«Люська дает мне развод…» (1969)

22 января – Дубна. После обеда – у Васильева в номере сочиняли шуточное поздравление. Венька написал приветствие из словоблудия от «-ляр» и «-лям», Высоцкий – песенку, Васильев подобрал музыку.

Нас не приняли сразу бурно, как мы ожидали, и мы зажались. Тем более сделали глупость, не отбили капустник от концерта, и зрители, казалось, были в недоумении. Я пел «Пьеро», кажется, хорошо, Вениамин читал Маяковского, Володя пел песни и все спас.

У Флёрова дома. Пели с Володей «Баньку», я очень сильно кричал, какая-то неудобная тональность была. Целиковская: «Володя, ты один лучше пел «Баньку», а это получается пьяный ор, подголосок должен быть еле слышен…»

Приходил Высоцкий: «Опять мне все напортили, обманули, сказали, что едем к друзьям, а увезли в больницу и закрыли железные ворота. Зачем это нужно было? Я уже сам справился. У меня бюллетень, я его закрою сегодня и завтра буду работать».

Любимов:

– Высоцкий пришел ко мне вчера в полном здравии и сказал: «Ю. П., я могу играть». – «Но вы болели…» – «Да, у меня есть бюллетень». – Давайте на общих основаниях: закроете бюллетень, будете смотреть репертуар и придете по вызову играть…» Я его люблю за талант – и за поэтический, и за сценический. Даже ему не дано право позволять себе… Совершенно в мозгу не мелькнет мысль: а как же товарищ?..

Проблема действия сценического – «10 дней» прошли 300 раз, вчера шел спектакль из рук вон, противно смотреть, недобросовестно по профессии. Я говорю дамам: есть партитура, вспомните уроки лейтенанта… Отсебятина, дамы должны показать муштру – все делалось понарошку. Надо воспитать уровень… Я так ору, что сам себе противен. Спектакли гибнут от формализма. Умение возбудить себя, чувство – синяя птица, вдохновение вообще редко, нельзя, не бывает даже у гениев. Любая профессия умеет тренироваться. Гигиена актера – Высоцкий – Хлопуша… Маленькая роль, но сложная. Он не в форме, не хватает сил, дыхания… Вы на себе играете. Ваш организм – ваш инструмент.

Текущий репертуар в плохом, среднем состоянии. У ряда товарищей головокружение от успехов. Вы избалованы успехом. У нас любой артист готов играть любую роль. Вы много халтурите, и вас все устраивает.

300-й прошел прекрасно, сверх ожиданий. Читал Андрей, потом – ресторан ВТО…

Я удивляюсь Высоцкому – какая у него глотка?! Феномен. Кажется: предел, все, дальше ничего не будет, оборвется. Нет, он еще выше, еще мощнее и звонче издает звуки. Начали с ним «Баньку», мне не пелось, и тональность я не выдержал, и перестал, а он за двоих стал шпарить, да по верхам, да с надрывом – ох, молодец! Андрей повернулся: «Володя, ты гений!!» И в самом деле: Володя – гений, добрый гений.

Вчера был 300-й «10 дней». Игралось. После Высоцкий пел для труппы. Такое благотворительное выступление от широты душевной.

Вчера «Галилей» не состоялся снова… Заменить спектакль было невозможно. Допустим, «Тартюф», но, во-первых, уже два раза «Тартюфом» заменяли, во-вторых, Демидова в Германии (Лукьянова, значит, будет играть в первый раз), у Антипова голоса нет, и неизвестно, где он (Сабинин, значит, будет играть в первый раз), Славиной нет и т. д., а заменять даже не вторым, а третьим составом, который никогда не играл… это скандал. «Мокинпотт»? – опять Демидовой, Хмельницкого, Шаповалова нет и т. д. Дупак звонит Любимову: «Что делать? Что сказать зрителю, который сидит в зале: будет 1 апреля, в наш выходной день, идти «Галилей» или будет замена, и каким спектаклем?.. Я вас спрашиваю как режиссера этого спектакля – будет введен исполнитель, могу я об этом сообщить зрителю?..» В общем, повторилась ситуация, которая состоялась 9 ноября. Вышел на сцену Дупак, белый, дрожащий, даже желтый свет не исправил ничего:

– Дорогие наши зрители… На мою долю выпала очень печальная миссия сообщить вам, что у нас очень тяжело, очень серьезно заболел артист Высоцкий и спектакль «Жизнь Галилея» сегодня состояться не может. Все попытки к тому, чтобы заменить «Жизнь Галилея» другим спектаклем, ни к чему не привели, узнали мы об этом за полчаса до начала спектакля, явка артистов у нас к 6.30, и мы физически не можем сейчас собрать артистов для другого спектакля. Значит, мы предлагаем вам решить этот вопрос самим, голосованием. Есть два предложения: первое – желающие посмотреть наш спектакль «Жизнь Галилея» смогут это сделать 1 апреля (взрыв хохота, Дупак улыбнулся), если наш исполнитель к тому времени выздоровеет или нам удастся ввести исполнителя нового. Если же главный исполнитель не выздоровеет и нам не удастся к тому времени ввести другого артиста, потому что сейчас идут каникулы, мы играем по два спектакля в день, сцена занята, то 1 апреля будет замена, я предупреждаю об этом, а каким спектаклем мы будем заменять, давайте решать вместе. Мы можем заменить либо «Тартюфом», либо «Мокинпоттом».

– Два раза уже заменяли!

– Голосуем. Кто за то, чтобы в случае замены 1 апреля шел «Тартюф»?

Шум, выкрики…

– Кто за то, чтобы пошел «Мокинпотт»?

– Не надо «Мокинпотта»…

– Меньшинство. Значит, решено, в случае, если спектакль «Жизнь Галилея» 1 апреля не состоится, пойдет «Тартюф». Кто не согласен с таким решением вопроса, может получить сейчас деньги в кассе нашего театра.

– Я выросла в театре, ничего подобного не помню…

– Я 30 лет работаю в театре, ничего подобного не видела…

Дупак:

– Мы только умеем интриги вести, а руководить театром у нас не получается. Кто отпускал Васильева в Ригу? Любимов? Ну вот… А я ничего не знаю об этом… Один одно делает, другой…

Любимов не приехал. Теща: «Он уехал с Люсей, а куда?..»

– Никто не расходится, сейчас будет репетиция «Галилея», поехали за Шестаковым…

– Шестакова нет дома… Завтра «Павшие», надо думать о «Павших». Васильева нет, кто будет читать Кульчицкого?

– Золотухин. У него на слуху. И Алёшкина…

Любимова нет. Он куда-то сбежал, закрыв глаза. Стали спорить… Голдаева вводили когда-то, пусть выручает, он знает текст. Так и порешили.

Дупак:

– Вчерашняя отмена «Галилея» ох как может нам откликнуться: совещание секретарей компартий соцстран. Что вы делаете?!

Я не могу себе даже предположить, что будет дальше с Высоцким. То, что его не будет в театре, это мне совершенно ясно, и даже если бы мы очень захотели его сохранить, это нам не удастся. Управление культуры на это дело теперь не пойдет никогда и при случае попытается подвести под этот факт обобщающую базу разложения и разболтанности всего коллектива. А что с ним будет дальше, не представляю, особенно после заявления Шапошниковой на заседании идеологической комиссии (3 марта 1969 г. в горкоме под председательством Гришина Шапошникова сказала: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм»). Он может скатиться в совершенное дерьмо уже по существу. Но странное дело, мы все – его друзья, его товарищи – переносим это теперь уже довольно спокойно. Володя привил нам иммунитет, уже никто ничему не удивляется, все привыкли. Вчера была история ужасная, но что можно спросить, стребовать с больного, пьяного человека. Все наши охи, ахи – как мертвому припарка, все наши негодования, возмущения, уговоры, просьбы – все на хрен. А что мы должны после этого переживать, почему мы должны мучиться и сгорать перед зрителем от стыда? Мы опять только обвиняем все наше худ. руководство во главе с Любимовым, что до сих пор не обеспечен второй состав. Почти два месяца крутили баки Шестакову, потом бросили, а вчера кинулись к нему снова звать на репетицию, чтобы 1 апреля сыграть. Это же все до такой степени несерьезно, что и говорить не хочется. Крутят мозги человеку, а шеф не уверен – может ли Шестаков сыграть. Но ведь и шефа понять можно, если захотеть: ему ли заботы второго состава? Он месяц занимался «Кузькиным», до сих пор еще не отошел. «Мать» подпирает. А тут каникулы… Там вводы бесконечные и т. д., артисты разбегаются по съемкам, приходят нетрезвые. Ведь на его месте с ума можно сойти очень просто.

Говорят, со вчерашнего дня, т. е. с 26 марта 1969 г., Высоцкий в театре не работает, и будто уже есть приказ о его увольнении.

Высоцкий уволен по ст. 47 «г», и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как – тоже никого не интересует.

Славина:

– Давай сходим к Вовке в больницу. Надо. Полежит и вернется. Как С. закладывал его в эти дни, во негодяй! Дружили все-таки… Он бы и нас с тобой выгнал из театра и один остался. Г. тоже против нас копает, хорошо, Петрович не слушает.

Назаров (по телефону):

– Видел на студии Володю. Они с Мариной смотрели «Сюжет». Выглядит он неплохо… такой приукрашенный покойничек… Спросил меня: «Когда мы все встретимся… с Валерием посидим… выпьем малеха?» Как ты на это смотришь? Может быть, действительно… посидим?

– Я еще не знаю, как ко всему этому относиться. Мне трудно пока разобраться в себе, в своих прежде всего чувствах, принципах и пр.

Идет «Галилей». Звонит Высоцкий.

– Ну как?

– Да нормально.

– Я думал, отменят. Боялся.

– Да нет… Человек две недели репетировал.

– Ну и как?

– Да нормально. Ну, ты сам должен понимать, как это может быть…

– Я понимаю…

– Володя, ты почему не появляешься в театре?

– А зачем? Как же я…

– Ну как зачем? Все же понимают и относятся к этому совершенно определенным образом. Все думают и говорят, что через какое-то время после больницы… ты снова вернешься в театр…

– Не знаю, Валера, я думаю, может быть, я вообще не буду работать…

– Нельзя. Театр есть театр, приходи в себя, кончай все дела, распутывай, и надо начинать работать, как было раньше.

– Вряд ли теперь это возможно.

– Ты слышишь в трубку, как идет спектакль?

– Плохо. Дай послушать.

Снимаю репродуктор, подношу. Как назло – аплодисменты.

– Это Венька ушел.

– Как всегда.

– Володя, ты очень переживаешь?

– Из-за того, что играет другой? Нет, Валера, я понимаю, иначе и не могло быть, все правильно. Как твои дела?

– Так себе. Начал у Роома. Правда, съемки еще не было, возил сегодня на «Мосфильм» Кузьку, хочу его увековечить…

– Как «Мать»?

– Получается. Не знаю, как дальше пойдет, но шеф в боевом настроении, работает хорошо. Интересные вещи есть. Что ему передать?

– Да что передать… Скажи что-нибудь… что мне противно, я понимаю свою ошибку…

На сцене сильный шум. Все грохочет – Хмель рвет удила. Володя что-то быстро говорит в трубку. Я ничего не могу понять, не разбираю слов, говорю только «ладно, ладно», может, невпопад. У самого в горле комок… Думаю: сейчас выйду на сцену и буду говорить те слова, которые я сто с лишним раз говорил Высоцкому, а теперь… его уже не будет за тем черным столом… Жизнь идет… Люди, падая, бьются об лед… Пусть повезет другому… и я напоследок спел… мир вашему дому…

– Ну ладно, Валера. Я буду звонить тебе. Привет Нинке. Пока.

«Галилей» закончился. Во всех положенных местах были аплодисменты. Цветы. «Молодец, Боря!» – из зала крикнул Бутенко.

Хмель выставил водки, как и обещал. А я думаю, может, и грех: худо ли бедно, но он повторяет Володьку, его ходы, его поэтическую манеру произнесения текста, жмет на горло, и устаешь от него. Что касается профессии, то, безусловно, он большой молодец, взяться и за десять дней освоить текст, игру – профессионал, ничего не скажешь. Быть может, разыграется и покажет, но, если не обманывает меня глаз, виден потолок по замаху. Хотя я, например, считаю, что Водоноса я заиграл ближе к «яблочку» только через два года.

Вечер. «Галилей». Звонил опять Высоцкий, говорит: «Из-за меня неприятности у Гаранина с книжкой».

Завтра будем отмечать ПЯТИЛЕТИЕ театра. Высоцкий прислал всякие свои шуточные репризы-песенки на тему наших зонгов. За столом будем сидеть: я с Зайкой, Бортник и Желдин с женой. Автограф Высоцкого я Таньке не отдам. Пусть и у меня будет автограф опального друга.

Ну и кричал вчера шеф на нас, не помню такого по звуку страшного ора. Два раза пустил петуха на самом патетическом месте, и только они заставили его сбавить темперамент, а то уж больно конфузно выходило: он разбежится, вздрючится, грох кулаком об стол – и петух… Колотил кулаком об стол так, что динамики разрывались, вся техника фонить начинала… Чудно…

– Я думал всю ночь после вчерашнего безобразного спектакля («10 дней») и решил: хватит. Я пару человек выгоню для начала, какое бы тот или иной ни занимал положение… Играет пьяный, после «пятилетия» кое-как на третий день к вечеру разбудили, и его покрывают, дескать, он же сыграл, текст ведь он доложил нужный. Это черт знает что… Тов. Иваненко не вышла на выход… Или работайте, или уходите… Я много раз вам говорил, что вы «огонь» стали работать плохо, а вы продолжаете не являться на занятия пантомимой… Другим занимаетесь… Вы знаете мой характер, вы знаете, что меня снимали с работы год назад… Меня не такие ломали и не сломали (вот тут он грохал), и я не позволю разным холуям (грох) и циникам глумиться надо мной…

Ополчились на поклонников. Говорят, кто-то передал после «Галилея» Хмельницкому веник с надписью: «Не в свои сани не садись». До него веник не дошел, но народ знает, значит, попадет и к нему эта змея. Не хотел бы я в своей жизни даже и сплетню такую про себя знать. Но такая наша жизнь: любишь славу и восторги, не откажись иногда и дерьмом умыться. А у меня мысль: не работа ли это Т., и не подозрение ли таковое на нее заставило шефа так лягать ее вчера, не совсем уж обоснованно?

Вчера Высоцкий приходил в театр, к шефу. Сегодня он говорит с директором. Если договорятся, потихоньку приступит к работе, к игранию.

Зайчик ворчит, зашивается, готовит обед. Высоцкий обещал быть. Где он?

И он пришел. Вчера партбюро обсуждало его возвращение. Решено вынести на труппу 5-го числа.

Высоцкий:

– Шеф говорил сурово… Был какой-то момент, когда мне хотелось встать, сказать: «Ну что ж, значит, не получается у нас». – «Какие мы будем иметь гарантии?» А какие гарантии, кроме слова?! Больше всего меня порадовало, что шеф в течение 15 минут говорил о тебе: «Я снимаю шляпу перед ним… Ведущий артист, я ни разу от него не услышал какие-нибудь возражения на мои замечания… Они не всегда бывают в нужной, приемлемой форме, и, может быть, он и обидится где-то на меня, но никогда не покажет этого, на следующий день приходит и выполняет мои замечания… В «Матери» стоит в любой массовке, за ним не приходится ходить, звать. Он первый на сцене… Я уважаю этого человека. Профессионал, которому дорого то место, где он работает… Посмотрите, как он в течение пяти лет выходит к зрителям в «10 днях». Он не гнушается никакой работой, все делает, что бы его ни попросили в спектакле. И это сразу видно, как он вырос и растет в профессии… У него что-то произошло, он что-то понял…»

Еще два месяца назад шеф мне говорил: «Что-то странно он заболел» – а потом и на собрании долбал тебя за Ленинград…

– А потому, что я не стал мстить ему за это ни словом, ни делом. Он понял, что был не прав, а мне большего и не надо. А потом за «Мать»… я много подсказываю, помогаю… Ты помнишь, как делалась картина «Тени»? Ведь все на глазах сделали артисты сами. Ты придумал этот проход анархистов с «Базаром»… Ему нужны такие творческие люди, энтузиасты театра, а не просто хорошие артисты. Почему он и тоскует по тебе, по Кольке, почему ему дорога моя инициатива… Все правильно, все понятно…

– Ты добился такого положения в театре и такого безраздельного с его стороны уважения самым лучшим путем из существующих – только работой и только своим отношением к делу… Ты не ломал себя, ты сохранил достоинство, не унижался, не лебезил, и он очень это понимает. Он говорил о тебе с какой-то гордостью, что «не думайте, в театре есть артисты, на которых я могу опереться». Я безумно рад за тебя, Валера.

– Мне это тоже, Володя, все очень приятно. Конечно, тут главное дело в удаче «Кузькина». Ему стали петь про меня, что он вырастил артиста, сделал мне такую роль, что я в театре артист №1 и т. д., все это его развернуло ко мне наконец-то во весь анфас как к артисту, и мое постоянное устойчивое поведение как рабочей лошади, а не премьера-гения заставило зауважать мое человеческое. Но он человек переменчивый, и не надо чересчур обольщаться. Завтра я приду к нему говорить о съемках, и он мне припомнит все грехи, бывшие и небывшие.

– Ах, если бы у тебя вышли «Интервенция» и «Кузькин», ты был бы в полном порядке, надолго бы захватил лидерство.

– Ну, я уже пережил это. Зажал. Ведь что самое главное, послушай, может быть, пригодится тебе, а в теперешней ситуации наверняка. Мне тоже хочется играть, славы и не тратить время на казалось бы пустяки, массовки, ерундовые роли и т. д. Но душу надо беречь. Надо не отвыкать делать всякую работу, да, вот и буду час стоять с дубиной в массовке, и буду помогать своим присутствием, буду отрабатывать свой хлеб везде, где потребуется… Мне не стыдно ни перед собой, ни перед народом, ни перед кем… Я честно, изо дня в день, стараюсь быть полезным… то есть я душу берегу… Мне не страшно взяться ни за какую роль, я привык работать в поте лица, и я сделаю. И я тебе советую не хватать сейчас вершин, а поработать черную работу, ввестись куда-то, что-то сыграть неглавное, и не ждать при этом от себя обязательно удачи, творческого роста, удовлетворения, нет, поработать, как шахтеры, как кроты работают, восстановить те клеточки душевные, которые неизменно, независимо от нас утрачиваются, когда мы возносимся. Эта профилактическая работа обязательно откликнется сторицей.

– Полока живет у меня с Региной. Завтра буду убираться… Марина приезжает… будет жить у меня… наверное. Решил я купить себе дом… тысяч за семь… Три отдам сразу, а четыре в рассрочку. Марина подала эту идею… Дом я уже нашел, со всеми удобствами… обыкновенная деревянная дача в прекрасном состоянии, обставим ее… У меня будет возможность там работать, писать. Марина действует на меня успокаивающе… Люська дает мне развод… Я ей сказал: «Хочешь – подай на алименты». Но это будет хуже. Так я рублей по двести ей отдаю, я не позволю, чтобы мои дети были плохо одеты-обуты… Но она ведет себя… ну – это катастрофа. Я звоню, говорю, что в такое-то время приду повидать детей… Полтора часа жду на улице, оставляю все у соседа. Она даже не извинилась, для нее это в порядке вещей… Шантажирует детьми. Жалко батю – он безумно любит внуков, а она все делает, чтобы они меньше встречались… Ну что это? Говорит, что я разбил ей жизнь… Ну чем, Валера? Детей она хотела сама… На работу? Даже не пыталась никуда устроиться… Да и по дому ничего не делала – ни разу не было, чтобы я пришел домой, а она меня накормила горячим. Она выросла в такой семье… Ее мать всю жизнь спала в лыжном костюме – до сих пор не признает простыней… Я зарабатывал такие деньги, а в доме нет лишнего полотенца… Ну что это за… твою мать! Вот ты гораздо меньше имеешь доходов, но у тебя все есть! Как ты ни обижался на Нинку, но я вижу: она – хозяйка. А та профукала сберкнижку, профукала другую… Я дал теще деньги на кооператив – через три дня узнаю, что их уже нет. Открыла у себя салон: приходят какие-то люди, пьют кофе… А ребятишки бегают засранные, никому не нужные… Мне их не показывают, старикам не показывают… И все ее хорошие качества обернулись противоположной стороной…

Я не знал за собой такого, что мне будет вдруг жаль «Галилея», потому что это вымученное, кровное… Я метался в тот день… Думаю: ну кому позвонить? Некому позвонить, Валера, а тебя не подзывают… Кто это подходил к телефону, неужели ты не заметил?! На сцене, говорит, и все. Я-то знаю, что ты не на сцене, до тебя еще целый акт…

– А ты сказал, что это Высоцкий?

– В том-то и дело, что сказал. «А мне какое дело, кто это, я сказал: он на сцене». И вот некому позвонить… Ну почему, думаю?.. Ведь я всегда был окружен друзьями, казалось… а позвонить даже некому, с кем можно было бы поговорить просто по-человечески, безо всяких.

Я, когда стал один, я полюбил дом. Мне стало приятно приходить, брать бумагу, садиться к столу и… получается. Мне стало приятно быть дома. Это ведь ужасно, оказывается, хорошо. Никто тебе не мешает, даже к телефону подходить не хочется. До меня стал доходить смысл застольной работы… Хочется сидеть и писать… писать…

Поедем с 10 по 30 июля, заработаем много денег: в Иркутске перед фильмом минут 15 будем выступать и на год нам хватит…

Друга вчера окончательно решили взять.

Шеф дал какое-то сумбурное объяснение возврату Высоцкого: – В театр вернулся Высоцкий. Почему мы вернули его? Потому что мне показалось, что он что-то понял. Я знаю: в театре много шутят по этому поводу. Но должен сказать, что нам нелегко было принять такое решение. Некоторые не склонны были доверять Высоцкому, но вы меня знаете, я все делаю, чтобы человек осознал, понял и исправился. Я всегда склонен доверять человеку, за что часто расплачиваюсь. Мне показалось, что Высоцкий понял, что наступила та черта, которую… Пьяница проспится, дурак никогда. Я не хочу сказать про Высоцкого, что он дурак, но он должен понимать, что театр идет ему навстречу, и ответственно подойти… Человек должен пройти огонь, воду и медные трубы… Мне кажется, медные трубы, фанфары славы Высоцкий не выдержал и потерял контроль над собой. И тут же артист обескровливается, он растрачивает душу, и это самое страшное, артист гибнет, и ему самому невдомек. Он думает, что он своим появлением уже озаряет публику, а публика не прощает холостого выстрела. Она быстро забывает артиста, когда он заштамповывается.

Володя вчера играл «Галилея», первый раз после перерыва, хорошо.

Вчера (для «Цветов запоздалых») молниеносно сняли один кадр на кухне. Оператор держит мою сторону: снимать моментально. А я, кажется, научился халтуре у Высоцкого: лишь бы быстро, заранее уверен в успехе – нехорошо. Надо остановить этот процесс в себе, накипь.

Про Высоцкого. В Ленинграде меня замучили: «Правда, он женился на Влади? А в посольстве была свадьба? Они получили визы и уехали в Париж?»

Примак сунулся к нему, к Володьке: «У меня спрашивают…»

Тот рассвирепел: «Ну и что, ну и что, что спрашивают, ну, зачем мне-то говорить об этом? Мне по 500 раз в день это говорят, да еще вы…»

Марина носила им написанную заявку, либретто сценария на манер «Шербурских зонтиков», с той же приблизительно фабулой, Романову. Он в восторге. Его не смутила даже фамилия Высоцкого. «Надо договариваться с банкетом» и т. д.

Была премьера «Хозяина» (29-го) в Доме кино. Прошла она прекрасно, мы с Высоцким застали вторую половину фильма. Наградили. Меня – именными часами от МВД СССР, Высоцкого – Почетной грамотой за пропаганду (активную) работы милиции.

Мы пошли в ресторан. Сели. Назаров заказывал. Стали петь. Просили Высоцкого все. Без гитары он не поет, жаль, что она не растет сбоку.

Готовимся с тещей. О Господи, завтра привезем наших домой! Как я ужасно волнуюсь, ну как я его брать буду, я упаду от счастья, нажму сильно. Все порожки, выступы в роддоме изучил, чтобы не запнуться, не упасть.

Ну, привез. Вчера. Встречали Высоцкий, Лукьянова, Радунская, Корнилова, Чернова и мы с тещей. Ничего, не запнулся, не упал.

В 28 лет сбылась моя тайная мечта – увидеть свою нарисованную гуашью рожу на большом рекламном щите. И вот, наконец… повесили… над общественными уборными в проезде Художественного театра. Сам не видел. Вика сказала: похож. Я и Высоцкий, а между – тайга.

Вчера в театре были премьеры: Женя Лисконог сыграл Второго бога, а Высоцкий – Летчика.

Недавно мы вспоминали с Высоцким наше Выезжелогское житье. Ах, черт возьми, как нам там было хорошо! Поняли только сейчас, и сердце сжимается. Тогда мы были всем недовольны. Я часто повторял: «Кой черт послал меня на эту галеру?» А теперь… Почему-то в памяти вся обстановка нашей избы… стол, на нем, кажется, всегда стояла самогонка, нарезанное сало… лук, чеснок, хлеб. В подполе стояло молоко. Завтрак наш: хлеб, молоко. Конечно, не всегда стояла самогонка… но помнится, что всегда. В кастрюльке – холодные остатки молоденького поросеночка… Как я сейчас жалею, что мало записывал, ленился.

24 июля был у Высоцкого с Мариной, Володя два дня лежал в Склифосовского. Горлом кровь хлынула. Марина позвонила Бадаляну. «Скорая» приехала через час и везти не хотела: боялись, умрет в дороге. Володя лежал без сознания на иглах, уколах. Думали: прободение желудка, тогда конец. Но, слава богу, обошлось. Говорят, лопнул какой-то сосуд. Будто литр крови потерял, и долили ему чужой. Когда я был у него, он чувствовал себя «прекрасно», по его словам, но говорил шепотом, чтоб не услыхала Марина. А по Москве снова слухи, слухи… Подвезли меня до Склифосовского. Пошел сдавать кровь на анализ. Володя худой, бледный… в белых штанах с широким поясом, в белой под горло водолазке и неимоверной замшевой куртке. «Марина на мне…» – «Моя кожа на нем…»

Сидели на лавочке перед павильоном Стржельчик, я, Костя и, как потом узнал, Соломин.

– Что с Высоцким? Правда, говорят, он принял французское подданство? Как смотрит коллектив на этот альянс? По-моему, он (Высоцкий) ей не нужен.

«А кто ей тогда нужен и что ей от него?.. Любят они друг друга, и дай им Бог удачи в этом… И кому какое дело, куда брызги полетят».

А с Володечкой-то, говорят, опять плохо, подозревают рак крови. Не дай Господи! По Москве слухов, сплетен…

Приходят рецензии на «Хозяина». Моего друга везде ругают, правда, вина автора за поражение артиста, но теперь это никому не объяснишь и не докажешь. Автора надо было винить раньше, бить его просто, а теперь что? Вини не вини – актерская неудача, а кто в том виноват – кому какое дело. Обидно. Кажется, вообще Назаров оказал медвежью услугу, предложив Володьке Рябого. А тому не надо было соглашаться. Хотя я, кажется, не прав. Кто мог знать, как пойдет дело. Володя во многом виноват сам, надо было умнее работать.

Еще неизвестно, как повернутся дела у Полоки. Алексей Леонтьевич сказал, будто я в списке кандидатур на главную роль, куда Полока усиленно тянет Высоцкого. Но этого не может быть, поскольку Полока никогда нас не столкнет с Володькой лбами, зачем это нужно?

Сегодня будет досъемка к пробе с Глузским. Колька: «Я любил тебя вчера, как никогда. Ты кладешь Высоцкого, как хочешь. Даже жалко его становится…» Но Полока хочет утвердить Володю… Моральные обязательства. Да, жалко, что я не сыграю Бирюкова. Я вижу, как меня все хотят: группа, оператор, ассистенты, сценаристы и т. д. Я не могу откровенно поговорить с Полокой. Но у меня точное знание: Володе не надо играть Бирюкова, лезть в такие герои. Это народный тип, народный характер. У Володи нет качеств такого типа. Ему надо Байеров играть. У него нет обаяния такого качества, он вообще-то не очень обаятелен на экране. По-моему, играть Бирюкова – окончательно скомпрометировать себя для Володи. Глáза нет. Глаза не те для такой роли. Текст написан так заштатно, кондово, по всем штампам а-ля рюсс. Это надо каким тонким артистом быть, чтобы он прозвучал в устах героя и не резал, не стрелял в ухо. Грубятина получится, хохма и пошлость полезет. Вот что может получиться. И тогда все обвинения и опасения, которые сейчас несколько настороженно высказывают напуганные эксцентричностью, хохмачеством сценария деятели, могут вылезть с чудовищной силой. Бирюков должен стать современным Чапаевым, народ должен его полюбить, мальчишки должны заиграть в него. Иначе на кой хрен огород городить? Актера ванинского плана надо искать на эту роль, то есть брать Золотухина, и точка. Но, честно говоря, у меня и груз спал с головы, когда я понял, что мне не светит, что это была шутка Полоки…

Вчера играли «Галилея». Первый раз «выступал» в этом сезоне Высоцкий. В партере – Марина Влади и пр. Хорошо играли мы, молодцы.

Почему-то я вспомнил. Репетировали в начале сезона «Доброго», финал. На сцене все участники. И зашел разговор о Высоцком, очевидно, в какой-то связи с оставшимися, старыми пьяницами. Шеф говорит, что его (Высоцкого) положение катастрофическое, врачи отказываются, не могут понять причину кровотечений. «Не берите грех на душу, не давайте ему водки, как бы он ни умолял. Есть у нас охотники выпить за чужой счет». – «Среди артистов нет таких…» – «Да знаю я…» – «Свинья грязи найдет…» Васильич и Таня заспорили. Танька говорит: «Я знаю, кто ему налил в автобусе с выездного коньяку». – «Таня, да брось ты. Ты первая ему и наливала. К чему вообще такие разговоры?» Шеф: «Нет, Анатолий, не могу с тобой согласиться. Пока мы ведем еще такие разговоры, это означает, что мы живем, что нам не безразлична судьба товарища».

Вчера состоялся худсовет у Полоки. Мы играли «Галилея» и весь спектакль с Высоцким ждали звонка – тихо. Если бы было все нормально – Высоцкого утвердили бы на Бирюкова, меня на Громова – уж обязательно дозвонились бы, даже приехали к концу спектакля… Но никто из группы не дал никакого о себе знака. Володя стал нервничать.

Меня же перспектива играть Громова не радует. Ну, утвердят – так утвердят, и раз того хочет Полока, я сработаю Громова, но душа у меня не лежит… И я даже буду рад, если не буду в этом участвовать в таком качестве.

Вчера Высота собирался к шефу на день рождения. Меня не позвали, хотя я и не был с утра в театре, однако ж «обидно»…

У Полоки не утвердили Высоцкого. Меня на Громова он даже и не выставлял, и не распространялся, поскольку понял полную непроходимость. Весь конфликт в том, что мы – театральные артисты, а объединение – киноактера. Санаев сказал: «Только через мой труп будет играть Высоцкий, до ЦК дойдем». Но там Туманов отколол номер. Ему понравился Золотухин, он сказал: «Я вижу в Бирюкове только Золотухина… Какие могут быть сравнения с Высоцким… Но жаль, что он не из Театра киноактера». Короче: вся бодяга передается в Комитет, и сегодня-завтра будет смотреть Баскаков и решать.

Меня все время не покидает уверенность, внутренняя убежденность, что Бирюкова буду все-таки играть я. И хочу, и боюсь этого. Но все-таки умом понимаю, что Володе это нужнее во сто крат. Ему нужен этот простой советский герой. А я удовлетворюсь номером, вроде того, что изобразил в «Пути в бездну».

На «Добром» – звонок. Полока – Конюшев: «Дела важные. Для Володи скверные. Наверное, тебе придется делать то, что должен был делать он. Надо встретиться, сегодня же… пока без Володи… как ему сказать, выработать план разговора, действий…» Сижу на телефоне, мимо ходит Володя, играет гениально Летчика, что-то, очевидно, чувствуют его гены, в воздухе драма, я за его спиной звоню, говорю в трубку, что ни Полока, ни Кулиш понять ни хрена не могут…

У Саввы в новой, кооперативной. Совет в Филях: Полока, Золотухин, Кулиш, Конюшев, Щеглов… «Либо Полока на картине, либо – если он будет отстаивать Высоцкого – ни его, ни Володи. И в дальнейшем Полока ему уже помочь не сможет… ничем, ибо будет архизапятнанным и отвергнутым… Полковник Кравцов встречался с высоким лицом из КГБ – Бобковым. Тот пообещал оторвать башку Баскакову и Романову, если те утвердят Высоцкого… и «дело не в его песнях… а в его поведении».

А мне кажется, еще и в народе… Кумир нарушил правила игры. Любовь и роман с Мариной обернулись ему ненавистью толпы. Толпа не может простить ему измену с западной звездой.

Хмельницкий просит очереди играть «Галилея», устроил скандал, не хочет разговаривать с Высоцким. Ну как это назвать? Несчастье человека, театра – он выручил, ну и хвала ему, зачем лезть в первые исполнители?..

Высоцкий вчера был снова пьян. Звонил Абдулов Смехову: «Веня, я беспокоюсь только за театр. Со здоровьем его относительная норма. Смерти не будет, это главное».

Полока говорил с ним. Володя все знает.

И о том, что Гена думает обо мне как о Бирюкове, и о нем как о Громове…

«Я согласен на любую роль в этой картине. Для меня это обеспечение дальнейшей работой, улучшение моих дел».

Странный разговор состоялся вчера с Полокой. Кажется, я распрощался с мечтой стать народным «героем» Бирюковым. Полока напрочь отказался от Володи.

– Я уже ничем не могу ему помочь. Он подвел меня и себя. Два дня не мог подождать. Ты знаешь, сколько я сделал для того, чтобы он сыграл Бирюкова. Человек не понимает. Он ведь проживет на своих песенках, в театре с ним носятся как с писаной торбой… А для меня закроются все двери в кино, если я потеряю эту картину. Я не могу даже и заикнуться теперь о какой-нибудь роли для него. Там уже знают, что он развязал, когда точно это случилось, что он не играл второй спектакль, когда, до часа точности, он развязал на «Интервенции» – все ЗНАЮТ… «Советского разведчика, чекиста будет играть алкоголик, человек, скомпрометировавший себя аморальным поведением, бросивший двух детей?! Позвольте! Ведь надо когда-то и отвечать за свои поступки…» На него несколько дел с соответствующими материалами, которые в любой момент могут быть пущены в ход… Меня убила одна фраза. Раньше он не мог так со мной разговаривать: «А теперь я пойду спать, мне нужно отдохнуть к вечернему спектаклю». Он растеряет своих друзей, он их начал терять. Даже его компания относится к нему с юмором, не всерьез, в лучшем случае жалеют, когда он что-нибудь теряет…

Пока он говорил о Володе, я все думал: а что же я? Какова моя-то участь на сегодняшний день? Почему так долго он говорит о Володе? Почему, зачем срочный вызов меня? Раз он долго говорит о своем решении расстаться с Володей, то должен хоть как-то кивнуть в мою сторону. Ведь пообещал он мне Бирюкова, как само собой разумеющееся, если не будет Володи, подтвердил окончательно на «худсовете» у Саввы Кулиша свое решение, а теперь тянет, мрачнеет, крутит… Я стал догадываться, что моя персона снова под большим вопросом и Полока осторожно ищет пути, как об этом мне намекнуть. Приучает к плохой мысли… Чтобы не он сам высказал ее, а чтобы она зародилась у меня сама, чтобы я догадался. Я давно был хитрым и, конечно, все понял…

– Я буду пробовать еще одного-двух.

– Кого?

– Губенко дали сценарий…

Ну вот и развязка. Губенко популярен в высших киношных кругах. Его кандидатура была названа первой. Сам Сурин навязывал его Полоке. Один раз он вроде бы отказался, но теперь взял сценарий и тянет.

Володя уехал в Батуми на четыре дня. Отдохнуть, привести себя в порядок.

Почему Высоцкий быстро и на таком высоком уровне заменил Губенко во всех спектаклях? Потому что, когда он в форме, он профессию держит, что называется, одной левой: как он двигается, он выполняет трюки мастера спорта, как он говорит. Всему этому необходимо подражать, ничего в этом дурного…

Одна девчонка пришла наниматься в костюмеры.

– Я, – говорит, – хочу Высоцкого каждый день видеть.

– Ну, идите отсюда!