События 1991 года, как и события 1917-го, – внутреннее дело России, дело рук ее народов. В обоих случаях активное меньшинство выступало за радикальные перемены, а пассивное большинство отказало существующему порядку в поддержке. Иностранное участие в судьбоносных российских событиях (за исключением, пожалуй, лишь периода Смутного времени начала XVII века) – фактор второстепенный, не оказавший существенного влияния на ход истории. В конце 1991 года Российская Федерация, однако, оказалась настолько ослабленной, что отчаянно нуждалась во внешней поддержке. Отсутствие опыта рыночной экономики потребовало призыва иностранных специалистов. Смена идеологии привела к смене ориентиров. Запад, особенно США, оказался в положении приглашенных учителей.

В отличие от большевиков, вооруженных, кроме «маузеров», лишь расплывчатыми видениями Маркса и Энгельса о коммунизме, эти новые учителя опирались на практический опыт и мощь самой сильной и успешной страны – Соединенных Штатов Америки, а также союзной им Западной Европы. Со стороны учеников стремление «подстроиться» под США, быть «усыновленными» было горячим и искренним. Часто цитируемые слова министра иностранных дел Андрея Козырева, сказанные им в 1993 году экс-президенту США Ричарду Никсону о том, что во внешней политике РФ будет ориентироваться на стратегию США, весьма характерны для этого периода.

Для США и Западной Европы быстрое и удачное завершение холодной войны, не потребовавшее сколь-нибудь значительных усилий, было неожиданным. Тем не менее у них не было сомнений в своей победе. Единоличное лидерство США в новом мировом порядке не подлежало сомнению. Еще в период холодной войны все демократические государства мира (за единственным крупным исключением – Индии) нуждались не только в поддержке и защите, но и в руководстве со стороны США. Теперь и перед новой Россией был открыт путь присоединения к сообществу либеральных демократий при условии проведения глубоких реформ и следования внешнеполитическому курсу, одобренному Вашингтоном.

Перспективы интеграции России в западное сообщество сразу же вызвали параллели с включением Западной Германии и Японии в состав «свободного мира» после окончания Второй мировой войны. Этот опыт, однако, не был востребован в качестве модели. Необходимо учитывать, что в конце 1940-х годов политика США в Европе и Азии определялась не столько стремлением к интеграции бывших противников, сколько необходимостью укрепить европейский и японский капитализм и собственные геополитические позиции США перед лицом активизации международного коммунистического движения и укрепления военно-политической мощи Советского Союза. Еще перед самым окончанием Второй мировой войны такие влиятельные члены администрации Ф. Д. Рузвельта, как министр финансов Генри Моргентау, думали не столько о восстановлении Германии и ее интеграции, сколько о ее расчленении и деиндустриализации.

Россия начала 1990-х годов, в отличие от ФРГ и Японии конца 1940-х, не имела для США значения геополитического барьера, который было необходимо укреплять во что бы то ни стало: после падения СССР у Запада не осталось значимых геополитических, идеологических и военных противников. Но в Москве тогда этого не понимали. Уже в конце 1991 года первый президент РФ Борис Ельцин осторожно постучался в двери НАТО. Его предпочли не услышать. Весной 1992 года Ельцин в ходе первого визита в Вашингтон предложил президенту США Джорджу Бушу военный союз и получил ответ, что в нынешней ситуации союзы неактуальны, хотя сами США не собирались распускать НАТО и свои двусторонние союзы.

В начале 1990-х годов, если бы США того захотели, они могли бы превратить зависимую от них экономически и настроенную чрезвычайно дружественно Россию в стратегического союзника, но потребности в этом официальный Вашингтон ни тогда, ни позже не испытывал. Вместо этого России наряду с другими посткоммунистическими странами было предложено лишь партнерство в формате рыхлого Совета североатлантического сотрудничества (1991 год), затем преобразованного в Совет евроатлантического партнерства, и, наконец, в рамках Партнерства ради мира (1994 год). Все эти форматы предполагали консультативный характер взаимоотношений.

Помимо отсутствия острой необходимости в интеграции РФ на Западе с самого начала испытывали серьезные сомнения в отношении способности самой России стать частью Запада. Политическая ситуация в стране долгое время оставалась нестабильной. Демократические силы были явно слабы, реформаторы отчаянно нуждались в поддержке. Институты повсеместно отсутствовали, общественный порядок был нарушен, криминалитет прорывался к власти. Существовал немалый потенциал коммунистического и имперского реванша. Открытой оставалась перспектива гражданской войны. Наконец, огромные размеры и колоссальная неоднородность страны делали российский «посткоммунистический транзит» крайне сложным делом.

Главным в отношении Запада к России в начале 1990-х годов был вывод о том, что страна прошла пик своего влияния и перестала быть угрозой для собственных соседей и США. Российская проблема из проблемы избытка силы и ее экспансии трансформировалась в проблему российской слабости и возможной имплозии. Мрачные ожидания находились в спектре между многомиллионными потоками беженцев, готовыми хлынуть в Европу, и расползанием ядерного оружия и материалов. «Вкладываться» в Россию, разделять ответственность за ее будущее никто не желал. Возможность полноформатной интеграции РФ в западные институты, существовавшая в 1992 году, была вскоре упущена.

Шок и оцепенение, последовавшие за распадом СССР, прошли сравнительно быстро. Российский политический класс стал вновь обращаться к идее самостоятельной великой державы. Уже в 1992 году возникла дискуссия о собственных национальных интересах России, которая стала быстро набирать обороты.

«Общечеловеческие интересы», которыми при Горбачеве официально определялась политика «нового мышления», оказались на поверку интересами Запада. США остались единственной сверхдержавой, Германия объединилась, блок НАТО сохранился, а СССР распался. Первая постсоветская идеология единства интересов демократических стран при руководящей и направляющей роли США стала уступать место реальной политике.

В этой политике для РФ было много неприятного: жесткие требования реформ и долговременная, вплоть до дефолта 1998 года, зависимость от траншей МВФ, открыто пренебрежительное отношение к российским лидерам со стороны партнеров, существенные расхождения по ситуации на постсоветском пространстве и на Балканах. Наиболее серьезным шагом, однако, стало решение США о расширении НАТО на Восток, принятое в 1993 году и реализованное в 1999 году.

То, чего добивались Ельцин и Козырев для России – интеграция в институты расширенного Запада, – стало реальностью только для бывших восточноевропейских вассалов СССР. Это обстоятельство в корне меняло отношения РФ и Запада: вместо желаемого становления единого союза демократических государств, включая Россию, на практике произошло расширение (но без России) старого альянса, созданного для противостояния советской угрозе и не распущенного после самоликвидации этой угрозы. В Москве стали задумываться о причинах и целях такого шага.

Фактически речь шла о расширении геополитического пространства Запада и о перестраховке на случай «рецидива российского империализма», о котором тоже стали говорить уже в 1992 году, с началом российских миротворческих операций на постсоветском пространстве и особенно с началом чеченской войны в 1994 году. Россия, таким образом, не только оказывалась по-прежнему на внешнем контуре системы обороны Запада, но и теряла нейтральный и фактически демилитаризованный стратегический буфер между Одером и Бугом, который, казалось, был гарантирован Горбачеву в 1990 году в обмен на согласие с объединением Германии и вывод советских войск из ГДР и других стран Восточной Европы.

Наиболее серьезным результатом расширения НАТО стала утрата доверия Москвы к новым партнерам. Не столь важно, что заверения лидеров Запада не продвигать НАТО на Восток, на которые впоследствии ссылались в Москве, были с самого начала неконкретными и расплывчатыми. Эти обещания действительно давались в контексте германского объединения и, строго говоря, относились к бывшей ГДР. Верно, что они делались в период, когда еще формально существовала Организация Варшавского договора и пока не было речи о переходе Польши или других союзных СССР стран в НАТО. Конечно, они давались руководителям Советского Союза – государства, которое перестало существовать в 1991 году. И, разумеется, они были устными и предельно общими. С точки зрения западных лидеров, речь могла идти о намерениях, но никак не об обязательствах. У Москвы, по их мнению, не было никаких легальных оснований несколько лет спустя обвинять Запад в нарушении соглашения о нерасширении НАТО, поскольку такого соглашения попросту не существовало.

Но именно в этом и заключалась самая большая проблема. Юридически обязывающего документа не было, но участники переговоров, в ходе которых советской стороне выдавались неопределенные устные обещания, были живы. Горбачев поверил Бушу и канцлеру ФРГ Гельмуту Колю на слово, не добился письменного закрепления обещаний, которые ему давались, и вынужден был признаться, что его провели. Российское общественное мнение пришло к более жесткому выводу: Запад лицемерил и в конце концов обманул, Горбачев был попросту одурачен. Так упор западных элит на легализм столкнулся с российским представлением о правде. В результате доверие между новыми партнерами дало трещину.

Расширение НАТО стало первым серьезным ударом по новым отношениям. На Западе, в свою очередь, негативную реакцию России на расширение НАТО расценили как подтверждение «наивности» идеи превратить РФ в «стратегического партнера» и одновременно как свидетельство наличия у Москвы остаточных имперских комплексов. Логика была вывернутой наизнанку, но простой: если Россия противится вступлению бывших сателлитов СССР в союз демократических государств (НАТО), то это означает, что она сама вынашивает замыслы о восстановлении своей сферы влияния.

С точки зрения западных реалистов, логика баланса сил и в 1990-е годы предполагала продолжение соперничества с Россией и в Европе, и в Азии, но уже с позиции явно превосходящей силы Запада. Возражения Москвы по поводу расширения НАТО стали свидетельством того, что «у России не было ни желания, ни возможностей для того, чтобы вступить в глобальное партнерство с США», – как сделала вывод бывший британский премьер-министр Маргарет Тэтчер. Глобальное партнерство, согласно такой логике, означало следование в русле внешней политики Вашингтона, подобно «особым» англо-американским отношениям, закрепившим после Второй мировой войны международный статус Великобритании как младшего союзника США.

В результате вместо интеграции в общую систему безопасности Россия и НАТО после долгих переговоров в 1997 году подписали соглашение фактически о мерах доверия в ходе расширения НАТО на Восток. НАТО пополнился новыми членами, но западные страны обязались учесть российские интересы безопасности и не размещать на территории новых членов альянса ядерное оружие или крупные военные контингенты. Был создан еще один консультативный орган – Совместный постоянный совет Россия – НАТО. Соглашение 1997 года ограничило ущерб российско-западным отношениям, но не устранило его.

Вторым мощным ударом по доверию России к Западу стала воздушная война НАТО против Югославии в ходе Косовского кризиса (1999 год). Дело было не столько в особых исторических связях между русскими и сербами – за предыдущие полвека они существенно ослабли. Более важным для россиян снова стал вопрос о справедливости действий Запада.

С точки зрения российского руководства 1990-х годов и большинства населения, ответственность за новые балканские войны ложилась на лидеров всех основных групп – сербов и хорватов, боснийцев и косоваров. Страны Запада, напротив, однозначно возлагали главную вину за кровопролитие на сербов, помогая при этом хорватам, боснийским мусульманам и косовским албанцам и прощая им многие прегрешения. 78-дневная (март – июнь 1999 года) воздушная война сил НАТО против Сербии и Черногории стала настоящим потрясением для сторонников западной интеграции России.

Потрясение было исключительно сильным. Во-первых, операция НАТО против Югославии стала первой войной в Европе после 1945 года. Западная авиация бомбила Белград – столицу европейской страны. Во-вторых, эта война была противоправной, начатой в обход Совета Безопасности ООН, где Россия обладала правом вето и была готова заблокировать военную интервенцию Запада. В-третьих, в оправдание своих действий Запад выступил с новаторской концепцией «гуманитарных интервенций», позволявшей «международному сообществу», т. е. коллективному Западу, произвольно и силовым путем вмешиваться в конфликтные ситуации во всем мире. Посткоммунистическая Россия, только что присягнувшая на верность традиционному международному праву и осудившая силовые акции СССР в Восточной Европе и Афганистане, была ошеломлена.

Результатом был демарш премьер-министра России Евгения Примакова в марте 1999 года, когда с началом натовских бомбардировок Югославии он развернул свой самолет, летевший в США, над Атлантикой и вернулся в Москву. Полноценная российская военная доктрина, принятая в 2000 году взамен «Основных положений» 1993 года, вновь стала рассматривать действия НАТО как опасность. Прежде чем уйти в отставку, Борис Ельцин в ноябре 1999 года посоветовал президенту США Биллу Клинтону «ни на минуту, ни на секунду» не забывать о ядерном арсенале РФ. Девяностые годы заканчивались глубоким разочарованием российского руководства и большинства общества в Западе как партнере.

К этому времени, однако, многие и в США были готовы «списать Россию» со счетов. Дефолт 1998 г. был почти повсеместно воспринят там как «крах российского посткоммунистического транзита». Россия, казалось, стояла на грани нового и уже окончательного распада, превращения в несостоявшееся государство, failed state. США «отплывали» от России, готовые запастись «стратегическим терпением» и смотреть вперед – и в другую сторону. Разговоры о «мире без России» стали в этот период почти общим местом.

В Европе, напротив, стала приобретать популярность противоположная точка зрения: «Россия имеет значение». Элиты Германии, Франции и даже Великобритании пришли к заключению, что Россия была и останется великой державой и с ней европейцам так или иначе придется жить бок о бок. При этом Берлин и Париж делали ставку на вовлечение РФ в разностороннее сотрудничество континентальных европейских держав, а Лондон – на защиту коллективных интересов Запада, включая США, прежде всего в области безопасности.

В самой же Москве с середины 1990-х годов, после того как на смену Козыреву пришел Примаков, партнерство с Западом воспринимали все больше как сотрудничество, а не следование в фарватере западной политики. Если в боснийском кризисе 1992–1995 годов и на конференции в Дейтоне в 1995 году РФ присутствовала больше как статист, то в косовской ситуации 1998–1999 годов Москва уже пыталась вести собственную игру.

Результатом самостоятельной политики РФ едва не стало первое после окончания холодной войны боевое столкновение российских и натовских войск в районе косовского аэропорта Слатина. Американский главнокомандующий НАТО генерал Уэсли Кларк был готов силой воспрепятствовать несанкционированному Западом маршу российских десантников из Боснии в Косово и занятию ими этого аэропорта. Лишь благоразумие британского подчиненного Кларка генерала Майкла Джексона, поддержанного премьер-министром Великобритании Тони Блэром, позволило избежать опаснейшего инцидента всего через десять лет после падения Берлинской стены.

Итак, «раунд Ельцина», начавшийся с надежды окончательно закрыть историю российско-западного противостояния, закончился символическими жестами, указывавшими на потенциал восстановления этого противостояния.