«Я никогда больше не буду воровать…»

1 января 1993 года

Милый Валера!

Начала Вам писать на другой же день, как приехала, но потом поняла, что кратко не получится, а тут еще стали одолевать домашние обязательства, поэтому отложила и пишу в первую ночь января, когда мои домочадцы уехали на четыре дня на дачу, а главный мой поработитель (2-х с половиной лет) спит в соседней комнате.

Итак… В Троицу была в храме Владимирской Божьей Матери. Он находится рядом с домом Достоевского. Ф. М. постоянно бывал в нем и даже там венчался. Открыли его года два назад, и я стала часто там бывать. Там хорошо поют, и священники хорошие – все молодые. Но несчастье в том, что церковь эта рядом с Кузнечным рынком. Поэтому вокруг нее расположилась чудовищная страшная толкучка. Такая современная толкучка, на которой торгуют всем, начиная от «импорта» и кончая такими опорками, лохмотьями и черепками, что жутко смотреть. И содрогаешься, когда подумаешь о том, что ведь эти люди приходят домой (какой же он у них?), ложатся в постель, а наутро опять, такие же немытые, нечесаные, рваные идут к рынку и располагаются со своими пожитками вокруг храма. Тут же пьют и продают водку; рядом с ними южане торгуют на лотках яблоками, апельсинами, бананами и ананасами; лихие раскрашенные девицы носят в руках импортные куртки и джинсы, кругом сквернословие, часто возникают драки, не обходится и без «национальных конфликтов».

Выйдя из метро (ст. «Владимирская»), стараешься как можно скорее через все это пробиться и войти в храм. Там хорошо… Внизу – при входе – на аналое икона Владимирской Божьей Матери, рядом кружка для пожертвований. Служба идет на втором этаже.

Строился этот храм в шестидесятые годы восемнадцатого века. В нем нет роскошной парадности, хотя это и барокко. Но когда входишь, от монументальной массивности толстых стен, простой, но широкой каменной лестницы, ведущей на большую площадку между колоннами, полную света – высокие большие стеклянные двери ведут на балкон, и тут же купол где-то прямо в небесах, – вот здесь охватывает чувство необыкновенной защищенности, отрешенности от всего, что находится за этими толстыми стенами и колоннами, поддерживающими этот купол. С площадки через громадные дубовые двери входишь в какой-то вдруг совсем «домашний» храм. Наверное, это ощущение домашности создает паркетный, а не каменный пол. И еще прихожане. Несмотря на то, что всегда есть много случайного народа, забредающего с рынка, приезжих, но какая-то часть людей – проросшие из тех, кто прежде населял этот район, – второе, третье поколение посещавших этот храм до того, как он был закрыт. И вот эта часть прихожан очень заметна.

В давние времена в этом районе была слобода дворцовых служащих. Улицы здесь: Поварская, Кузнечный, Колокольная, Троицкая (от троек). Кузнечного Рынка не было: его построили в 1925—1927 гг. Чистый жиллюд. И еще здесь жила трудовая интеллигенция. Музей Достоевского теперь в его последней квартире – в Кузнечном пер., а раньше он жил на Владимирском пр. На Поварской жил Некрасов, на Загородном – Шевченко, а через несколько домов музей-квартира Н. А. Римского-Корсакова. Да совсем рядом Пушкинская улица – там некоторое время была квартира Александра Сергеевича, стоит ему памятник. Несколько лет назад жители этого района вели бой за дом Дельвига, который хотели снести. В этой битве участвовали студенты, масса всякой молодежи, но в сражение это вступили даже оставшиеся в живых древние старушки-аборигены, они дежурили по ночам, пикетируя дорогой им дом. У этих старушек, когда они были совсем молодые, в 20-е годы советское правительство отняло их храм Владимирской Божьей Матери. Но в семьях, видимо, сохранилась вера, и следующие поколения пришли в него, в свой храм, когда им его вернули. И старушки – неотъемлемая часть прихожан каждой церкви – здесь отличаются от обычных, шипящих на молодежь церковных старух. Я с первого раза, как побывала здесь, ощутила эту «домашность».

Хотя моим родным храмом с детства был Собор Спаса Преображения. Мы жили всегда в районе Пантелеймоновской, Спасской и Знаменской улиц – сначала в Градненском пер., потом в Озерном, потом переехали на Моховую, там у меня прошла и блокада. Родители водили к Спасу, когда снесли маленькую чудесную церковь на Знаменской (она была ул. Восстания, а теперь ей вернули прежнее название). У Спаса в блокаду заочно отпевали отца, в 1981 году, уже из Таганки, ездила хоронить маму – тоже отпевали у Спаса. Но последние годы я стала бывать там реже, хотя всегда хожу туда к иконе, на которой в большой группе святых есть Николай Чудотворец и мученица Татьяна – маму тоже звали Татьяна. Но этот собор стал очень парадно-официальным – у него большое историческое прошлое, поэтому туда всегда приезжают всякие иностранные делегации, и вечно снимает во время службы предводитель «600 секунд» г. Невзоров. Это все мешает сосредоточиться и обрести то, что обычно дает посещение храма. А особенно в праздник.

Вот я и пошла на Троицу к Владимирской. День был солнечный, и на душе был мир и свет. Особой толпы не было. Кропили березку. Без толкотни подходили к кресту. Я не торопилась и среди таких же, как я, одуванчиков осталась, чтобы спокойно подойти приложиться. Среди стайки подобных себе. Заметила приличного вида мужчину средних лет. Джинсовый костюм, сумочка через плечо. Недалеко от меня. А подходила я после того, как у столика с просфорками взяла свою и стала искать бумажку, чтобы завернуть ее. Для этого вынула из сумки (простая открытая сумка, наподобие продуктовой) косметичку. Бумажки в ней не нашла, просфору положила в карман, а косметичку опять опустила в сумку. Все дальнейшее произошло в течение 5—7 минут. Довольно свободно отошла от креста и пошла из храма. Вышла на улицу и обратила внимание на то, что сумка у меня какая-то легкая. Сунула руку – косметички нет. А она была там главным весом. У меня привычка носить с собой все документы: паспорт, чл. билет, свидетельство участника войны, все пропуска на «Ленфильм», в свой театр в Питере, пенсионное удостоверение, пропуск в Пушкинский заповедник, наконец, в Театр на Таганке. Все было в этой косметичке. Да еще порядочно денег и три старинных серебряных монеты – хотела зайти в магазин нумизматики, узнать, что они стоят, если продать. Вернулась в церковь. Думала, что тот, кто вытащил, удовлетворится хорошей поживой, а документы отдаст в свечной ящик. Не случилось. Обслуживающие храм люди вместе со мной сокрушались. Очень милый пожилой сторож пошел со мной, чтобы обойти весь сквер у церкви. Он, оказывается, каждый день выметает из этого сквера по десятку кошельков (часто с документами), которые бросают за ограду прирыночные воры. Да и в храме, по его словам, таких случаев бывает много. А мне горше всего было то, что случилось это именно в храме.

Милиция по поводу паспорта, домашние объяснения – это сейчас опускаю, и так уже Вам, наверное, надоело все это читать. А дальше – самая суть того, что Вас интересовало. Я уехала через несколько дней в Москву, а в этот же день явился к дочке именно этот мужчина (по ее описанию) и принес мою косметичку. «Я бы не принес, – сказал он, – но обнаружил у Тат. Ник. пропуск в Театр на Таганке. Я преклоняюсь перед Высоцким, и уж если Т. Н. работает в его театре, я не могу оскорбить его память и обидеть ее. И передайте Т. Н., что я никогда больше не буду воровать. Здесь все…» Ну, ни денег, ни монет, конечно, там не было. Дочка сказала, что по его внешности в голову не придет, что он причастен к такой профессии. Да мне и не пришло. Но владеет он ей блестяще.

Валерочка, Вы извините, что накатала Вам столько ерунды, что-то толкнуло – не знаю почему. И еще прошу прощения за небрежности, помарки, а переписывать не хочу – как написалось, так и пусть. Даже пунктуацию не выверяю. Хоть и стыдно профессиональному писателю посылать такую чушь. Просто что-то в Вас для меня есть очень душевно близкое, вот и распустилась. Это от старческого одиночества и от того, что меня всегда растапливает Ваш талант – и на сцене, и в книгах, и в жизни. Обнимаю Вас и нежно люблю.

Татьяна Журавлева, артистка Театра на Таганке.