8. Московская жизнь. Академия
Вернувшись из отпуска, я сдал дела и отбыл в Москву на вступительные экзамены в академию. Экзамены проходили в летнем лагере академии, который располагался в районе железнодорожной станции Трудовая по Савёловской линии.
В Москву я приехал вечером. Пока добрался до Трудовой, стемнело. Я был вынужден с чемоданом в руках и вместе с таким же, как и я, кандидатом, С. Красновым, по тропинке, указанной каким-то прохожим, искать лагерь. В полной темноте мы, естественно, заблудились, натыкались на какие-то воинские части, по подсказкам военных шли дальше и где-то к утренней заре всё-таки нашли то, что искали. Лагерь оказался недалеко от станции, во всяком случае, ближе, чем те части, на которые мы набредали ночью.
В экзаменах сложного ничего не было, так как всё свелось к проверке элементарной грамотности и наличия чувства современности у кандидатов. Ведь были и такие, которые не только не знали, например, тогдашних публичных деятелей, но даже не имели понятия о международной обстановке.
Основным экзаменом, как ни странно, была личная беседа начальника академии Сергея Ивановича Крылова с каждым кандидатом, причём беседа не формальная, а долгая и подробная. Я так понял, что Крылов хотел лично убедиться, что кандидаты, которые им отбираются, способны учиться, желают этого и стремятся к карьерному росту.
В лагере разместились по казармам, днём с нами занимались учителя средних школ, вели занятия по русскому языку и литературе, и это неспроста, потому что многие не только не умели правильно писать по-русски, но даже и говорить. Кроме того, проводились с нами занятия по милицейским уставам и основным приказам министра и по строевой подготовке. Кстати, опять-таки, как ни странно, но я оказался единственным, кто получил отличную оценку по строевой, хотя себя я никогда не считал, да и не был фактически строевиком в хорошем смысле этого слова.
После заключительного собеседования кандидатов с начальником академии состоялось торжественное построение, посвящённое зачислению в Академию МВД СССР. Почётным гостем был Маршал Советского Союза, один из героев Сталинградской битвы, Василий Иванович Чуйков, который в парадной маршальской форме, в белых перчатках вместе с другими важными персонами стоял за барьером специально сооружённой трибуны. В отличие от других гостей, видимо, из-за своего преклонного возраста, он стоял, слегка наклонившись вперёд и обеими руками опираясь о барьер. А когда наступила его очередь говорить речь, он попытался выпрямиться, но ничего не получилось, потому что перчатки намертво прилипли к свежевыкрашенной трибуне. Чуйков выдернул руки из перчаток, затем оторвал от барьера сами перчатки и произнёс речь. Несмотря на комизм ситуации, конечно, никто не смеялся.
Начальник академии Сергей Иванович Крылов, на мой взгляд, заслуживает уважительных слов. Его личность была далеко не ординарна. Бывший высокопоставленный военный, он знал нескольких языков, хорошо разбирался в вопросах культуры и искусства, был знатоком всех тонкостей и премудростей военной и милицейской жизни, был учёным в сфере организации управления. Он строил грандиозные планы по форме и методике подготовки руководящих кадров органов и подразделений МВД. И многое удавалось, чему немало способствовало его личное знакомство с министром внутренних дел Николаем Анисимовичем Щёлоковым — другом Л. И. Брежнева, с которым Щёлокова связывали многие годы одновременной партийной и советской работы на Украине и в Молдавии.
Но задумки Крылова совершенно не соответствовали материальной базе академии. Денег хватило, чтобы сделать капитальный ремонт здания академии, построить общежитие для адъюнктов и преподавателей, кое-что приобрести для учебного процесса, но до создания академии как управленческого вуза, соответствующего духу времени, было далеко. Даже начавшаяся компьютеризация страны не особо коснулась академии, во всяком случае, в годы моей учёбы. На весь вуз было несколько вечно выходящих из строя компьютеров, на освоение которых нам, слушателям управленческого вуза, отвели всего несколько часов. За эти часы мы не только их не освоили, но даже не совсем поняли, что это вообще такое. Очень слабым в целом был и преподавательский состав, за исключением нескольких именитых учёных; в массе это были вчерашние практики, слабо владеющие теорией, или просто адъюнкты. Правда, выручали академию учёные, привлекаемые из других вузов.
И всё бы ничего, если бы в министерстве в этот период не появился Юрий Чурбанов. Молодой Чурбанов до этого был чиновником ЦК ВЛКСМ. На одном из съездов комсомола сын Щёлокова Игорь, тоже сотрудник ЦК ВЛКСМ, познакомил Чурбанова со своим отцом и замолвил за него словечко. Чурбанов сразу стал заместителем начальника политотдела Главного управления исправительно-трудовых учреждений.
Этот же Игорь познакомил Чурбанова и с дочерью Брежнева — Галиной, после чего взошла звезда Чурбанова. Он стал очередным мужем Галины и тут же был назначен заместителем Щёлокова по кадрам, а затем и первым его замом. Он очень быстро прибрал все бразды правления в министерстве к рукам и, как многие другие высокопоставленные совковые чинуши, начал расставлять своих людей на все более-менее значимые посты. Поэтому, когда Чурбанову понадобилось место Крылова для очередного своего ставленника, схема действий была традиционна: назначение нужной комиссии, проверка работы, выявление мнимых и действительных грехов… — и место свободно! Но в деле с Крыловым произошла осечка: Крылов не стал ждать позорных для себя оргвыводов и, как военный человек, имеющий честь и не позволяющий посягать на неё (тем более Чурбанову, этому выскочке), предпочёл застрелиться. И только через несколько лет, когда не стало Брежнева, а Чурбанов сидел в тюрьме за взяточничество, в газетах появилось несколько статей о Крылове, в которых проливался свет на его трагедию. Так или иначе, но государство потеряло в лице Крылова талантливого в полном смысле слова государственного человека.
Сразу же после зачисления в академию я занялся проблемой жилья. Мы с Еленой решили быть всей семьёй в Москве все три года моей учёбы.
На знаменитом пятачке в Банном переулке, недалеко от станции метро «Сокол», я нашёл женщину, которая присматривала себе жильца именно из военных. Она предложила двухкомнатную квартиру в одном из спальных микрорайонов — на станции Бирюлёво-Товарная, в Красногвардейском районе Москвы. Район имел всю социальную инфраструктуру и граничил с МКАД, за которой начиналась чудесная берёзовая роща.
В конце августа приехала моя семейка: Елена с семилетней Ирой и двухлетней Инной. Ира в сентябре пошла в первый класс в школу, находящуюся буквально рядом с домом, где мы поселились. А для Инны места в детском саду не оказалось, я написал заявление на выделение места для неё, но появилось оно (место в д/с) в день нашего отъезда из Москвы, то есть через три года.
Вскоре квартиру пришлось сменить, так как хозяйка не давала согласия на временную прописку, о чём она сама же и пожалела, так как, по её словам, таких чистоплотных жильцов у неё ещё не было. Но было поздно: мы в этом же доме, на Востряковском проезде, уже договорились насчёт такой же квартиры, но с пропиской. Получив прописку, Елена смогла быстро устроиться на работу врачом в кожно-венерологический диспансер, как и работала в Архангельске. Изюминка нашей новой съёмной квартиры заключалась в том, что из её окон всегда можно было видеть, как в небе постоянно крутилась карусель самолётов, которые друг за другом, с интервалом примерно в минуту, шли на посадку в аэропорту Домодедово.
Поскольку младшенькую Инну оставлять дома было не с кем, пришлось просить мою мать приехать к нам в Москву, чтобы заниматься внучкой. Она приехала и помогала нам все три года и с детьми, и по хозяйству, а летом забирала детей в Тихорецк (если они не уезжали в Астрадамовку к Елене Павловне). Бывало, что одну часть лета дочки проводили у одной бабушки, вторую часть — у другой.
В свободное от учёбы и работы время мы, благодаря матери, ходили в кино, театры, посещали выставки, музеи, ездили на экскурсии и при этом частенько брали дочек с собой. Думаю, что эти выходы в свет повлияли на их культурное образование и интеллектуальное развитие. В хорошую погоду мы всей семьёй бродили по берёзовой роще, слушали летом соловьиное пение и дышали свежим воздухом в ближайшем хвойном бору, а иногда на электричке уезжали подальше от Москвы.
Московской жизнью мы были довольны, так, во всяком случае, мне казалось. Здесь мы с Еленой по-домашнему отметили десятилетие нашего супружества. Жили дружно, изредка ссорились (а как без этого?). Ира успешно училась в школе, Инна постигала грамоту (в три года уже бегло читала и наизусть рассказывала сказки «с чувством, с толком, с расстановкой») под чутким бабушкиным руководством, а Елена продолжала работать в диспансере, считалась хорошим диагностом и после двух лет работы получила предложение стать заведующей отделением. Но у меня никогда почему-то не возникала мысль остаться жить в Москве, и поэтому мной ничего не предпринималось для этого, в отличие от других слушателей академии, моих сокурсников.
Музеи мы с Еленой и детьми посетили практически всё, да не по одному разу. Лично мне очень нравились художественные музеи, Исторический музей на Красной площади и Музей Востока, в котором нас поразила коллекция Колабушкина. Он долгое время работал в Китае и собрал там множество разных красивых диковинок, в том числе из камня. Ходили мы и на все выставки, о которых нам становилось каким-то образом известно, ведь никакой публичной рекламы, кроме редких афиш, в то время и в помине не было.
С самими москвичами было тяжеловато: очень неприветливые, высокомерные, с отношением «понаехали тут». За три года жизни на одном месте мы так и не познакомились с кем-либо из соседей, даже не знали, кто они такие. Но в школе к Иришке учительница относилась очень хорошо, Ира была её любимицей, круглой отличницей, умницей и скромницей.
Сверхизобилие в Москве людей в форме порождало у москвичей неуважение к этой форме, а заодно и к человеку в ней, тем более к людям в форме внутренней службы, которую я носил в то время. И, хотя эта форма мало чем отличалась от общевойсковой, многие москвичи разницу видели и нередко выражали своё негативное отношение, обзывая её носителя «конвойщиком». Поэтому мы, слушатели академии, форму старались надевать только для пребывания в академии, потому что, помимо вышеуказанного негатива, при любом конфликте на улице, а особенно в общественном транспорте, люди, не видя поблизости милиционера, сразу же обращались к человеку в военной форме, считая его просто обязанным разбираться в их ссорах и склоках. Самыми ужасными в этом отношении были московские электрички, каждый день перевозящие многие тысячи загородного люмпен-пролетариата (как селёдку в бочке) — утром в Москву, вечером из Москвы. Теснота, ссоры, ругань; пьянь, хулиганы, бродяги, попрошайки, карманники и приличные служивые люди — вперемешку. Это делало любую поездку мучением. Пытаться пресекать, например, хулиганство, одному против всего вагона просто глупо; надо быть идиотом, чтобы собой заменять отряд вооружённых омоновцев (нет приёма против лома). Делать вид, что ничего не происходит, — совесть не позволяет. Это вынуждало стараться быть незаметным, стоять в каком-нибудь углу вагона, чтобы не быть втянутым в очередную разборку, потасовку или настоящую драку. Спрятаться не всегда удавалось.
Был случай где-то на первом году учёбы, когда из чисто человеческих побуждений я попытался утихомирить пьяного мужика, который в вагоне электрички на виду у всех, громко матерясь, бил женщину. Я попробовал оттащить его от этой «леди», но, несмотря на мою форму, он врезал мне кулаком под глаз. А только стоило мне скрутить его, как избитая тётка стала орать на весь вагон, что к её мужу беспричинно пристал какой-то «солдафон», что надо вызвать милицию, и т. д. и т. п. И ни один человек не только не попытался помочь мне, но никто не сказал ни слова, молча и равнодушно взирая на эту сцену. Пришлось от хулигана отступить. За все три года поездок на электричках я ни разу не видел в них ни одного милиционера. Создавалось впечатление, что московская милиция просто боялась этих транспортных средств.
Вечер того дня мы с Еленой потратили на придумывание, как мне с огромным фингалом под глазом появиться утром в академии. И ничего, естественно, не придумали, кроме грима. Для этого использовали тональный крем, пудру и цветные тени для век. Но пришлось гримировать оба глаза, чтобы не было особой разницы. Грим вроде удался. Правда, сокурсник Виктор Шушаков, общепризнанный балагур нашей учебной группы, долго ходил вокруг меня, рассматривая моё лицо, но промолчал. Так я и не знаю, что он тогда подумал и к какому выводу пришёл.
Так или иначе, этот случай отбил у меня охоту вмешиваться (с желанием помочь обиженной стороне) в конфликты людей, особенно между мужчиной и женщиной, разумеется, когда находился вне службы. А милицейский опыт неоднократно подтверждал это. Позже, занимаясь по работе обучением молодых милиционеров, не стеснялся рассказывать им об этом своём опыте, предостерегал от неприятностей, которые могут случиться при внеслужебных вмешательствах в конфликты, и советовал, как поступать, чтобы не оказаться крайним, то есть виноватым, когда обстановка требует непременного вмешательства: вызвать милицию, заручиться поддержкой третьих лиц, потом уже — по обстановке. Хотя, как правило, стандартных ситуаций не бывает, и этот алгоритм действий не всегда срабатывает.
Учиться в академии было легко. Преподаватели с нами — практическими работниками, у которых многому могли научиться даже преподаватели, — общались мягко, оценки ставили явно завышенные. Но главное — мной двигало желание учиться, потому что за плечами у меня было только гражданское юридическое образование и мне очень не хватало чисто милицейских теоретических знаний. В отличие от учёбы в школе и вузе я не страдал ленью, отсутствовал и дефицит времени, потому что не надо было вечерами зарабатывать на кусок хлеба, как в институте. Поэтому я с удовольствием поглощал спецлитературу, готовился к занятиям и без единой четвёрки окончил академию с досрочным присвоением мне звания майора.
Все милицейские учебные дисциплины, хоть и преподавались в управленческом аспекте, позволяли мне изучить теоретические азы милицейской работы по учебникам, по которым преподавали в милицейских вузах. Я восполнял пробелы теоретических милицейских знаний, например изучением основ оперативно-розыскной деятельности органов внутренних дел, хотя, конечно, практическую сторону этого вопроса я освоил, ещё работая на следствии в милиции, и даже ухитрился тогда же от корки до корки прочитать двухтомный учебник по этой дисциплине, несмотря на его секретность. Лекции всегда конспектировал, причём с использованием стенографии, основы которой изучил ещё до академии, чем нередко вызывал ступор у преподавателей, пытавшихся что-либо разобрать в моей письменной абракадабре.
Кстати, двухтомник, который я упомянул, был издан незадолго до того, как я взял его в руки, под авторством А. И. Алексеева и Г. К. Синилова и вообще был фактически первым подобным трудом и только что поступил — в очень ограниченном количестве — для крупных городских райотделов милиции. О его существовании не подозревали даже многие оперативники. Я его увидел случайно в сейфе у секретаря райотдела, где хранилась служебная литература. Я был уже начальником следственного отделения, и Марья Тимофеевна (секретарь) без колебаний выдала его мне для ознакомления.
Но особенно интересна была для меня, конечно, чисто управленческая наука, ведь из нас готовили управленцев по специальности «организатор управления в сфере правопорядка». При этом в учёбе я делал акцент на следственной работе, так как не мыслил для себя иного после академии. И дипломная работа также была посвящена этому виду деятельности, она называлась «Применение методов СПУ (сетевое планирование управления) при расследовании уголовных дел». Разумеется, имелись в виду сложные, многоэпизодные хозяйственные уголовные дела. В СССР в это время ещё не было оргпреступности с десятками трупов и террором, поэтому хозяйственные уголовные дела считались у следователей наиболее сложными. Преддипломную практику я проходил в следственном подразделении одного из районных управлений внутренних дел Москвы, где на меня и мою дипломную тему таращились, но молчали. Также молча выдали и лестный отзыв о моей практике, но предложения работать у них после академии, как было сделано многим моим сокурсникам, не поступило.
Дипломную работу я защитил на отлично и получил красный диплом. Особенно приглянулась комиссии изобретённая мной номограмма для расчёта данных следствия, необходимых для СПУ. Она представляла собой два диска из плексигласа на одной оси с выгравированными на них шкалами. Через несколько лет после окончания учёбы я узнал, что моя фамилия увековечена на мраморной доске отличников-выпускников за 1978 год. Такие доски были размещены на стенах в парадном вестибюле академии, кажется, на втором этаже. В разные годы, приезжая в академию на какие-либо совещания-семинары, проводимые министерством, я видел свою фамилию на такой доске — и это, конечно, было приятно.
Состав учебной группы — а нас было человек двадцать пять — оказался разношёрстным, возраста примерно одинакового, тридцати-сорока лет, но поступивших в академию с разных должностей — от начальника поселкового отделения милиции, как Александр Нестеров (начальник Волгодонского отделения милиции) до начальника отделения МВД республиканского уровня. Соответственно и звания у нас были от старшего лейтенанта до подполковника. Были офицеры милиции, были и офицеры внутренней службы, как я, имевший на день поступления в академию звание капитана внутренней службы.
Что касается отношения к учёбе, то оно было весьма разным. Например, один из моих одногруппников, бывший начальник райотдела милиции из города Бронницы, за три года учёбы ни разу не явился на занятия подготовленным. Были и слушатели с очень серьёзным отношением к учёбе, с первых дней поставившие цель — поступление в адъюнктуру и жизнь в Москве. Были редкие умницы, как Виктор Шушаков из Казахстана (капитан, бывший начальник отделения уголовного розыска) — весельчак, умевший даже о серьёзных вещах говорить с юмором, балагурить и поднимать всем настроение; мы с ним сдружились и поддерживаем связь до сих пор. Он сделал очень достойную карьеру в Калининграде, куда перебрался после академии, а после Калининграда работал в МВД СССР начальником одного из подразделений Главного управления по борьбе с наркобизнесом, стал генералом. А был и такой Ю. Волков, приехавший, кажется, из Кемерова в звании капитана, с должности старшего инспектора отдела по исправработам, который с первых же дней заявил о своей личной дружбе с Ю. М. Чурбановым (заместителем министра внутренних дел, зятем генсека Л. И. Брежнева) и подтвердил это тем, что из академии вышел в звании полковника и, кажется, был назначен заместителем начальника одного из главков МВД СССР. Но представить друзьями его и Чурбанова было невозможно, хотя, как знать, ведь Чурбанов в своё время тоже вышел из народа. Во время учёбы Волков был официально старостой нашей группы, слыл простым парнем, на занятия безнаказанно не ходил неделями, поэтому его функции исполнял Олег Бедевкин — заместитель старосты. Так или иначе, но через несколько месяцев после академии дошли слухи, что Волкова изгнали из главка по причине несоответствия должностям. Не помог ему и Чурбанов, звезда которого пока ещё сияла.
На занятиях в академии я без малого три года просидел за одним учебным столом с якутом Михаилом Емельяновым, приехавшим с должности (как и я) начальника отделения боевой и служебной подготовки МВД Якутии. За эти годы мы стали большими приятелями, но в Москве жили далеко друг от друга, поэтому дружить семьями как-то не получалось. За три года я дважды приглашал его к себе в гости, и так получалось, что он оба раза приходил к закрытым дверям. Один раз по причине моего срочного ухода в школу за Ириной (там что-то случилось, уж не помню). Хотя я и оставлял записку на двери, чтобы он подождал, но он ушёл. А второй раз — летом, из-за моего опоздания (не по моей вине) на пять-десять минут. Михаил обиделся по-настоящему, ждать не стал, моих объяснений потом не принял и, по сути, отказался со мной разговаривать. Так и закончилась наша трёхлетняя дружба.
Кстати, группа наша на треть состояла из москвичей, ребят простых, без зазнайства, все они службу начинали в качестве рядовых милиционеров, почти все заочно окончили вузы, Москву знали чисто с милицейской точки зрения, но культурная, историческая и т. п. жизнь столицы им была ведома в том же объёме, что и нам, приезжим из провинций. Но в отличие от нас, они ничем особо не интересовались, надеясь, что успеют это сделать потом. Мы же, приезжие, не упускали ни одной возможности посетить какой-либо музей или выставку, много ездили за город, посещали знаменитые места вроде Абрамцева, Архангельского, Звенигорода, Сергиева Посада и другие. Кстати, в Абрамцеве прямо на улице я встретил Валентина Шестакова, бывшего своего наставника по следственной практике в 1968 году в Соломбальском райотделе милиции Архангельска. Трудно поверить, но это факт. Шестаков, оказывается, ещё работая в Архангельске и будучи в Подмосковье в доме отдыха, познакомился с женщиной, работником тамошней милиции, переехал к ней, женился и до сих пор работал следователем. Он выглядел постаревшим, сказал, что пить бросил. Конечно, мы с ним поговорили, вспомнили общих знакомых и на этом распрощались.
Кроме учёбы нас, слушателей академии, хоть и редко — видимо, при крайней нехватке своих сил, — КГБ привлекал для участия в обеспечении безопасности при проведении общественно-политических мероприятий. Из них запомнилась встреча с братом Фиделя Кастро — Раулем Кастро (ныне фактический глава Кубы) и пребывание в оцеплении на Красной площади.
На встрече с Раулем Кастро мы изображали студентов (естественно, в гражданской одежде) и занимали три первых ряда сидений в зале, отсекая всех остальных от сцены с трибуной. Всё происходило в каком-то Дворце культуры (названия уже не помню), каким-то образом связанном с Украиной, о чём можно было судить по украинскому интерьеру Дворца с множеством этнографических элементов, а также по пирожкам в буфетах, вкуснее которых я не ел в своей жизни ни до, ни после. Возможно, поэтому я считаю украинскую кухню самой лучшей.
На Красной площади во время ноябрьской демонстрации 1977 года мы были дружинниками, конечно же опять в гражданской одежде, с красными повязками на рукавах и стояли цепочкой, почти плечом к плечу, вдоль площади, разделяя колонны демонстрантов. Я был в восьмой цепочке, напротив центра трибуны, где находились Л. И. Брежнев со всеми членами Политбюро ЦК КПСС. Наша задача — не допустить перемещения демонстрантов из одной колонны в другую при любой ситуации. Пропуск в оцепление у меня сохранился до сих пор.
Работе в оцеплении предшествовала репетиция, причём с отработкой элементов осложнения обстановки, в частности в случае возникновения каких-либо происшествий, в том числе массовых беспорядков. Особенно впечатляющим для меня в этой репетиции было рассечение площади (со стороны ГУМа в сторону Кремля) двойными рядами солдат с автоматами в руках, с интервалом между рядами около трёх-пяти метров. С учётом наших цепочек из дружинников вся площадь оказывалась рассечённой на небольшие прямоугольники с небольшим числом демонстрантов в каждом. Солдаты с устрашающим видом и криками в считаные секунды рассекали площадь, стремительно выбегая шеренгами из всех дверей ГУМа и прочих зданий, находящихся на противоположной от трибуны стороне площади. Всё происходило очень чётко, и я такого ранее не видел ни в жизни, ни в кино.
В период учёбы в академии очень ценной для нас, провинциалов, была доступность культурной сферы Москвы. И не столько благодаря многочисленным организованным экскурсиям, начиная от Мавзолея Ленина и кончая музеями-заповедниками, сколько Университету культуры при Академии МВД, состоящему из трёх факультетов: музыкального, кино- и художественного искусства, которые возглавлялись соответственно композитором Арамом Хачатуряном, актёром Юрием Яковлевым и художником Ильёй Глазуновым. Они сами приходили к нам на занятия и приводили с собой различных знаменитостей. За три года учёбы в академии мне повезло вживую увидеть многих известных артистов, музыкантов, художников, посетить всякие выставки, побывать в разных театрах. Наиболее памятным для меня было приглашение на открытие выставки картин И. Глазунова, которая должна была состояться на Кузнецком мосту в Доме художников. На эту выставку мы, слушатели академии, имели персональные приглашения от Глазунова. Мало кто из слушателей явился на эту выставку, но мы с Еленой пришли, простояли под сильнейшим дождём несколько часов, но открыть выставку Глазунову так и не разрешили из-за скандала, вызванного выставленной им картиной «Мистерия XX века», где были изображены наши бывшие и настоящие правители и вековые народные проблемы. Убрать эту картину Глазунов отказался.
Конечно, просто так попасть на более-менее знаменитую выставку, другое культурное мероприятие было непросто, а порой — невозможно, если ты не имел приглашения. Или надо было отстоять многие часы в очередях желающих посетить то или иное престижное мероприятие. Приходилось искать выход из этого положения. Я стал злоупотреблять своей сохранившейся милицейской формой, которую из Архангельска привёз в Москву вместе с формой внутренней службы. Я надевал милицейский наряд, подходил к милиционерам, которые регулировали доступ посетителей на такие выставки, просил пропустить как своего и ни разу не получил отказа. Естественно, что Елена всегда была со мной. Если бы не это, то мы очень многого бы не увидели в Москве. Например, попасть на мемориальное Новодевичье кладбище в то время было нереально, так как оно было закрыто для посторонних людей. Или посетить американскую выставку, посвящённую 200-летию США, или Оружейную палату с Алмазным фондом СССР. А когда на другой день после посещения чего-нибудь такого я рассказывал в своей группе о культпоходе, меня жадно слушали и завидовали. Главным образом завидовали ребята-москвичи, которые, родившись в Москве и прожив там всю жизнь, о всяких московских достопримечательностях знали понаслышке, сами их не посещали и не видели, так как не торопились, откладывали всё на завтра по принципу «ещё успею».
Период проживания в Москве, как никогда за всю мою жизнь, изобиловал свободным временем. Учёба в академии, самоподготовка, многочисленные совместно с Еленой культмероприятия оставляли достаточно времени для загородных, на природе, прогулок с детьми и для прочих занятий для души. В связи с этим хочу рассказать ещё об одном опыте, который я приобрёл в Москве. Дело в том, что на эти три года жизни в столице пришлась сплошная телефонизация города. Практически во всех дворах многоэтажек в районе Бирюлёво-Товарная, где мы жили, громоздились порожние огромные — метра по три, а то и больше — ящики из-под импортного телефонного оборудования. Эта тара была сделана из прекрасных строганых досок и огромных кусков фанеры. И вот однажды, после выставки самодельной мебели, которая в то время была в страшном дефиците, мне пришло в голову самому сделать мебельную стенку, используя материалы телефонной тары. Сам сделал чертежи, потом трудился больше года и сделал всё с таким расчётом, чтобы каждый элемент стенки можно было без особого труда и порчи разобрать и в таком виде увезти в Архангельск. Получилось пять секций от пола до потолка, всего 15 предметов: три шкафа, три секции с выдвижными ящиками, две открытые секции с полками и зеркалами, пять антресолей и две тумбы с дверками. Всё это я обклеил с лицевой стороны немецкой самоклеящейся мебельной плёнкой под дерево, которая в то время только появилась в Москве и которую мне каким-то чудом удалось купить с рук у мебельного магазина, недалеко от станции метро «ВДНХ». Стенка получилась настолько хорошо, что в Архангельске (где мы её собрали, уже переселившись в квартиру на проспекте Ломоносова) она была предметом зависти многих знакомых. И мало кто верил, что эту стенку сделал я с Еленой, без помощи которой мне просто было бы не справиться с огромными кусками фанеры и длинными досками. Эта стенка верно служила нам долгие годы до тех пор, пока не настали времена, когда мебель перестала быть дефицитом. Кое-какие секции всё ещё используются нами на даче.
Подошло время выпуска из академии. После сдачи дипломных работ, но ещё до их защиты несколько кафедр академии предложили мне остаться в адъюнктуре. Одной из них — кафедре организации управления в сфере правопорядка — я дал согласие, но на этом всё и закончилось. Видимо, ждали от меня активных действий, а я не стал их предпринимать, так как желание практической работы было сильнее научной. А тут и мой сокурсник А. Нестеров по секрету мне рассказал, что работники кафедры у него выпытывали, не еврей ли я. Это была в действии секретная тогда установка ЦК КПСС об очищении руководящего звена всех отраслей, в том числе в науке, культуре, искусстве и т. п., от евреев. Помню, что это меня просто потрясло, так как никто никогда ещё так нагло и откровенно в отношении меня не проявлял национальную дискриминацию. И, хотя я не еврей, переубеждать никого не стал, а просто плюнул и уехал в Архангельск. Я всегда относился к евреям с симпатией, но должен сказать, что самое забавное, вернее, печальное, во всём этом было то, что чисткой от евреев занимались сами евреи, большинство из которых заблаговременно поменяли свои фамилии на русские, украинские и другие. Порой мне казалось — да, наверное, так оно и было, что эти люди под видом чистки от евреев освобождали места именно для евреев с нееврейскими фамилиями, и поэтому их прослойка среди руководящих работников, несмотря на многочисленные подобные мероприятия, никогда не уменьшалась.
Не могу не высказать своего мнения по поводу причин бед и провалов нашей российской науки. Убеждён, что одной из них является её деевреизация в последние советские годы, что делалось в соответствии с установками Политбюро ЦК КПСС. Конечно, это только моё мнение.
Закончилось моё пребывание в академии торжественным построением, на котором присутствовал сам министр Н. А. Щёлоков, которого мне и раньше приходилось видеть живьём несколько раз во время учёбы в академии. На построении он поздравил всех нас с окончанием академии, обошёл весь строй, каждому пожал руку, а в заключение дал команду своей свите подготовить приказ о присвоении нам всем досрочно очередных званий. Так я стал майором внутренней службы и начал подготовку к возвращению в Архангельск.
