Среди московских медиков бытует одна жутковатая история, но рассказывают ее в тесном профессиональном кругу — только своим.

Приключилась она, по слухам, в конце 70-х годов прошлого века в одной московской больнице, которая была на хорошем счету у начальства. Оборудования для этой больницы государство не жалело — медтехнику из-за границы поставляли, когда была возможность, за валюту.

И вот вдруг столкнулись медики в этой хорошей больнице с такой чертовщиной, что даже неловко сказать… Главврач, как лицо партийно уполномоченное, в особенно сложной ситуации оказался: меры принимать надо, а какие и к кому — понять невозможно! В большинстве своем советские медики были суровые материалисты. Но если вдруг чего — руководящие лица обязаны были поддерживать у персонала к вящей славе марксизма-ленинизма твердую веру в науку и силу разума. А как, спрашивается, поддерживать, если объективная действительность, что называется, пальцем тебе не в бровь, а в глаз?!

Одним словом, ситуация исключительно неловкая.

А получилось так: молодой врач шестого отделения общей реанимации и интенсивной терапии, Геннадий Алексеевич, впал в некоторое помрачение ума. Смущали его такие мысли, поделиться которыми с коллегами он уже около двух недель не решался.

Но вот как-то утром он услыхал в коридоре разговор двух медсестер. Женщины шушукались довольно громко — нельзя было не услышать.

— Сказано: число Зверя — шестьсот шестьдесят шесть… Понимаешь?! Шестая койка в шестой палате, шестое отделение.

— Точно! Точно. Светка мне тоже говорила: все там помирают. Ох ты!..

— Светка!.. Я тебе говорю: ни одного не выписали. Все в морге.

— Ох ты!.. Ох ты!!!

— А парнишка-то молоденький, всего пятнадцатый годок! Я его и пожалела: пристроила в коридорчике… Пока доктор ушел, уложила его. Пусть в коридорчике — так хоть жив останется, верно ж?!

— Верно, верно.

Тут тетки завздыхали, а при виде Геннадия Алексеевича переглянулись и замолкли.

Геннадий Алексеевич же сделал вид, что разговора никакого не слышал, а сам между тем мысленно облился хладным потом. Сделалось ему совершенно ясно, что шила в мешке уже не утаишь, и надо ему идти и сдаваться начальству со всеми своими дурными мыслями. А то вон уже побежали слухи, заработало радио «ОБС» (Одна Баба Сказала).

Нездоровые сенсации — вот как это называется-то! Ни ему, ни родному медицинскому заведению не на пользу. Только к кому ж идти?

Кому такое доверить можно? Желательно так, чтоб самого на смех не подняли: мол, молодой врач — недоучка. Не хочется опозориться перед коллегами. Припишут еще профнепригодность…

Надо же: шестьсот шестьдесят шесть, число Зверя! А что, если?..

Нет: срочно что-то делать, меры принимать, меры… И тут, как в омут головой, принял он решение: к заведующему! Заведующий, как человек пьющий, но партийный, сумеет в вопросе разобраться с правильной идеологической точки зрения. С другой стороны — не станет молодого специалиста в дурном свете перед сотрудниками выставлять. Не сможет — небось у мого рыло в пуху.

Не откладывая дела в долгий ящик, явился молодой врач в кабинет заведующего.

И для затравки выложил перед начальством статистику по 6-й палате ИТ (интенсивной терапии).

Всего в отделении было восемь палат. Каждый врач вел свои две палаты, окаянная же шестая была на попечении сразу двух врачей, один из которых, однако, находился сейчас в отпуске.

— Ну и чего это ты мне бумажки суешь? — вяло поинтересовался заведующий отделением — между прочим, доктор наук А. К. Жуков.

В подсунутой Геннадием Алексеевичем статистике получалось по цифрам, что каждый второй аккуратно в шестой палате помирает. Вместо того чтобы поправляться. Оно конечно, палата ИТ — это палата ИТ, это вам не грязелечебная физкультура. Но с другой стороны, безрадостные показатели палаты уж очень резко выделялись на фоне остального социалистического соревнования.

Доктор наук Жуков мрачно просмотрел цифры и перевел недоумевающий взгляд на молодого коллегу:

— Вот, значит, какие у нас дела… — протянул он. — Намекаешь, значит? В смысле, что не справляешься, да? Не можешь доглядеть за всеми, да? В том смысле, что у нас недоукомплектация, потому что Варька в декрет ушла осенью, Климович в отпуске, еще одного врача так и не подобрали взамен… И что?! Да я сам все знаю!

— Да я, Андрей Константинович, не то… Не это хотел! — взмолился молодой, специалист. Все-таки, когда заведующий расходится — остановить его нелегко. — У меня… другое… Сомнение у меня…

Это была неожиданная реплика.

Заведующий с интересом воззрился на Геннадия Алексеевича, будто ожидая, что «сомнение» прямо сейчас откуда-то из недр молодого коллеги выскочит и ощутимо материально проявится перед глазами. Впрочем, тут же ему пришла в голову другая, более опасная мысль, и он нахмурился.

— В чем? В чем сомнение? — спросил он, нервно поглядывая на портрет В. И. Ленина, хитро прищурившийся из-за спины молодого коллеги.

Геннадий Алексеевич заметил, как заведующий стрельнул глазами в Ильича, и гусиные пупырышки пробежали по его спине.

— Нет-нет!!! Я не в этом смысле! — воскликнул он и заторопился пояснить:

— Я… Вы понимаете, Андрей Константинович, какая неприятность… Кого ни положу у себя на шестую койку…

— Ну-у-у? — заинтересованно спросил заведующий. Неизвестно, что именно он жаждал услышать, но явно не то, что Геннадий Алексеевич собирался ему сообщить.

— …помирает! — объяснил врач. — Вот кого ни положишь — непременно помрет! И так уже вторую неделю. Представляете?!

— Не очень, — признался Жуков.

— Я тоже. Я просто не могу понять, в чем дело! Вот у меня списки. Посмотрите, вот…

Заведующий схватил протянутые дрожащей рукой бумаги:

— Козлов Антон Александрович, 21 лет, сепсис…

Кучкин Олег Васильевич, 43 лет, осложненный гипертонический криз…

Громушкин Лев Аркадьевич, 61 лет, прогрессирующая стенокардия…

В списке значилось всего девять персон.

— М-да. И что, значит… — заведующий покашлял. — …все?

— Все! — с отчаянием в голосе покаялся молодой врач. — Я ума не приложу — что с ними творится! Мрут буквально как мухи.

— Это странно, — после долгой паузы признал заведующий. Он еще раз изучил список, более внимательно.

— Вайдербург Марк Львович, 52 лет, печеночная недостаточность…

Маркин Олег Геннадьевич, 34 лет, ОТАР…

Гингадзе Анзор Луарсабович, 41 лет, пневмония… Что-то я закономерности не улавливаю! Есть между ними хоть какое-то сходство?

— Они все умерли, — ответил Геннадий Алексеевич, вперив светлый опечаленный взор в лицо заведующего. — И лежали на шестой койке в шестой палате нашего шестого отделения.

— Ага.

— И ведь что особенно нехорошо: слухи уже пошли. По больнице, — голос молодого коллеги снизился почти до шепота. — Говорят, мол, вот — сатанинское число Зверя, 666…

— Елки зеленые! — возмутился заведующий. — Еще не хватало — до главного дойдет… Ладно. Сегодня у тебя там что?

— Два места свободные в палате.

— Хорошо. Кто у нас сегодня дежурит по отделению? Ага, я дежурю… Ну, и замечательно. Я лично пригляжу, чтоб никого туда не клали пока. Разбираться будем, Геннадий. Всё. Иди.

Геннадий Алексеевич ушел, облегченный душою. Его чрезвычайно радовало, что теперь груз тайны разделен между ним и заведующим, лицом ответственным во всех смыслах и даже партийным.

Андрей Константинович, напротив, совсем не радовался. Хотя это недолго его напрягало: когда врач дежурит, лелеять свое внутреннее «Я», разбирая эмоциональные состояния, ему недосуг. Впрочем, по той же самой причине он моментально забыл и весь разговор свой с Геннадием Алексеевичем. И когда вечером в отделение поступили пятеро новых больных, одного из них заведующий Жуков беззаботно устроил на шестой койке в шестой палате.

Фамилия больного была Пантелеймонов. Бедняга не дождался даже утренних процедур: к пяти утра он был уже мертв.

И тогда состоялся в кабинете заведующего «Большой Совет в Филях».

Взволнованный Жуков созвал всех сотрудников отделения и посвятил в суть происходящего. После чего призвал каждого из присутствующих коллег открыто высказать профессиональное мнение.

Но ни Елена Павловна Добродеева, врач, кандидат наук, ни Леонид Макарович, врач, доцент, ни Максим Николаевич, ординатор-аспирант, ни Лешенька Сомов, вольноошивающийся практикант с последнего курса медицинского училища, ни сам заведующий, ни тем более злосчастный Геннадий Алексеевич — никто не смог представить собранию мало-мальски непротиворечивую версию таинственного поведения пациентов шестой палаты, которые все, как один, уходили из жизни с шестой койки шестого отделения.

Глупости типа: «они отравились нашей больничной пищей» или «я говорил, что сквозняки провоцируют пневмонию у лежачих» были отметены сразу, строго опровергнутые фактами и холодным разумом.

Среди умерших больных ни один не пролежал более суток, а последний умерший даже и позавтракать не успел.

Просить вскрытия в большинстве случаев было поздно — родственники уже забрали тела из морга больницы.

Кстати сказать, в этом моменте обсуждения Геннадию Алексеевичу строго поставили на вид за то, что не сразу поделился своими сомнениями с коллегами.

— Мы здесь все одно дело делаем, — сурово подчеркнул заведующий. — А потому: кто, где и отчего помирает — все у нас должно быть открыто. Чтоб сразу знать. А не гадать тут, как бабки старые…

Геннадий Алексеевич каялся перед коллегами в проявленном малодушии и неверии в силы коллектива. И в качестве первого шага к открытости предложил:

— Давайте вскроем Пантелеймонова! Он единственный оставшийся у нас труп. Умер последним и пока еще в больничном морге…

Коллеги переглянулись.

— Не хотелось бы выносить сор из избы, — многозначительно крякнул доцент Леонид Макарович, старый и опытный врач.

— М-да… Костопарчев, — кивнули одновременно Елена Павловна и Максим Николаевич. Заведующий нахмурился. Эти четверо давно работали вместе и понимали друг друга с полуслова.

Лешеньке и Геннадию Алексеевичу, как людям недавним, пояснили: патологоанатом Костопарчев, делающий для отделения вскрытия, человек исключительно желчный и склочный. Возможно, что он такой склочный именно потому, что желчный, а может, и наоборот. Но дело в том, что просто так вскрывать тело умершего он не станет, потребует непременно особо мощный резон предъявить. Убедительный аргумент — чего ради ему, Костопарчеву, в этом мертвяке копаться? За зарплату, что ли?!

Циничный, въедливый и вредный Костопарчев может и главврачу на кого угодно донести, ему отношения с людьми портить — одно удовольствие. Его ж скукота заела с безответными покойниками.

Ну, а главврач — это главврач. Кто его знает, что ему в голову придет? Как-то не хочется связываться.

Спорили-рядили, ничего никак не могли надумать толкового.

Наконец, заведующий, как лицо партийное, рубанул воздух ладонью и решил поставить точки над Ё по-демократически, путем голосования:

— Кто за то, чтоб рискнуть и вскрыть Пантелеймонова?

Вверх взметнулись четыре руки. Леонид Макарович воздержался, а заведующий забыл, что тоже может голосовать, как член коллектива. Поэтому большинством в пять голосов решили все-таки подъехать как-нибудь на кривой козе к вредному Костопарчеву, чтобы он своей циничной рукой разобрался в причинах смерти Пантелеймонова.

— А пока там что — койку из палаты убрать! — предложил Геннадий Алексеевич. По неопытности. Но все так и ахнули: убрать! Видали?!

— Да за это… За это ж… А! — заведующий Жуков, не найдя слов, только рукой махнул на молодого несмышленыша. — Да даже в угол ее задвинуть я права не имею! У нас ведь знаешь, какой народ?! Только держись! Куда, скажут, койко-место народное затырил? Пайком больничным личный скот разводишь?! Неучтенные простыни из закромов родины себе на портки пустил?! Да даже если ногу у этой кровати сломать — тут же анонимки посыплются на меня, как на вредителя народного имущества. Нет. Этим путем мы не пойдем. Не можем, — сурово сказал парторг Жуков и честно глянул в глаза Ильича. В добром прищуре вождя со стены ему мерещилось некое печальное сочувствие.

И тут будущий медбрат, практикант Лешенька, подал разумный голос:

— А давайте я пока туда ляжу! Для коллектива я готов.

Все так и ахнули от Лешенькиной сознательности.

Лешенька был здоровенный бугай, бестолковый в смысле профессии, но далеко не дурак.

Сразу после практики Лешеньке предстояло сдавать сессию, а готовился он к экзаменам в общаге медучилища. Это вполне проблематичное занятие. Тут же, в отделении, сообразил Лешенька, ему будет и тихо (все больные в шестом — тихие лежачие), и сытно (все-таки на койко-место питание положено, а в общаге — нет), и к тому же — за подвиг разведчика в тылу дьявольской палаты врачи отделения его зауважают. А уж если он первым тайну раскроет — потом, может, в случае надобности из чувства благодарности коллеги ему справки в училище станут давать (поддельные, о болезни).

Вот как много выгод быстрый умом мечтатель Лешенька нащупал в этой ситуации.

Врачи отделения, посовещавшись, сообразили, что это, пожалуй, неплохой выход. Пусть Лешка, раз не боится, шестую койку в шестой палате от настоящих больных постережет. Тем более за такого бугая можно и не опасаться — любому супостату отпор даст, в лоб закатает, Зверь там он или не Зверь!

Посмеялись даже.

Как решили — так и сделали. Максиму Николаевичу выдали из кассы взаимопомощи бутылку водки и, как самого дипломатичного, отправили улещивать вредного патологоанатома Костопарчева, чтоб вскрыл Пантелеймонова ответственно и без лишнего шума. Лешеньку оформили как больного на шестую койку шестой палаты в шестом отделении.

Остальные разошлись по своим маршрутам: кто отдежурил — домой ушел, кто на дежурство — в ординаторскую отправился, делами занимать.

Наступил вечер. Лешенька плотно поужинал больничной манной кашей — нарубался и за себя, и за всех больных из своей палаты, которые пока что только внутривенно пищу принимали, а до каши еще не довыздоровели. Лешка бы и больше смолотил, но больше не было.

Впрочем, и так неплохо. Закусил Лешенька манку двумя бутербродами с маслом, запил все горячим чаем, который слегка отдавал запаренным веником, но зато был сладкий-пресладкий, и — счастливо вздохнул.

Не то что в общаге — жрать нечего, кругом орут, вьетнамцы тухлую селедку жарят… Тут вон как тихо — люди кругом спокойные. Все на ладан дышат. И дышат-то тихо-о-онечко!

Аппарат искусственного дыхания, подключенный к больному на второй койке, уютно щелкал чем-то там и мигал в сумерках зелеными огоньками. Другой стоял у соседней стены, темный и неактивный — его, как знал Лешенька, подключить подключили, но еще не использовали. Не могли инструкцию как следует прочитать: агрегат был зарубежный, из самой Японии.

«Из самой Японии», — подумал Лешенька. Начал представлять себе эту далекую страну Японию и неприметно для самого себя уснул. Приснилось ему сущее непотребство: желтолицые и узкоглазые люди — вероятно, японцы — вкручивали мертвым уже больным в головы какие-то винтики и колесики, отчего мертвецы вдруг вставали и шли голые, синие, прямо с анатомических столов плясать куда-то на сцену. Как понял Лешка — демонстрировали успехи медицины. Только никого такие успехи почему-то не радовали, а наоборот, пугали. Скорее всего, потому, что восставшие от японской технологии мертвецы отрастили себе все, как один, длинные-предлинные хвосты с кисточкой на конце, как у львов. И пока плясали — кисточки лихо вертелись над их страшными пустыми лицами, а потом опускались на пол, издавая какой-то особо противный звук с металлическим привкусом: шварк-цварк… швар-цварк… И незаметно, незаметно, шажок за шажком всё приближались к беззащитно лежащему на шестой койке Лехе: мёртвые синегубые граждане с хвостами и хищный японец с зубчатой анатомической пилой для вскрытия. Глаз японца был прищурен и черен, и в нем не было совершенно никакого зрачка. Шварк-цварк…

Тем временем добросовестный Максим Николаевич сумел достигнуть желаемого: он таки уломал несговорчивого и вредного Костопарчева выполнить немедленно вскрытие покойного Пантелеймонова из шестой. Добился он этого изощренной хитростью своего ума и нечеловеческими усилиями: вместе с Костопарчевым выпил водки и пообещал присутствовать на процедуре вскрытия.

К моргу Максим Николаевич более-менее притерпелся еще в студенческие времена, но водку почти не пил. Поэтому, глядя на окровавленные руки патологоанатома, погруженные по локоть в разверстую грудь покойного, испытывал дурноту и сильное желание обняться с унитазом.

Самое обидное, что все муки были напрасны: Костопарчев, въедливо расковыряв труп умершего, ничего, кроме диагностированного в карте заболевания, не отыскал в нем нового. Хотя от диагностированного покойник так скоро умереть не мог — по-любому у него в запасе было еще лет на десять возможностей.

— Практически здоров! — констатировал патолог. — Хотя и помер.

Если б не окровавленный фартук, Костопарчев выглядел бы точной копией военкоматовского врача. Такая стойкая убежденность в диагнозе характерна именно для этих двух видов медиков — военкоматский врач на медкомиссии и патологоанатом в морге.

— Но отчего же он умре? — невнятно пробормотал заплетающимся языком Максим Николаевич.

— Умре он… А я скажу тебе — отчего умре! Хочешь на спор? — хитро прищурился Костопарчев. Он раздухарился от живого общения с живым человеком и от выпитой водки и залихватски смотрел теперь на мир.

Максим Николаевич согласно икнул.

Тогда Костопарчев скинул оставшиеся ненужными кишки Пантелеймонова в поганое ведро, кое-как затолкал разлезшиеся по столу внутренности покойника обратно в грудную клетку, заметал наскоро разрезы на груди и обошел вокруг стола, задумчиво почесывая подбородок. Примерно так чешутся все Гамлеты в сцене с Йориком. Но Костопарчев — это надо признать — во всем был оригинал. Своего Йорика — Пантелеймонова — он не только потрогал, подергал и порезал, он его еще и понюхал. Зачем-то подошел к голове и понюхал губы и волосы.

— Точняк! — сказал Костопарчев. — От удара скончался.

— Сердце? — не понял Максим Николаевич.

— Не, электричество! Вон, смотри — волос паленый, чуешь? Ты занюхни!

Максим Николаевич послушно занюхнул и почему-то протрезвел. («Когда пьешь — надо портянкой занюхивать», — вспомнились ему добрые советы отца, сельского фельдшера.)

И тут в голове умного ординатора и аспиранта что-то щелкнуло.

«Господи! Да это ж японский адский агрегат!»

Максим Николаевич в секунду вспомнил все. И понял. Даром что пьян.

Не теряя времени на слова, он неизвестно, к чему — возможно, просто в качестве необходимой подпорки для ослабленных водкой ног — ухватил за рукав Костопарчева и потащил из морга, к лифту, наверх, к себе, в шестое отделение… Костопарчев от такого обращения слегка офонарел, но, приняв это за дружеские объятия, не сопротивлялся, смотрел с любопытством на происходящее.

Аспирант летел на всех парах — коридоры, лампы, темные углы и заспанные медсестры мелькали перед пьяными глазами, словно кошмарный сон без передышки. Максим Николаевич бежал спасать Лешку, а также и многое другое, наверно, что просто не успел еще осознать: честь коллег-медиков, честь своего отделения, достоинство и добрую репутацию больницы, а заодно и разум всех суеверных людей на свете…

Уму непостижимо — как много может спасти один человек, если только есть у него на это святая решимость!

Максим Николаевич успел вовремя. Он влетел в шестую палату, уронив на пол Костопарчева как раз в тот момент, когда санитарка на полставки тетя Манёня макнула тряпку в ведро, не снимая ее со швабры и, слегка отжав от грязной воды, готовилась шваркнуть аккурат под японской техникой для спасения жизни. Заграничный агрегат этот был включен в систему питания, но, поскольку инструкцию так и не сумели прочитать толком, замотанный в полиэтилен, стоял до поры у стены.

Две недели назад, когда в нем пытался разобраться техник Валерий, Максим Николаевич четко вспомнил, как этот Валерий был недоволен хитроумной политикой «проклятых япошек», которые «так запрячут провода, что хрен разберешь — откуда чего втыкать! Вот где у него, зараза, заземление, а?!»

Неграмотная тетя Манёня своей шваркающей шваброй, очевидно, нащупала в агрегате заземление и подавала его своим шварканьем аккуратно на шестую кровать. А все кровати в больницах были тогда железные.

Так раскрылась позорная тайна шестой койки шестой палаты шестого отделения. А в какой именно больнице это было — лучше не знать. К чему? Самое главное, что марксизм-ленинизм в этой истории победил всякую мистику. Пока что. О чем нам и сообщал заранее ласковый прищур дедушки Ленина с портрета.