5. Армейские годы

Призвали меня в армию осенью 1961 года, наголо обрили и велели ждать повестку с вещами. С фабрики я уволился в связи с призывом и почти два месяца болтался без дела, впервые реально ощутив «никомуненужность», и поэтому даже обрадовался, когда получил повестку на 3 ноября. Никаких проводов, никакой пьянки, как это было у Женьки Сучкова, соседа и друга, его призвали чуть раньше в стройбат, так же, как и второго моего друга, одноклассника по дневной школе Женьку Бусалаева. Мне кажется, никто сразу-то даже и не заметил моего отсутствия. Провожала меня только мать, на дорогу она подарила мне шикарный складной нож. Друзья-одногодки все уже пребывали в армии. А девочки, которая бы обещала ждать, у меня не было, чему я, кстати, был рад, особенно спустя несколько месяцев, когда наблюдал страдания обманутых девушками сослуживцев.

В плацкартный вагон нас набили на все три этажа полок, а команда была сформирована из тбилисцев, абхазцев и армян из Ахалкалакского и Ахалцихского армянских районов Грузии. Конечно, все держались особняком — русские, грузины, армяне и т. д. Знакомых мне ребят в вагоне не было. В пути я разговорился с одним тбилисцем — армянином с Авлабара Юрой Набалдяном, образованным (10 классов), начитанным и очень вежливым парнем из интеллигентной семьи. Надо сказать, что вся команда, кроме ребят из Ахалкалаки и Ахалцихе — они поголовно были одеты в телогрейки желто-зелёного цвета, — состояла из призывников, имеющих полное среднее образование. Со своей третьей полки я почти не слезал, безотрывно читал книги, не выпил ни грамма спиртного, чем обратил на себя внимание большей части команды призывников, которые всю дорогу пьянствовали, как будто их ждал последний в жизни бой, из которого они не надеялись вернуться.

В вагоне я познакомился и с грузином, вернее, абхазцем (в то время мы их особо не различали по национальностям), — Нодари Григорьевичем Партия из села Анаклия Зугдидского района Грузии, при довольно странных обстоятельствах. Он первым подошёл, разговорил меня, увёл в свой конец вагона, и там возникла паника: у кого-то из грузин украли то ли деньги, то ли вещь какую-то, уже не помню. Так или иначе, но коллективно решили обыскать всех, кто находился в этом конце вагона во время кражи. Я, естественно, готов был вывернуть свои карманы, но тут Партия стал слишком горячо и возмущённо убеждать своих «соплеменников», что нехорошо обыскивать человека, который пришёл к ним в гости. Одним словом, меня не обыскали, но и украденное не нашли. Только спустя три года мне в голову пришла мысль: а не был ли Нодари Партия тем самым вором и не использовал ли он меня, чтобы спрятать тогда украденное. Если это были деньги, то их запросто можно было незаметно сунуть мне в карман фуфайки и так же вытащить. И такая мысль мне пришла в голову не на пустом месте. Много позже Нодари мне признался, что до армии был привлечён к уголовной ответственности за кражу, но дело прекратили в связи с его призывом в армию. Сколько это ему стоило, он не сказал, однако можно было догадываться. Взяточничество в Грузии уже тогда было весьма распространённым явлением.

Везли нас семь дней и доставили, наконец, в Прибалтику, где в один предрассветный час (на станции Приекуле, о чём я узнал позже) мы были разбужены криком: «Выходи с вещами!» Я тут же, схватив вещмешок — фуфайки у меня уже не было (по примеру других я её продал за три рубля — тогда это были не большие, но и не маленькие деньги, — поддавшись слуху, что «старики» всё отнимут, поэтому лучше всё продать), — выскочил из вагона, встал в общую шеренгу и при перекличке обнаружил, что в списке меня нет. Оказывается, спросонья я выскочил из вагона не с той командой, в которой числился, а поезд уже укатил дальше. Но, поскольку дивизия была одна, через день-два меня с «оказией» доставили к своим в город Елгава (бывшая Митава, Латвия). Все мои сопризывники уже щеголяли в новой топорщившейся форме, ходили в наряды и зубрили уставы. Так началась моя армейская жизнь.

Военная часть № 54117, в которой я оказался, была гвардейской военных лет и официально имела несколько имён по названиям городов, освобождённых ею от немцев. В 1961 году часть называлась Школой младших авиаспециалистов, где об авиации напоминали лишь два раскуроченных истребителя, стоявших (вернее, валяющихся) во дворе, и лётные эмблемы на наших погонах и в петлицах. На самом деле часть оказалась суперновой — ракетным дивизионом, только что созданным (но пока не до конца сформированным) для обслуживания сверхсекретной ракетной базы с подземным размещением, которая где-то ещё строилась.

Кстати, для исторической справки должен рассказать, что 31 августа 1999 года в «Российской газете» была опубликована статья «Старт из-под земли», посвящённая первому пуску ракеты из шахты, который был произведён 31 августа 1959 года, то есть всего за два года до моего призыва в армию. Вот на такой ракетной базе с уже модернизированными за два года (с 1959 г.) шахтными установками мне и предстояло служить.

С первых же дней службы началась великая зубрёжка. Командир дивизиона подполковник Ютрин, со шрамом через всю правую щёку и командир стартовой службы майор Потапов, оба фронтовики, требовали от нас одного — знать (пока только по техническим описаниям и схемам) ракетную технику назубок. Они были готовы простить нам любой проступок, но не прощали одного — незнания техники. Мне досталась система 8К63У, то есть «крыша» — защитное устройство весом 350 тонн, которое по рельсам должно было наезжать на ракетную шахту и ложиться на неё с помощью гидравлических домкратов. Таких «крыш» (а значит, и шахт) на базе было четыре. Под куполом каждой «крыши» на тросах с помощью целой системы подъёмников крепились три кольцевые площадки, опускающиеся на разные уровни, с которых велось предстартовое обслуживание ракеты, в том числе и её ядерной головки. Я и ещё двое солдат (Ренат Гибидуллин, башкир, с которым я очень сдружился, и Олег Потапов с Донбасса, с ним я соперничал) в три смены должны были обслуживать всё это хозяйство. Без ложной скромности замечу, что теоретической, а впоследствии и практической частью по своей специальности я овладел на отлично: досконально знал все мельчайшие детальки и их взаимодействие, а знание довольно сложных электросхем этих механизмов позволило мне, рядовому солдату, вести занятия с офицерами из других аналогичных военных частей, которые были созданы чуть позже нашей.

Ко всему этому мной овладел зуд рационализаторства. Правда, эта «болезнь» началась ещё на гражданке, когда я работал на обувной фабрике. База располагалась на территории поселкового Совета Иецава Елгавского района Латвии, поскольку она ещё достраивалась, то там всё было новое. Нас привезли летом 1962 года и закрепили за специалистами, монтировавшими оборудование, и порой конструкторы на наших глазах снимали только что установленные механизмы и ставили другие, более подходящие для решения задач, стоящих перед базой. И даже после того как почти через год закончился монтаж и в шахтах установили ракеты, оставался простор для различных усовершенствований. В одном дивизионе со мной оказался Виктор Синявский, призванный в армию на год раньше меня и имевший специальное образование по электрике. С этим парнем мы стали дружны, и вместе, по своей личной инициативе, для начала мы смонтировали доски контроля за нахождением людей в шахтах. А необходимость в этом возникла почти с первых же дней службы. База представляла сложнейшее подземное сооружение, состоящее из единой централизованной части, в которой находились центральный пульт управления базой, энергоблок, мощнейшие дизели с подводной лодки, огромные резервуары для компонентов ракетного топлива, учебные классы, жилой блок, столовая, комнаты отдыха и т. п. Вокруг центральной части — в радиусе около 100 метров — размещались четыре ракетные шахты, соединяющиеся с центральной частью подземными коридорами, оборудованными коммуникациями, по которым (коридорам) по тревоге мы сломя голову мчались к шахтам для подготовки ракет к пуску (разумеется, если они к этому ещё не были готовы), после чего возвращались в центральную часть, занимали свои места в ЦПУ и по командам нажимали соответствующие кнопки.

Так вот, эти сооружения базы имели огромное количество различных помещений на разных уровнях, и порой люди разбредались по этим сотням помещений для работы, и частенько обнаруживалось отсутствие кого-либо аж через несколько часов после «закрытия» объекта. И дело не только в том, что кто-то где-то остался голодным без ужина, а главным образом проблема была в режимности объекта — объекта, напичканного секретной дорогостоящей техникой с содержанием огромного количества драгоценных металлов. Например, все контакты электрореле всех электроустановок были из стопроцентного серебра. В самой же ракете были и золото, и платина. И разве мог кто-то поручиться, что какому-нибудь солдату или монтажнику не придёт в голову снять одно-два реле, на каждом из которых по пять граммов чистого серебра, а то и прямо с ракеты снять пару платиновых контактов, чтобы обменять их на бутылку самогонки на ближайшем хуторе. А таких реле на базе-то тысячи — и без всякого присмотра. Суть нашего рацпредложения (с практической реализацией) заключалась в том, что всем, кто отправлялся на работы с техникой, выдавались номерные металлические бирочки (жетоны), которые надо было повесить на доску контроля, чтобы разблокировалась дверь прохода в соответствующее шахтное сооружение. И пока бирка была на доске в ЦПУ, по сигнальным лампочкам было видно, в какой шахте люди, из какого отделения и какой службы. По количеству возвращённых бирок определяли, все ли вышли из шахт и вернулись в жилую зону. Зная, кто из конкретного подразделения сегодня на дежурной смене, контролирующий устанавливал любого человека по фамилии. Потом мы с Виктором придумали ещё что-то, а потом он демобилизовался, и я остался один на всю часть, кто занимался рационализаторством, приобрёл соответствующую известность, получил звание «Лучший рационализатор дивизии». А самое главное, по лучшим своим рацпредложениям по оформленным заявкам я получил пять свидетельств, и что ещё более важно — по 200–300 рублей за каждое рацпредложение. Для ефрейтора с месячным содержанием 4 рубля 80 копеек (из которых 80 копеек — это компенсация за табак, хотя я и не курил) такие деньги были сказочным богатством. Кстати, будучи пацаном, я, как и мои дружки, несколько раз пробовал курить, подбирал бычки, как и они, но по-настоящему курить так и не научился, а со временем даже запах табачного дыма я стал не переносить.

Через год службы, когда мы усиленно готовились к боевому дежурству, в октябре 1962 года грянул Карибский кризис, спровоцированный установкой советских ракет на Кубе, то есть в непосредственной близости от границ США. Сейчас о кризисе известно очень много, но тогда о происходящем информации не было никакой, кроме скудных сообщений о готовности США начать войну против Кубы и СССР. И, как по команде, отданной негласно, все солдаты стали писать рапорта с просьбой направить их на Кубу защищать кубинцев. Многие делали это по примеру других, а мне было откровенно смешно, просто я понимал, что проблемы такого уровня не решаются добровольцами-недоучка-ми, и оказался единственным в дивизионе, не подавшим такой рапорт. Реакции офицеров на это я не знаю, но солдаты, особенно из первогодков, были потрясены. Их удивило, что я посмел поступить не так, как все, но, зная мою политизированность — а я выписывал и читал несколько газет и журналов, не считая прессы в Ленинской комнате, — стали всё чаще подходить ко мне консультироваться.

Три неполных года в армии пролетели очень быстро, наверное, благодаря тому, что я оказался именно в такой вот интересной части. Здесь не было безделья, не было убивающей серой рутины, не было никакой дедовщины. Хотя, конечно, были кратковременные периоды, когда хотелось выть волком, особенно несколько первых месяцев. Помню, на первом году службы, в один из первых дней после переезда из Елгавы в казармы в Иецаву я был в наряде в качестве истопника на кухне. Топка находилась с тыльной стороны здания, со стороны леса. Ты один и дрова — огромные обрезки сырых стволов длиной по 1,5–3 метра, доходящие до 50–60 сантиметров в диаметре. Их надо было разрубить, чтобы затолкать в топку, и сделать так, чтобы они ещё и горели, хотя с них вода капает. Повар (кстати, из Тихорецка) через стенку матом орёт: «Котлы холодные…!» А ты от бессилия и отчаяния готов не только зарубить этого повара, но и тяпнуть себя по руке, чтобы всё это прекратилось. Но, так или иначе, всё проходит. Прошло и это тяжёлое время. И только с мыслью рассчитаться с этим поваром за его подлости я носился несколько лет. Гнуснейший был тип…

Неспроста время от времени мы узнавали о самоубийствах солдат. Причём происходили они, как правило, серийно. Наш дивизионный доктор как-то нам объяснил это тем, что психологически решение покончить с собой назревает постепенно. Но стоит какому-нибудь солдату не выдержать и, например, застрелиться в карауле — а слухи по дивизиям об этом разносятся мгновенно, — как тут же это событие становится «спусковым крючком» для других ребят, уже психологически готовых к суициду. Вот и стрелялись и вешались по несколько человек в дивизии за три-четыре дня. А потом снова месяц-два тишина.

Ну, может, было ещё два-три таких чёрных эпизода за всю армейскую жизнь. Но на другой чаше весов армейской службы были и такие позитивные события, как поездка в Капустин Яр на практический запуск ракеты из шахты. А что стоит поездка в отпуск домой на новый, 1964 год или курсы младших офицеров запаса в Елгаве весной 1964 года (после чего меня отпустили сдавать экзамены в вуз), командировки в разные города за необходимым оборудованием и т. д. и т. п. И, как ни странно, именно в армии я увлёкся коллекционированием спичечных этикеток и занимался этим до конца учёбы в институте. До сих пор дома где-то на антресолях лежат кипы листов с такими этикетками, которые сейчас представляют немалый интерес для филуменистов.

В Капустин Яр я ездил в составе одной (сборной) смены нашей стартовой группы. Капустин Яр — это условное название огромного, на сотни километров раскинувшегося в полупустыне полигона с множеством так называемых площадок, расположенных друг от друга за километры. На площадках отрабатывались различные виды вооружения, в моё время в основном ракетного. На одной из площадок находился первый советский космодром Капустин Яр, с которого запускались первые отечественные ракеты в космос.

Ракета нашего класса (подземного базирования) отрабатывалась на своей, недавно сооружённой площадке. Жилых зон было несколько. Все они, за малым исключением, представляли из себя палаточные городки, но везде были видны строящиеся капитальные сооружения. Из всей флоры и фауны — хилая, пожелтевшая трава да суслики в великом множестве.

Наименование Капустин Яр на самом деле название небольшого городка с железнодорожной станцией, которая была последней с гражданским персоналом. Дальше только военные: стрелочники, машинисты и вся остальная железнодорожная братия.

Пустыня — она и есть пустыня, куда ни посмотришь — везде до горизонта полусухая трава и огромное количество нор в земле, и у каждой столбиком стоит суслик, и иногда ветром с Ахтубы приносило чёрные вихри мошек, от которых не было спасения.

Как я уже говорил, полигон был разбит на площадки в зависимости от вида оружия. А его тоже было немало, о чём можно было судить то по внезапно стартовавшей ракете, то по вспышкам ЗУРСов, сбивающих высоко в небе летящие цели, то по рёву каких-то неведомых снарядов, огненный след которых напоминал залп «катюши». И так днём и ночью. Особенно впечатляюще всё это выглядело в ночное время. Сидишь смотришь очередной фильм на растянутой на столбах простыне, а над головой и вокруг тебя то гром ракеты, то буханье выстрелов, то вспышки в небе.

Жили мы, естественно, в палатках, питались под открытым небом. У каждого солдата сбоку на ремне обязательно должна была висеть фляжка с водой. Если фляжки не было или она была пустой, что проверялось нарядами, то грозил как минимум суточный арест на губе. С медициной и санитарией было очень строго, потому что то и дело регистрировались случаи то ли холеры, то ли чумы — уж не помню — и разной другой заразы.

Были мы здесь около месяца. Сделали учебный пуск ракеты, которая поразила цель на «отлично» где-то в районе Байконура. Многих из нашей группы поощрили, в том числе и меня, единственного, отпуском домой на Новый год (1964).

Поездка эта была незабываемой. На солдатские деньги купил билет на самолёт Рига-Москва-Тбилиси, остался без копейки. А в Москве из-за якобы нелётной погоды новогоднюю ночь провёл на лестнице, ведущей на чердак домодедовского аэропорта. Всё остальное пространство было забито не улетевшими в свои города людьми. Почти два дня не ел. Только булку, которую купил за рубль, одолженный у такого же, как и я, солдата, мне незнакомого.

В Тбилиси прилетел 2 января 1964 года. Мать меня не ждала и даже сразу не узнала, настолько я изменился: очень худой, чёрный лицом и в солдатской одежде. За два года моего отсутствия в Тбилиси многое переменилось. Из друзей почти никого не нашёл. Сходил на фабрику, где меня усиленно стали звать после армии вернуться в цех. Я не возражал, хотя уже была задумка прорваться на сдачу экзаменов в институт. В те годы в армии была практика предоставления такой возможности, но через предварительные курсы младших офицеров запаса с присвоением звания младшего техника-лейтенанта, электрика-бортовика, то есть специалиста по электрочасти ракеты.

Весной мне удалось опередить очень многих желающих и попасть на такие курсы, кстати, вместе с Нодари Партия, с которым я прослужил все эти годы и с которым сдружился. Он обслуживал стартовый стол. Курсы я закончил с трудом, так как было очень сложно, не обладая специальным образованием, осваивать профессию электрика-бортовика ракеты, «нафаршированной» электрикой и электроникой. Некоторые вещи я просто не в состоянии был понять без азов, а их не преподавали, исходя из того, что мы основы уже должны были знать, а откуда и каким образом — никого не интересовало.

В части нами командовали офицеры двух категорий. Одна — это люди, прошедшие Великую Отечественную войну, они имели настоящие боевые награды и всё расценивали с точки зрения условий фронтовой обстановки. Вторая — а их была большая часть среди офицеров — молоденькие лейтенанты, только что закончившие средние военные училища, по лицам и поведению которых можно было видеть, что они недалеко ушли от нас в своих знаниях о ракетной технике.

Эти категории офицеров резко отличались друг от друга. Молодые — какие-то равнодушные; если и заботились о чём-то и ком-то, то только для себя и о себе, но с солдатами всё же пытались дружить. Фронтовики-офицеры, наоборот, были очень строги, держали дистанцию между собой и солдатами, не позволяли никакого панибратства и в то же время были честны и порядочны. Мне как-то на день рождения мать прислала посылку. А солдатам посылки вручались только через командира, который обязан был проверить их на наличие спиртного, так как пьянство в части исключалось полностью. В посылке была бутылка натурального грузинского вина «Саперави», как оказалось, любимого вина командира стартовой группы Потапова. Ничто не мешало ему просто присвоить эту бутылку, тем более что такие бутылки разбивались, а вино просто выливалось в канаву. Но Потапов пришёл ко мне спросить разрешения на эту бутылку, а на другой день привёз мне из города в порядке компенсации огромный торт, которого хватило на весь наш взвод стартовиков. Это, конечно, легковесный пример честности офицера-фронто-вика, но командир из молодых, мне кажется, так бы не поступил никогда.

Из офицеров дружеские отношения сложились у меня с военным врачом по фамилии Зверев по прозвищу Зверюшкин. Я как-то с гриппом попал в санчасть на несколько дней и увидел на столе у Зверюшкина в рассыпанном состоянии ручной эспандер, которым при медосмотрах солдаты кистью одной руки должны были выжать килограммы, чем больше — тем лучше. У Зверюшкина другого эспандера не было, и я вызвался отремонтировать его. С работой справился, правда, все солдаты стали на двадцать килограммов сильнее, но врач это вычислил и просто не стал эту прибавку учитывать.

С тех пор вся медтехника была на мне в смысле её ремонта. Я запросто в свободное время приходил к Зверюшкину в санчасть, и мы за чаем болтали о чём угодно, и даже раза два в связи с большими ремонтными работами он укладывал меня в санчасть на несколько дней. Кстати, во время одного такого «лечения» я сказал Зверюшкину, что мне предстоит медкомиссия в связи с зачислением на курсы младших лейтенантов, и он, зная о моём дальтонизме (плохо различаю красный, зелёный и коричневый цвета), дал мне книжку с цветными таблицами, которыми пользовались врачи-окулисты для выявления этого врождённого свойства зрения. За пару дней я вызубрил наизусть все картинки, изображённые в таблицах, и легко прошёл медкомиссию по зрению, как и в дальнейшем все медкомиссии, по поводу чего бы я их ни проходил, в том числе и в связи с получением прав на вождение автомобиля.

После установки в шахты боевых ракет, о чём нам официально было сообщено, начались боевые дежурства. Была ли ракета боевой, по её внешнему виду выяснить было невозможно, так как в шахте она всегда стояла с конусообразной головкой. Но есть там заряд или нет, мы не знали. Наши дежурства заключались в том, что посменно, через две на третью неделю, нас — стартовые группы — закрывали под землёй, и мы неделю безвылазно несли дежурство, готовые в любой момент по радиосигналу запустить ракету. Наши ракеты имели маркировку 8К63, обладали дальностью полёта до 5000 километров, и под прицелом, как нам по секрету говорили офицеры, мы держали промышленные районы ФРГ.

Самыми засекреченными в нашем дивизионе были «целевики» — так мы называли личный состав расчётного взвода. Они занимались вычислением параметров дальности и угла полёта ракеты в зависимости от цели, которая доводилась до них в зашифрованном виде.

Но имелась ещё такая таинственная служба, не входящая в состав нашего дивизиона, работа которой нам казалась загадочнонепонятной. Это были так называемые «головастики». Они занимались доставкой, установкой и демонтажем ядерной головки ракеты. Весь личный состав состоял из офицеров, которые на себе спереди и сзади носили свинцовые фартуки. «Головастики» как будто сваливались с неба со своими спецмашинами — никто из нас никогда не видел, откуда они появлялись и куда исчезали — и в глубокой тишине занимались своим делом. Всем нам категорически в это время запрещались любые работы, кроме тех, которые были связаны с обеспечением задач «головастиков», и вообще запрещались перемещения по площадке. Установив — а может, заменив или вообще сняв (о чём нам было неведомо) — боеголовку, они куда-то убывали, а мы продолжали свою службу, свою работу, в том числе в непосредственной близи, чуть ли не в обнимку, с ракетными головками, но никто никогда не ставил вопрос о нашей защите от радиации.

Во время дежурств нас кормили по пайковой норме для матросов-подводников. «Камбуз» находился под землёй вместе с нами, как на подлодке. Помимо обычного солдатского пайка мы получали молоко, паштет, белый хлеб, сливочное масло, жареную треску, которую некоторые солдаты не ели, а я обожал и обменивал свой паштет на треску.

В свободное от дежурства время личный состав располагался в окружённой лесом наземной базе (в нескольких километрах от стартовых позиций) — казармах барачного типа, срочно сооружённых стройбатовцами, выходцами из Средней Азии, которые с удивлением рассматривали нашу «авиационную» форму, а при виде автоматов в наших руках шарахались как чёрт от ладана.

Конечно, большинство офицеров, как и мы, солдаты, старательно постигали ракетные азы, но были и такие офицеры, которых ничего не интересовало, и очень быстро они отстали от нас в знании техники, и при её обслуживании не они командовали нами, а мы ими. Например, был такой лейтенант Плахов по кличке Человек ниоткуда, командовавший стартовым взводом, в котором я состоял. Плахов во время практических работ в шахте не отходил от меня ни на шаг, потому что я подсказывал ему, что и когда делать, и он послушно всё выполнял. А однажды то ли из любопытства, то ли ещё почему-то он залез в стартовый распределительный шкаф одной из шахт, снял несколько шееров (так мы называли штепсельные разъёмы, через которые проходили десятки, а то и сотни линий питания и систем управления), а поставить на место один из них забыл. Через этот шеер проходили линии питания двигателей одного из двух (левого и правого) редукторов, с помощью которых 350-тонная «крыша» по рельсам тросами толщиной в руку накатывалась и откатывалась от шахты. В результате отключения одного из двух редукторов во время регламентных работ всю тросовую систему перекосило и почти утащило под блоки на одну сторону. Благо, услышав необычный рёв включённого редуктора, я на всякий случай вырубил всю систему. Причину неисправности я установил быстро. Надо было видеть бедного лейтенанта! Казалось, он был готов к расстрелу на месте. В поисках выхода из создавшегося положения я предложил включить ранее отключённый редуктор, выключить тот, который был включён, и путём перетяжки попытаться вернуть тросовую систему на место. Поскольку никто ничего другого не предложил, сделали, как я придумал, и, как ни странно, тросы встали на место, хотя пришлось потом их регулировать, чтобы уравнять по длине. Единственное, что я не мог предусмотреть, что трос, после того как его вырвало из блоков, под которые затянуло, взметнувшейся петлёй срежет все потолочные осветительные плафоны в машинном помещении. И, слава богу, что в это время здесь не было людей. Информация о происшествии не ушла за пределы взвода. Лейтенант был спасён от наказания, хотя служба его явно тяготила.

Но были не только такие страшные по своим возможным последствиям происшествия, были и комичные ситуации. Одна из них случилась с участием Маршала Советского Союза С. С. Бирюзова, начальника Генерального штаба Советской армии. Однажды, после того как мы встали на боевое дежурство, он в составе большой группы, в которую входили первый секретарь ЦК КПСС Латвии А. Я. Пельше (позднее возглавил Комитет партийного контроля ЦК КПСС) и помощник Л. И. Брежнева А. М. Александров (Агентов), приехал к нам на базу. И наш комдив по их просьбе, в порядке исключения, решил показать ракетную шахту с ракетой и как она (шахта) открывается и закрывается. Я благополучно по команде открыл шахту, то есть на гидродомкратах поднял и по рельсам сдвинул её «крышу», и таким образом перед взорами сановников предстала во всей красе шахта со стоящей в ней на стартовом столе ракетой. Естественно, что все захотели подойти к шахте и заглянуть внутрь. Во время этого кто-то случайно задел ногой «конечник» — конечный переключатель, который оказался доступным такому лёгкому воздействию посторонних лишь потому, что «крыша» отъехала — и он переключился, цепь дистанционного автоматического управления «крышей» прервалась. В результате, когда прозвучала команда «закрыть шахту», «крыша» осталась на месте. Назубок зная всю электросхему, я быстро определил «виновника» сбоя — «конечник». Мне ничего не оставалось, как снизу через технологическую щель в системе гидродомкрата попытаться вернуть переключатель в нужное положение, но так как этому мешала стоящая радом с «конечником» нога, мне пришлось легонько по ней похлопать. Нога оказалась Бирюзова. От неожиданности он подпрыгнул и отскочил, и хорошо, что не в открытую шахту. Этот «смешной» случай стал предметом серьёзного разговора, но не из-за того, что я похлопал по маршальскому ботинку, а из-за того, что так легко, как оказалось, можно было воздействовать на защитные сооружения шахты. После этого в инструкции внесли дополнение о категорических запретах нахождения кого-либо (даже если бы это был сам Брежнев) вблизи шахт в периоды боевых дежурств.

Вскоре до меня дошла печальная весть о гибели Бирюзова. 19 октября 1964 года он разбился в авиакатастрофе в Югославии, куда летел в составе правительственной делегации. Самолёт ударился о гору Авала. В 1975 году я был на этом месте как турист. Здесь, чтобы не забывали о погибших, был установлен памятник в форме крыла самолёта.

Так получилось, что наш стартовый дивизион оказался сформированным из донбасских парней, и только я, Нодари Партия да какой-то странный в поведении парень по имени Борис Парфёнов были призваны из Грузии. Все остальные грузины из команды, с которой я выехал из Тбилиси, оказались в соседнем ракетном дивизионе с наземным базированием, в Приекуле.

Кстати, Парфёнов оказался моим земляком и почти моим соседом и, что было поразительно, жил в одном доме с Машей Родионовой. Этот большой двухэтажный дом располагался метрах в трёхстах от моего дома на горе, его было видно издалека. Но, несмотря на мою дружбу с Машей, я ни разу не был не только в этом доме, но и даже около него. И только во время армейского отпуска в январе последнего года службы я, по просьбе Парфёнова, сходил в этот дом к его родителям. Маши в этом доме уже не было.

Донбасские ребята как на подбор были с гонором, манеры их поведения попахивали блатняком. Они с упоением рассказывали о трудной шахтёрской жизни и т. п. Но на поверку оказалось, что все они белоручки, в прямом смысле слова, так как ничего не умели делать, никогда не держали в руках не только топора, но, наверное, и молотка. И надо было видеть их потуги изготовить, например, колья для палаточных растяжек.

Несмотря на все эти минусы, в дивизионе никогда не было каких-либо разборок, конфликтов на тему дедовщины, унижений, а тем более насилия в отношении молодых солдат со стороны старослужащих.

Штаб нашей дивизии находился в Риге, штаб дивизиона — сначала в Елгаве, а потом переехал в Иецаву, ближе к базе.

Иецава — это был, по сути, большой хутор с почтовым отделением. Ходить в увольнение, а тем более в самоволку, было некуда, но всё же некоторые солдаты умудрялись и здесь бегать в эту самую самоволку, а Парфёнов, например, умудрился даже жениться на местной латышке и после демобилизации увез её в Тбилиси. Интересно, что уже после поступления в институт, когда нас, студентов, отпустили по домам на 10 дней, я навестил Парфёнова, застал его со всем семейством, но так как мой визит был неожиданным, то мы договорились, что я приду на следующий день. Однако на следующий день никто мне дверь не открыл, хотя было очевидно, что в квартире кто-то есть. Больше я никогда не пытался с Борисом встретиться, несмотря на большое желание с кем-нибудь повспоминать солдатские годы.

Из-за особенностей места службы нам каждый месяц устраивали групповые увольнения в Ригу, а летом и в Юрмалу. Отвозили туда на автобусе и отпускали до вечера.

Если упомянуть об отношении латышей к служащим на территории Латвии солдатам, то мы в своей среде считали, что они более лояльно к нам настроены по сравнению с эстонцами и литовцами. Но негатив всё-таки в отдельных моментах проявлялся. Был и со мной такой случай, когда продавщица на вопрос о стоимости книги, которую я выбрал, молча вырвала её у меня из рук и положила на полку и так же молча отошла от прилавка. Представить подобное в отношении латыша было просто невозможно!

В конце первого года службы, ещё до начала боевых дежурств на базе, меня, как специалиста по обработке металла, — я оказался единственным в своём дивизионе человеком, имеющим реальный практический опыт работы на производстве, — на два месяца командировали в Ригу на курсы оружейных мастеров при военном арсенале, который находился рядом с Межепарком. Нас было несколько человек из различных частей, и жили мы по два человека в палатках, установленных на территории арсенала. В моих напарниках оказался парень по фамилии Курилов, хронический алкоголик, дошедший до того, что пил бурду, отцеженную из свернувшегося лака. Несколько раз он пытался и меня вовлечь в этот процесс, но натыкался на стопроцентное «нет». Моё психологическое состояние в то время было таково, что я не пил бы не только эту гадость, но и лучшее шампанское в мире.

Мне никто не верит, когда я говорю, что за три года службы в армии я не только не выпил ни грамма спиртного, не только ни разу не побывал на губе, но ни разу не получил наряда вне очереди, хотя ничем не отличался от общей массы солдат и даже несколько раз бывал в самоволке: вместе с Ренатом бегали за яблоками на хутор, а больше и ходить-то было некуда.

Два месяца оружейных курсов пролетели быстро. За это время мы несколько дней учились с открытыми, а потом с закрытыми глазами делать полную, до последнего винтика, разборку и сборку автомата, затем по несколько дней отрабатывали по очереди все технологические операции по реконструкции автомата: АК переделывали в АКМ, упаковывали оружие в ящики и вагонами отправляли в заграничные горячие точки. В нашу армию в это время шли АКМы заводского изготовления. Закончились курсы недельной стрельбой с утра до вечера, пристрелкой автоматов одиночными выстрелами и очередями. К сожалению, защиты для ушей нам никакой не давали, и с тех пор у меня началось необратимое медленное ухудшение слуха, которое обострилось на почве взаимоотношений с одним из самодуров-начальников уже на милицейской службе.

Отправляя меня в часть, начальник арсенала ничего лучше не придумал, как вручить мне ходатайство о моём поощрении правами командира полка за хорошую учёбу на курсах, а на обороте листа с этим ходатайством написал другое ходатайство — о строгом наказании Курилова за его пьянство и лень. В результате никто не узнал ни о первом, ни о втором ходатайстве, потому что бумагу эту пришлось порвать и выбросить.

Среди солдат дивизиона попадались большие оригиналы. Один здоровый парень с Украины по фамилии Ящук — из призыва после нас — заявлял, что никогда не видел и не ел белого хлеба. Не знаю, где он жил на Украине, но кусок белого хлеба он клал сверху чёрного и ел, как бутерброд, громко сопя от удовольствия. Другой парень, с Донбасса, переросток — ему было под тридцать — с мужицкой цыганской внешностью, мнил себя красавцем, донжуаном и пытался насильно овладеть женой одного из офицеров, приехавшей навестить своего мужа. Наличествовали в солдатском коллективе не только эти, но и другие странные и морально уродливые персонажи, которые не давали нам скучать.

Всеми нами, солдатами, повседневно, днём и ночью, командовал старшина Чернов. Это был оригинал на всю дивизию. Он считался самым «чёрным» старшиной, и его назначили к нам в дивизион с учётом особой важности и секретности нашего оружия.

Порядок в казарме был идеальный, старшины все боялись, обмануть его было очень трудно, но мы иногда как-то ухитрялись. Даже мне однажды это удалось сделать во время десятикилометрового кросса. Поскольку я всю жизнь плохой бегун, то десять километров на время для меня были большой проблемой. Так вот, в начале маршрута мне «посчастливилось» запрыгнуть на торчащий из-под дивизионной скорой помощи прицепной узел, благополучно проехать на нём всю дистанцию и вовремя с него соскочить. Старшина, зная мои беговые качества, долго ходил вокруг меня, пытаясь уразуметь, каким образом я в таком свежем виде одолел десять километров. Для него эта загадка осталась неразрешённой.

Как ни грозен и суров был старшина, я и Чартия быстро нашли с ним общий язык. Однажды, подарив ему сувенирную стограммовую бутылочку вина, мы увидели, с какой радостью он принял подарок. Такие редкие подношения сделали своё дело: мы стали заходить к нему в кабинет, как к своему товарищу, а он и не возражал. Видимо, роль «чёрного» старшины психологически давалась ему довольно трудно. Ему не хватало положительных эмоций и контактов, а мы с Нодари своей болтовнёй компенсировали этот дефицит.

Моя служба в армии закончилась досрочно. Мы с Чартия умудрились своевременно подать рапорта о зачислении нас на курсы офицеров — младших техников-лейтенантов, опередив огромное количество таких же солдат. Дело в том, что курсы открывали возможность поступления в институт прямо в солдатской форме без увольнения из армии. Для таких лейтенантов в частях даже создавались подготовительные курсы для сдачи вступительных экзаменов в вузы. Мы закончили и те и другие курсы, а потом — сначала Партия, а через неделю и я — уехали сдавать экзамены в институты. Поступил ли Партия в институт, я не знаю, но сомневаюсь, зная его подготовку. Все мои попытки наладить с ним связь посредством писем не увенчались успехом, но через полгода он прислал мне на тбилисский адрес письмо, из которого я понял, что моих писем он не получал. Я ответил ему, потом послал ещё несколько писем, но отклика так и не получил. А очень хотелось бы узнать, как сложилась его жизнь.