правительство дало приказ не тревожить больше Ленина и дать ему выехать в Швейцарию». – «Странно!» – «Ничего удивительного. В Вене знали, что Ленин – против царизма. А враги наших врагов – наши друзья. Ленин делает то, что всякий русский революционер и интернационалист обязан делать: он пользуется случаем, чтобы раздавить царизм». – «Да, но победа Германии может раздавить также Россию, Францию и Бельгию». – «Что же делать? Приходится выбирать. Германия выше всех других во всех отношениях, и ее рабочее движение неизмеримо выше всех других». И «спаситель» Ленина спешит откланяться».

Конечно, трудно сказать, насколько точно двадцать лет спустя Лиза передала свой разговор с Ганецким. На нее могли повлиять позднейшие публикации о финансировании большевиков со стороны Германии и Австро-Венгрии, беседы на эту тему с Алексинским – одним из инициаторов обвинений против Ленина в шпионаже в пользу Германии. Елизавета К. сама отмечает, что когда в 1916 году вернулась в Петроград, то рассказала о разговоре с Ганецким одному своему приятелю (уж не Алексинскому ли?). Тот в ответ указал ей на одну немецкую журнальную статью о «пораженческой пропаганде», организуемой германским Генеральным штабом среди русских и украинских социалистов, и об аресте Ленина в Австрии. Однако вместо этого последнего сюжета в журнале было белое пятно цензурной вымарки.

А уже после войны в одном французском сборнике документов Елизавета натолкнулась на секретный доклад германского Генштаба, составленный еще в 1911 году. Там излагался план организации беспорядков в стане потенциальных противников – в России и во французской Северной Африке, причем эти беспорядки должны были быть подготовлены заранее и иметь «руководящую голову», чтобы сковать часть неприятельских сил в период войны. После знакомства с этим документом Лиза, по ее утверждению, прозрела. Ей все стало ясно: «Приготовляясь к войне, Германия и Австрия готовились не только в военной области, но и в политической. Для этого германское и австрийское правительства поощряли деятельность русских революционеров. Чтобы держать их под своим контролем, австрийское правительство (по соглашению, разумеется, с Берлином) пригласило через посредников (Ганецкий!!) Ленина переехать в 1912 году в Австрию – «работать против царизма». Арест Ленина в ноябре 1914 года (в действительности – в августе. – Б. С.) был произведен только для того, чтобы вынудить у него письменное заявление и формальное обязательство сделать все от него зависящее, в целях «военного поражения царизма». С этой минуты Ленин больше не был свободен в выборе направления. Имя Ганецкого во всем этом более важно, чем все те имена, которые упоминались до сих пор в связи с этим, доныне столь таинственным делом…»

Елизавета К. была убеждена, что именно из переезда Ильича в Австрию «вытекают, с роковою логикой, все последующие события: арест Ленина австрийцами, его вступление в контакт и сотрудничество с правительством Вильгельма II, его возвращение в Россию в знаменитом пломбированном вагоне, захват им власти, самая абсолютная диктатура, которую знал мир и которой Ленин обладал в течение коротких лет, чтобы перейти затем с кремлевского трона на колясочку для паралитика и до самой смерти остаться неизлечимым душевным больным».

Ну, насчет «письменного заявления» и «формального обязательства» – это, я думаю, чисто женские фантазии. Лиза наверняка была очень огорчена, что любовник так и не перебрался поближе к ней, в Финляндию или Скандинавию, а на два года засел в далеком галицийском захолустье. Вот и придумала, что пригласила его туда австрийская разведка, дабы вредить России. А потом арестом даже вынудила от Ленина своего рода подписку об агентурном сотрудничестве в целях «военного поражения» его родины.

Все это мало похоже на правду. Во-первых, Ленин был слишком осторожный и умный человек, чтобы оставлять столь серьезную улику против себя. Ведь в случае, если бы «письменное обязательство» попало в прессу, его репутации и в международном, и в российском социал-демократическом движении был бы нанесен смертельный удар. Неслучайно даже во время разразившегося в 1917 году скандала в связи с обвинениями Ленина и большевиков в шпионаже в пользу Германии ни одного документа, прямо уличающего Владимира Ильича и им подписанного, так и не было обнародовано. Во-вторых, и это главное, австрийским, равно как и германским властям, совсем не нужно было от Ленина и других революционеров каких-либо формальных обязательств, какие обычно требуют все разведки мира от своих агентов. Агент, да еще работающий исключительно за денежный интерес, всегда ненадежен. Его в любой момент могут перекупить конкурирующие разведывательные службы. Иное дело – люди, действующие в соответствии со своими убеждениями. На них, по крайней мере, на какой-то период, пока обстоятельства не вынудят к смене убеждений или основных противников, можно положиться с большей надежностью. Австрийские власти прекрасно знали, что главным врагом Ленина и его партии является не австрийский кайзер и венгерский король Франц Иосиф I, а русский царь Николай II. И в искренности этой части программы большевиков никто не сомневался. Австрийцы вполне благожелательно смотрели на деятельность на своей территории организаций, боровшихся с царским правительством. Например, в той же Галиции нашла приют польская Боевая организация во главе с Юзефом Пилсудским, свершавшая террористические акты и экспроприации в Королевстве Польском, которое тогда было частью Российской империи. Самым нашумевшим делом польских боевиков стало ограбление почтового поезда на станции Безданы в сентябре 1908 года, которое возглавлял сам Пилсудский. Прямо же финансировать польскую «боевку» правительство Франца Иосифа стало только с началом мировой войны, когда Пилсудскому было позволено сформировать польские легионы в составе австрийской армии.

Если уж австрийцы не боялись терпеть у себя людей Пилсудского, прямо считавшего себя в состоянии войны с царской Россией, то по видимости более мирным большевикам обосноваться в пограничной австрийской Галиции, как говорится, сам бог велел. Хотя люди Ленина и экспроприациями, т. е. ограблениями с целью получения денег для нужд политической борьбы, не брезговали. Можно взять, как пример, нашумевшее тифлисское ограбление почтовой кареты в июне 1907 года. Тогда было убито и ранено бомбами десять человек. Руководил акцией Симон Тер-Петросян, по кличке Камо. Кстати сказать, однажды с Камо довелось свидеться и Елизавете К., и веселый армянин подарил молодой женщине роскошный арбуз. Бомбы же для террористов из Финляндии прислал сам Ленин. И для выбора Галиции он не нуждался в приглашении ни австрийского правительства, ни австрийского Генерального штаба. Просто вождь большевиков прекрасно понимал одну вещь. Из Швеции и тем более из Финляндии его и его товарищей под давлением царского правительства в любой момент могут, если и не вернуть обратно в Россию, то, по крайней мере, выслать в любую другую страну. В Австрии же такой угрозы не было, поскольку австрийское правительство никогда бы не уступило российским требованиям.

Арест же Ленина был произведен по инициативе местных властей, не посвященных в дальние расчеты австрийского Генштаба. Здесь сыграла роль шпиономания, возникшая после начала войны во всех государствах-участниках, включая Австро-Венгрию. Правительство в Вене к аресту не было причастно. Хлопотали же об освобождении Ленина отнюдь не австрийские военные, а все тот же Ганецкий и депутаты австрийского парламента социал-демократы Виктор Адлер и Герман Диаманд, поручившиеся за Владимира Ильича. Двух последних к хлопотам за Ленина привлекла Крупская. Она писала Виктору Адлеру: «Уважаемый товарищ! Мой муж, Владимир Ульянов (Ленин) арестован в Поронине (Галиции) по подозрению в шпионаже. Здесь население очень возбуждено и в каждом иностранце видит шпиона. Само собою разумеется, что при обыске ничего не нашли, но тетради с статистическими выписками об аграрном вопросе в Австрии произвели на здешнего жандарма впечатление. Он арестовал моего мужа и препроводил его в Ней-Маркт. Там его допросили, и нелепость всех подозрений сейчас стала очевидной для гражданских властей, но они не хотели взять на себя ответственность освободить его… арест может продолжаться несколько недель. Во время войны не будет времени быстро разобрать это дело. Поэтому очень прошу Вас, уважаемый товарищ, помочь моему мужу. Вы знаете его лично; он был, как Вы знаете, долгое время членом Международного Бюро и хорошо известен Интернационалу. Я настоятельно просила бы Вас отправить телеграмму прокурору в Ней-Зандец, что хорошо знаете моего мужа и можете ручаться, что это – недоразумение. Просите также прокурора, в случае, если бумаги уже переданы немецким властям, переадресовать последним Вашу телеграмму… Я уверена, что Вы и еще другие австрийские товарищи сделаете все возможное, чтобы содействовать освобождению моего мужа».

И товарищи помогли. Об этом вспоминал Виктор Адлер: «Это были первые недели войны, момент, когда все были сильно возбуждены, в особенности в районах военных действий, всем мерещились шпионы. Я был озадачен не столько продолжительностью ареста, которого я не опасался, сколько возможностью сокращенного военного судопроизводства. Я немедленно отправился к министру внутренних дел барону Гейнольду, рассказал ему все, что знал, и охарактеризовал ему личность товарищ Ленина… Подчеркнул, что товарищ Ленин – старый непримиримый враг царизма и что, независимо от своего отношения к Австрии (как видно – не слишком восторженного. – Б. С.), он никак не мог заниматься шпионажем в интересах царского правительства… Мне удалось убедить министра, что нечего опасаться Ленина и что происшедшее – роковое недоразумение. Насколько я помню, он еще в моем присутствии вызвал к телефону краковское полицейское управление. Как в этот раз, так и при втором свидании с ним в связи с делом Ленина министр интересовался только тем, действительно ли Ленин подлинный враг царизма, в чем я мог его уверить со спокойной совестью».

Владимиру Ильичу, безусловно, повезло, что он избежал военного судопроизводства. Очень точно сказал об австрийском военном суде еще в середине XIX века (а с тех пор мало что изменилось) чешский поэт Карел Гавличек-Боровский:

Именно так судили после прихода Ленина к власти ЧК и революционные трибуналы. Но в 14-м году австрийские власти оказались гуманнее, чем революционная юстиция. Разобрались, что никаким шпионом Ленин не является, наоборот – убежденный враг царского правительства, не стали подвергать «ускоренному военному судопроизводству» и, более того, отпустили Ильича на свободу. По этому поводу русский писатель-эмигрант Марк Алданов позднее иронизировал: «…За него хлопотали влиятельные социалисты, которых он прежде ругал крепкими словами. Вдобавок власти, услышав об его взглядах, естественно, признали, что такого человека совершенно не нужно держать в тюрьме во время войны с Россией». Когда 23 августа 1914 года австрийское МВД направило письмо по поводу Ленина в краковскую полицию, то специально подчеркнуло в нем, что «по мнению д-ра Адлера Ульянов смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях». «Услуг», как и всего обещанного, пришлось ждать три года.

В воюющей Австрии делать Ленину было больше нечего. Формировать там интернациональные легионы для борьбы с царизмом он явно не собирался, а связь с Россией через линию фронта была абсолютно невозможна. Теперь Швейцария становилась гораздо более удобным местом для революционной работы. Сердечно поблагодарив Адлера и Диаманда за хлопоты, Ленин с Крупской двинулись к швейцарской границе. 5 сентября 1914 года они прибыли в Цюрих, а оттуда отправились в Берн.

Владимир Ильич действительно основные надежды на пролетарскую революцию в России и во всем мире связывал с грядущим военным столкновением блока Центральных держав – Германии и Австро-Венгрии с блоком Антанты – Англии, Франции и России. В январе 1913 года он писал Горькому: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Тут Ленин ошибся: это удовольствие ему доставили и очень скоро – всего через полтора года.

Елизавете К. Ильич иногда писал и о международной политике. Одно из писем, посвященное нападению Италии на Турцию, очень ярко характеризует подход вождя большевиков к этим деликатным проблемам. Здесь Ленина не волновали нормы международного права, а только интересы мировой революции вообще и национальные интересы российских революционеров в частности. Это письмо было написано в октябре 1911 года и представляло собой ответ на письмо Лизы, по ее собственным словам, «туркофильскими чувствами».

Ленин писал: «Ты не согласна с тем, что я «одобряю» Италию. Дело не в «одобрении» Италии, а в том, что когда стали ахать: Ах! какая бедная Турция! И какие бяки – итальянцы! – то я высказался, что Турция сочувствия не заслуживает. Во-первых, они лет 200 мучили, грабили и резали славян и др. Во-вторых, от конституции ихней тем же славянам и прочим толку нет, потому что младотурки – турецкие националисты и для других их конституция ничего не дала; и также продолжают сажать в тюрьмы и казнить, и «четы» (славянские партизанские отряды в Македонии. – Б. С.) продолжают действовать не от добра же, и желают они всех под себя подобрать, что, конечно, также не удается, как и прежде. Что касается, в частности, самого Триполи (Италия стремилась захватить турецкие владения в Северной Африке – территорию современной Ливии. – Б. С.), то ему хуже не будет, во всяком случае, чем при турках. Все-таки больше будут законность соблюдать и будут строить на основании законов, а не драть шерсть вместе со шкурой и с живым мясом. А затем, в итальянском парламенте все партии равноправны, и самые крайние со своим королем приятно беседуют и рукопожатия удостаиваются, поэтому имеют возможность обличать африканские гадости. Полагаю, что «гадости» итальянские все-таки будут менее гадки, чем турецкие. И если триполитанские (которых какой-то итальянский поэт предложил уже назвать «триполиталианскими») туземцы будут терпеливо сносить, а итальянские «искатели правды» помалкивать, то так тому и быть и некого винить (под влиянием итальянского поэта Ильич вдруг сам перешел с прозы на стихи. – Б. С.). Что же касается итальянского «жульничества», то, когда действуют под девизом: «ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать» – так уж лучше без лишних экивоков и «божественную правду» лучше отставить в сторону. Триполи же итальянцам, действительно, к рукам, потому что лежит в ближайшем расстоянии от Италии. И колонии итальянцам нужны, потому что массы их отправляются на заработки в американские страны и оттуда привозят много денег и новые взгляды и, под влиянием последних, видоизменяются воззрения сельского населения и вводятся новые порядки в сельскохозяйственной политике…

Будь здорова, умна, пригожа и весела. Твой…

P. S. Вот сегодня уже я прочел, что итальянцы отменили рабство в Триполи. Значит, младотурецкая конституция, 3 года просуществовав, не мешала оставаться крепостному рабству в Триполи; значит, вот уже и выиграли туземцы, потому что, если их и будут бить по «свободе», то уже не так «до бесчувствия», как при рабстве, когда и убить можно, да и вообще при турецких порядках «секим башка» совершалось свободнее, чем будет при итальянцах. Затем еще общеполитическое соображение: 1) Я не прочь, чтобы итальянцам их «аннексия» подороже досталась, чтобы и Турция, и Италия поистощились. Это «нам» на руку, потому что, что ни говори, – проливы-то «нам» нужны; они много дадут и в политике, и в торговле, и в мореплавании (и мне лично было бы желательно побыть земским статистиком в Константинополе или в каком-нибудь Буюк-Даре и т. д.). 2) Когда Италия захватит Триполи (Триполитанию тож), то она больше должна бояться Франции, которая в случае «конфликта» может эту самую «Триполиталию» забрать в свои лапы. Теперь Италии останется только заграбастывать свою «ирреденту» (населенные итальянцами территории. – Б. С.) от Австрии. Эти два обстоятельства могут заставить ее отпасть от «Тройственного Союза» (с Германией и Австро-Венгрией. – Б. С.) и перейти на сторону «Тройственного Соглашения» (т. е. Антанты, в которую входили Англия, Франция и Россия. – Б. С.), а это «нам» на руку в будущей великой европейской драке, во время которой я мечтаю объединить всеславянскую федерацию. Очень желаю Славянскую империю устроить! – и успеть переселиться в подтропические страны, пока еще не умер, и пожить с тобой на каких-нибудь каникулах под пальмами и поесть собственных апельсинов, попить «московского» чайку с собственными «алемончиками» и т. д., и т. д. Поздравляю тебя пока, в ожидании грядущих благ… Ну, до свидания! Будь здорова, весела и счастлива. Твой…»

Писал Ленин Лизе и по поводу Балканской войны. Вот его письмо конца 1912 года: «Что касается твоих опасений насчет войны, то я их теперь не разделяю. Как только начались конференции в Лондоне, я стал думать, что на них дело кончится благополучно: у сербов убавят для Австрии, у болгар и греков для Турции – и все помирятся, т. е. не будет европейской войны, а турки-то с балканцами, может быть, еще и возобновят, если турок кто-нибудь подуськает. Во всяком случае, результаты войны будут выгодны для балканских государств и для России (имея, конечно, в виду официальную политику и дипломатию), а для Австрии невозградимые убытки. В случае войны с Россией турки мало могут помочь австрийцам, против же них новая сила в виде балканского союза, и ход их через Ново-Базарский Санджак по ту сторону Митровицы закрыт навсегда. Когда же балканцы оправятся от войны в финансах и армиях, то Австрия, в случае европейской войны, может рассыпаться…»

Некоторые прогнозы Ленина оказались точны, другие – абсолютно неверны. В чем-то он угадал, в чем-то ошибся. Что ж, так случается со всеми политическими прогнозами, которые никогда не бывают полностью правильны или полностью ошибочными. Отмечу, что Ленин очень точно предсказал состав коалиций, столкнувшихся друг с другом в Первой мировой войне. В частности, он предвидел переход Италии на сторону Антанты, распад Австро-Венгрии в результате поражения в мировой войне. Не ошибся Ленин и в том, что за 1-й Балканской войной вскоре последует 2-я. Вот только состав ее участников определил неверно. Не Турция и балканский союз столкнулись во 2-й Балканской войне, а два главных участника балканского союза – Сербия и Болгария. Так что балканский союз, вопреки ленинскому прогнозу, никакой роли в будущей европейской войне не сыграл. В сроках начала этой войны Ильич тоже сильно ошибся. Он отнюдь не рассматривал Балканскую войну как пролог к мировой войне, каким она фактически стала.

Весьма интересно следующее обстоятельство. Из ленинских писем Елизавете К. совершенно очевидно, что никаким сторонником Центральных держав вождь большевиков никогда не был. Не меньше чем краха России, он желал краха в результате войны Австро-Венгрии и Турции. И чтобы еще перед поражением русская армия успела бы захватить Константинополь (Стамбул) и Черноморские проливы. Очевидно, Ленин не слишком-то верил в наступление мировой революции в Европе. И рассчитывал, что революционная Россия сможет завоевать обширный плацдарм в Восточной Европе и Турции, а затем начать распространение пожара революции в Германии, Англии, Франции, в странах Востока.

Внешнеполитическая программа Ленина на удивление совпадала с программой царской России. Гегемония в славянском мире, контроль над Проливами… И никакое международное право не должно было ограничивать революцию, которую должна была нести другим народам на своих штыках русская революционная армия. По сути – то же стремление к мировому господству, которое толкнуло руководителей Германии к развязыванию двух мировых войн. Только лозунги разные. В одном случае – «приобретение жизненного пространства». В другом – «торжество пролетарской революции во всем мире». Потому-то Ленин отнюдь не собирался осуждать агрессию Италии против Турции и как будто ничего не имел против того, чтобы внешнеполитические акции проводились по принципу, отраженному в строках крыловской басни: «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать!» Цинизм в политике он одобрял и чувствовал, что в случае прихода к власти в России большевикам придется действовать так же, как действовали итальянцы по отношению к туркам. А для оправдания любой агрессии достаточно только выставить жертву агрессии чудовищем. Что Ленин и делает в письме на примере Турции. Потом, когда в 1920 году Красная Армия будет двигаться на Варшаву, имея «в уме» марш дальше – на Берлин, объяснения будут очень простые: ответ на польскую агрессию, прорыв капиталистического окружения, сокрушение международного империализма, торжество передового общественного строя над отсталым, несущим страдания и смерть миллионам трудящихся, подавляющему большинству населения.

Однако и в случае с Турцией и Италией дело обстояло совсем не так просто, как казалось Владимиру Ильичу. Жители Триполитании почему-то не оценили прелестей «цивилизованного» итальянского колониализма и с началом Первой мировой войны под руководством турецких агентов подняли восстание, продолжавшееся вплоть до окончания боевых действий в Европе. Видно, прежние турецкие «гадости» после «гадостей» итальянских вспоминались чуть ли не как благодеяния. А «красный террор», которым Ленин удивил страну и мир после прихода к власти, по масштабу оказался сравним с резней армян, осуществленной младотурками в годы Первой мировой войны и после.

Все казалось Ильичу отдаленным и туманным будущим. Потому и излагал он свои внешнеполитические прожекты Лизе в несколько шутливой манере. И грядущий земной рай для человечества неожиданно превратился в мечту о рае для двоих на тропическом островке. Под пальмой, с цитрусовыми и с «московским» чаем… Любил-таки Виллиам Фрей Лизу, раз только с ней мыслил себе «каникулы» на экзотическом островке где-то в южных морях. Если письма Инессе Ленин Крупской показывал, то письма Елизавете К. совсем не случайно так и остались для Надежды Константиновны тайной за семью печатями.

Нет, не в интересах германского или австрийского Генштаба действовал Ленин, а прежде всего в своих собственных. Его главный интерес был – взять власть в России, а потом, если повезет и хватит времени, то и во всем мире. Разумеется, как и Великому Инквизитору у Достоевского, власть Ленину была нужна только затем, чтобы облагодетельствовать человечество, всех накормить, все разделить по справедливости, всех сделать счастливыми, устроить царство небесное на земле. Помните, как Великий Инквизитор признавался Христу, что пожертвовал любовью к Богу ради любви к людям? «…И я благословлял свободу, которою Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных… Но я очнулся и не захотел служить безумию… Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется и царство наше созиждется… Завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать».

Ленин-то давно Бога отринул. Но не только Бога. Он и любовью к женщине без колебания готов был пожертвовать ради революции. Так и произошло в случае с Елизаветой К. Но в конечном счете то, на что рассчитывал Ленин, не получилось. Да, власть захватить и удержать удалось. Удалось подавить всю оппозицию, в том числе и разномыслие в самой партии (это – уже при Сталине). Удалось уничтожить частную собственность и лишить подавляющее большинство народа собственности, сделав ее государственной. Т. е. принадлежащей как бы и всем, и в то же время – никому конкретно. А фактически – узкому слою чиновников, позднее названному номенклатурой (ныне – словом явно ругательным). Удалось, опять-таки при Сталине, вернуть почти все территории Российской империи и поставить под свой контроль всю Восточную Европу и часть Германии – наследство Австро-Венгерской и Германской империй, о котором мечтал Ильич. Не удалось только убедить большинство людей в том, что свобода – это полное и искреннее принятие догм марксизма, а справедливость – это равенство в нищете, когда каждый удовлетворен тем, что сосед живет не богаче его самого, а те, кто живут действительно не бедно, свое богатство перед народом не слишком афишируют, сохраняя миф о партийцах-бессребрениках, горящих на работе. Потому и пришлось содержать самый мощный репрессивный аппарат в мире и самую мощную армию, чтобы можно было остальному миру противостоять.

Ленин физически не мог дожить до краха социализма в России. Но в историческом смысле этот крах последовал очень быстро – через семьдесят с небольшим лет после Октябрьской революции. Ленин такой исход не мог предвидеть и в страшном сне.

Можно предположить, что при последнем свидании Лиза окончательно убедилась, что Виллиам Фрей для дела готов пойти на такое, что для нее неприемлемо. Может быть, уже тогда любовница Ленина почувствовала, что он готов принять даже помощь австрийских властей, лишь бы сокрушить царский режим – главное препятствие на пути к власти. А что вместе с царем могут рухнуть Россия и Франция – страны, судьба которых была Лизе совсем не безразлична, Ленина ничуть не волновало. И он, в свою очередь, во время последней беседы с Елизаветой до конца осознал, что не примет она его таким, как есть, не сможет поставить революцию превыше всего. Не сможет видеть в нем неразрывно революционера и мужчину. И уже тогда, в Галиции, фактически произошел разрыв. Ведь после этого Ленин ни разу не написал Лизе, хотя знал, вероятно, и швейцарский, и парижский ее адреса. И Елизавета К. больше не разыскивала Виллиама Фрея. И даже не взяла цюрихский адрес, предложенный Ганецким. Кстати сказать, раз цюрихский, значит, встреча в парижском кафе произошла не раньше февраля 1916 года, когда Ленин перебрался из Берна в Цюрих. Думаю, Ганецкий не знал, что тогда, в июне 1914-го, Ленин приезжал для любовного свидания. Полагал, что встреча Лизы с Ильичом носит сугубо деловой характер. Что К. – одна из многих, кто оказывает партии те или иные услуги. Потому и позаботился, чтобы в ее паспорте не осталось никаких полицейских отметок. И, не зная о том, что между Лениным и Лизой все кончено, без опасений готов был вручить ей адрес, по которому можно установить связь с большевистским вождем.

Разумеется, свет на многое мог бы пролить сам Ганецкий. Если бы написал откровенные мемуары. Но до откровенных мемуаров Яков Станиславович Фюрстенберг, больше известный под псевдонимом Ганецкий, не дожил. Успел только опубликовать в 1933 году вполне невинные «отрывки воспоминаний» «О Ленине». В 1937 году Якова Станиславовича расстреляли как человека, который слишком много знал. Чтобы не успел написать другие «отрывки», о немецком золоте для диктатуры пролетариата.

И сегодня мы не можем определенно сказать, сколь тесны были отношения Ленина и большевиков с властями Германии и Австро-Венгрии. Здесь не место разбирать вопрос о «германском золоте», сделавшем русскую революцию. Скажу только о том, что известно совершенно бесспорно. Ленин и его партия получали значительные денежные средства, имевшие своим первоисточником германское казначейство. Средства эти предназначались, прежде всего, для пропагандистской работы в России, издания легальных и нелегальных журналов и газет. Одним из промежуточных звеньев в цепи, по которой шли деньги, выступал российский и германский социал-демократ Парвус (Гельфанд), тот самый, который, оправдывая перед женой супружескую неверность, приводил в пример Карла Маркса. А другим звеном, с которым уже непосредственно связывался Ленин, и был Ганецкий. Впрочем, есть сведения, что и с Парвусом Ленин встречался – в Берне в 1915 году. Хотя сам Ильич не раз клеймил его как мошенника, оппортуниста и предателя и никакой симпатии к социал-демократу, превратившемуся в удачливого коммерсанта, не испытывал. Прямо Ленин не давал расписок, что получал немецкие деньги. На пути к большевикам марки проходили несколько фирм и банков в нескольких странах и обезличивались.

И, конечно же, никаких расписок и обязательств германский Генеральный штаб не требовал. Ведь не для шантажа давал он деньги. Для дела. Немцы нисколько не сомневались, что большевики будут потихоньку разлагать русский тыл и фронт. Дай Бог, эта работа приблизит революцию, а с ней – и победу Центральных держав. Предвидеть, что даже отпадения России от Антанты окажется недостаточным для германской победы, даже и в 1917 году было невозможно. Ленин же, заключая в 1918 году Брестский мир, скорое поражение Германии и Австро-Венгрии просчитал весьма точно. И остался в выигрыше.

Исследователи давно заметили, что в переписке с Инессой Арманд Ленин в середине 1914 года с интимно-дружеского «ты» вдруг перешел на более официальное «вы». Иногда утверждают, что впервые обращение «вы» Ильич употребил в письме, написанном около 28 сентября 1914 года. Это утверждение неверно. Дело в том, что указанное письмо написано на английском языке. А этот язык допускает только одну форму – «вы» (you). Обращение на «ты» здесь в принципе невозможно. Если же взять первое письмо на русском языке, в котором Ильич обратился к Инессе на «вы», то оно датировано 17 января 1915 года. Причем, хотя написано письмо по-русски, начинается оно с английского обращения: «Dear friend!» (дорогой друг). А содержание письма просто удивительно! Ленин пишет Инессе по поводу свободы любви! Не больше и не меньше.

Арманд прислала Ильичу план брошюры, которую она собиралась писать на эту тему. Ленин этот план раскритиковал: «§ 3 – «требование (женское) свободы любви» советую вовсе выкинуть. Это выходит действительно не пролетарское, а буржуазное требование. В самом деле, что Вы под ним понимаете? Что можно понимать под этим?

1. Свободу от материальных (финансовых) расчетов в деле любви?

2. То же от материальных забот?

3. От предрассудков религиозных?

4. От запрета папаши etc.?

5. От предрассудков «общества»?

6. От узкой обстановки (крестьянской или мещанской или интеллигентски-буржуазной) среды?

7. От уз закона, суда и полиции?

8. От серьезного в любви?

9. От деторождения?

10. Свободу адюльтера? и т. д.

Я перечислил много (не все, конечно) оттенков. Вы понимаете, конечно, не № 8–10, а или № 1–7 или вроде № 1–7.

Но для № 1–7 надо выбрать иное обозначение, ибо свобода любви не выражает точно этой мысли. А публика, читатели брошюры неизбежно поймут под «свободой любви» вообще нечто вроде № 8–10, даже вопреки Вашей воле.

Именно потому, что в современном обществе классы, наиболее говорливые, шумливые и «вверхувидные» понимают под «свободой любви» № 8–10, именно поэтому сие есть не пролетарское, а буржуазное требование. Пролетариату важнее всего № 1–2, а затем № 1–7, а это собственно не «свобода любви».

Дело не в том, что Вы субъективно «хотите понимать» под этим. Дело в объективной логике классовых отношений в делах любви».

Завершает письмо подпись по-английски: «Friendly shake hands! W. I.» (Дружески жму руку! В. И.). Думаю, что английскими оборотами в начале и в конце письма Ленин давал понять Инессе: переход на «вы» в их переписке – вынужденный. Как в английском языке, где местоимения «ты» просто нет.

Аргументы против «свободы любви» Инессу не убедили, о чем она и написала Ленину. Поэтому в следующем письме, от 24 января 1915 года, Владимир Ильич решил продолжить спор: «Чтобы неясное сделать ясным, я перечислил примерно десяток возможных (и неизбежных в обстановке классовой розни) различных толкований… Если это опровергать, то надо показать: (1) что эти толкования неверны (тогда заменить их другими или отметить неверные) или (2) неполны (тогда добавить недостающее) или (3) не так делятся на пролетарские и буржуазные.

Ни того, ни другого, ни третьего Вы не делаете. Пунктов 1–7 Вы вовсе не касаетесь. Значит, признаете их (в общем) правильность? (То, что Вы пишете о проституции пролетарок и их зависимости: «невозможности сказать нет» вполне подходит под пп. 1–7. Несогласия у нас здесь нельзя усмотреть ни в чем.) Не оспариваете Вы и того, что это пролетарское толкование.

Остаются пп. 8–10. Их Вы «немного не понимаете» и «возражаете»: «не понимаю, как можно (так и написано!) отождествлять (!!??) свободу любви с» п. 10… Выходит, что я «отождествляю», а Вы меня разносить и разбивать собрались? Как это? что это? Буржуазки понимают под свободой любви пп. 8–10 – вот мой тезис. Опровергаете Вы его? Скажите, что буржуазные дамы понимают под свободой любви?

Вы этого не говорите. Неужели литература и жизнь не доказывают, что буржуазки именно это понимают? Вполне доказывают! Вы молча признаете это. А раз так, дело тут в их классовом положении, и опровергнуть их едва ли можно и едва ли не наивно.

Надо ясно отделить от них, противопоставить им пролетарскую точку зрения. Надо учесть тот объективный факт, что иначе он и выхватят соответствующие места из вашей брошюры, истолкуют их по-своему, сделают из вашей брошюры воду на свою мельницу, извратят ваши мысли перед рабочими, «смутят» рабочих (посеяв в них опасение, не чужие ли идеи Вы им несете). А в их руках тьма газет и т. д.

А Вы, совершенно забыв объективную и классовую точку зрения, переходите в «атаку» на меня, будто я «отождествляю» свободу любви с пп. 8–10… Чудно, ей-ей, чудно…

«Даже мимолетная страсть и связь» «поэтичнее и чище», чем «поцелуи без любви» (пошлых и пошленьких) супругов. Так Вы пишете. И так собираетесь писать в брошюре. Прекрасно.

Логичное ли противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супругов грязны. Согласен. Им надо противопоставить… что?… Казалось бы: поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете «мимолетную» (почему мимолетную?) «страсть» (почему не любовь?) – выходит, по логике, будто поцелуи без любви (мимолетные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским… Странно. Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентски-крестьянский (кажись, п. 6 или п. 5 у меня) пошлый и грязный брак без любви – пролетарскому гражданскому браку с любовью (с добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолетная связь-страсть может быть грязная, может быть и чистая). У Вас вышло противопоставление не классовых типов, а что-то вроде «казуса», который возможен, конечно. Но разве в казусах дело? Если брать тему: казус, индивидуальный случай грязных поцелуев в браке и чистых в мимолетной связи, – эту тему надо разработать в романе (ибо тут весь гвоздь в индивидуальной обстановке, в анализе характеров и психики данных типов). А в брошюре?…

Право же, мне вовсе не полемики хочется. Я бы охотно отбросил это свое письмо и отложил дело до беседы. Но мне хочется, чтобы брошюра была хороша, чтобы из нее никто не мог вырвать неприятных для Вас фраз (иногда одной фразы довольно, чтобы была ложка дегтю…), не мог Вас перетолковывать. Я уверен, что Вы и здесь «против воли» написали, и посылаю это письмо только потому, что может быть Вы обстоятельнее разберете план в связи с письмами, чем по поводу бесед, а ведь план вещь очень важная.

Нет ли у Вас знакомой француженки-социалистки? Переведите ей (якобы с английского) мои пп. 1–10 и Ваши замечания о «мимолетной» и т. д. и посмотрите на нее, послушайте ее внимательнее: маленький опыт, что скажут люди со стороны, каковы их впечатления, их ожидания от брошюры?»

Бедный Ильич! Даже в столь деликатной сфере, как любовь, он не мог отрешиться от вопросов классовой борьбы. Разбирая то, что собиралась писать на эту тему любящая его и любимая им женщина, Ленин не в последнюю очередь был озабочен тем, чтобы не лить воду на мельницу классовому врагу. Вдруг слова Инессы супостат перетолкует как-нибудь в свою пользу, да еще дезориентирует рабочих в столь жизненно важном вопросе. Пролетарский брак вождь большевиков представлял себе чем-то идеальным, неземным, в реальной жизни почти не встречающимся. Да и то сказать, с пролетариатом Ильич никогда не сталкивался, его жизнь знал в лучшем случае по литературе, художественной и публицистической. Инесса же с заоблачных высей, судя по приводимым в ленинском письме цитатам из ее послания, спустилась на грешную землю. Она-то ведь хорошо знала быт рабочих на пушкинской фабрике Армандов, знала, что их отношения друг с другом совсем не идеальные и по сравнению с отношениями в среде крестьян или интеллигенции ничем не отличаются в лучшую сторону. Потому и писала о пролетарской проституции, о зависимости пролетарок от хозяев и управляющих, невозможности противостоять сексуальным домогательствам тех, кто на фабрике власть имеет.