ТЕНЬ
Финляндский вокзал
После знаменитой реконструкции Финляндского вокзала от прежнего здания уцелела всего лишь одна стена. Выглядит это чарующе и странно: будто бы прошлое выглядывает в окошко современности. А ведь когда-то здесь случалось и наоборот.
* * *
— Итак, господа. Я пригласил вас сюда с тем, чтобы… э-э-кхм…
Заместитель начальника Финляндского вокзала Ионов увидал ехидные улыбочки на лицах приглашенных представителей прессы и осекся.
Пожалуй, фраза, которой он намеревался открыть собрание, и в самом деле попахивала эпигонством. И если это давало повод для шуток, то получалось нехорошо. Поскольку дело, которое требовалось теперь обсудить, вокзальное начальство отнюдь не забавляло. Дело было возмутительным.
Ионов оглядел собравшихся и, насупившись, сказал:
— Подозреваю, что здесь чей-то розыгрыш. Но поелику происходящее весьма мешает работе железной дороги, да уже не первую неделю, я вынужден…
В дверь кабинета постучали.
— Войдите! — крикнул Ионов.
На пороге появились двое в форме сотрудников железной дороги — маленький, с испуганным лицом, и высокий, угрюмый, с аккуратно стриженной бородой.
— Пожалуйста. Свидетели. Дежурили позавчера. Григорьев и Зимин. Задавайте вопросы, — предложил заместитель начальника вокзала. Поднялся из-за стола и, подойдя к высокому закругленному сверху окошку, принялся равнодушно обозревать площадь.
— Приступим! — Высокий юноша в костюме из клетчатой шотландской шерсти обрадовался и, вынув из кармана карандаш, постучал им по черному кожаному блокнотцу, пристроенному небрежно на коленке.
Юноша прозывался Аркадий Перепелко. Как репортер, он писал для еженедельного питерского листка «Обыватель» и был уже довольно известен обществу в качестве человека деятельного и прогрессивных взглядов.
— Ну, что тут у вас произошло? — нацелив карандаш в сторону маленького Зимина, который выглядел моложе своего напарника, спросил Аркадий Перепелко.
Двое железнодорожников, стоя посреди кабинета, переглянулись.
— Дак, это… того… Мы уж все рассказали. И городовому даже, — застенчиво переминаясь с ноги на ногу, сказал Зимин. Бородатый Григорьев молча кивнул.
Вид у обоих был смущенный.
Аркадий Перепелко посмотрел на железнодорожных служителей строго и с прищуром. Он намеревался как можно быстрее разоблачить явно сочиненный сотрудниками вокзала «феномен», но тут влез солидный господин с бакенбардами — представитель консервативного издания «Голос».
— Скажите-ка, голубчик, какие э-э-э… чувства… или ощущения…
Господин с бакенбардами так тщательно подбирал слова, формулируя вопрос, что Аркадий не утерпел и перебил его.
— Твоя фамилия Григорьев? — Острый кончик карандаша в руке репортера взлетел на уровень груди бородатого железнодорожника.
— Да, — хриплым простуженным басом прогудел Григорьев.
— А ты — Зимин?
— Наше такое фамилие, — закивал, моргая, Зимин.
— Так я хотел спросить, какие ощущения… — снова залепетали бакенбарды, но Аркадий не намеревался отдавать инициативу.
Кончик его карандаша описал дугу и замер напротив Григорьева.
— Водку позавчера пили? — с нажимом спросил Перепелко.
— Никак нет, — моргая, ответил Зимин.
— Какая ж водка, ежели дежурство? — укоризненно прогудел бородач Григорьев.
Зимин закрестился.
— Вот вам крест, ей-ей…
— А такая! — рассерженным фальцетом прикрикнул на служащих вокзала Аркадий. — Начальства никого нет, вокзал пустой, скучно поди, да холодно. Вот и раздавили по стопочке. Потом еще опрокинули… И еще. А там и зеленые черти хороводом запрыгали. Что, не так было?
— Не так, — обиженно заявил Зимин. — Вот вам крест!
А Григорьев вздохнул и добавил, глядя в сторону:
— Это вот все они теперь такие. Образованцы. Попам не верят, в церковь не ходят, Бога не боятся. Молодежь…
— Но-но-но! — прикрикнул репортер. Не хватало еще, чтоб намекали ему на щенячий возраст.
Господин с бакенбардами усмехнулся. Белокурая курсистка-эмансипэ от прогрессивных «Новых известий» юноше Перепелко даже посочувствовала: уж больно уши у того загорелись — это всегда так неприятно, если уши горят.
— Давайте-ка лучше с подробностями. И по порядку — где, когда, что, — высказался спокойный толстячок из «Биржевки». Его поддержали и другие охотники за сенсациями.
Однако нервы железнодорожников были уже на пределе.
— Да чего тут рассказывать? — не выдержал Зимин. — Рассказывали уж! И не один раз! Привидение! По вокзалу ходит. Ночью. У нас тут три смены дежурных перебывали — все видели. Каждый! Коваленко ажно в обморок хлопнулся. Никак откачать не могли.
— Да! И он на Николаевку перевелся, — добавил Григорьев.
— Кто? — не понял господин в бакенбардах.
— Дак Коваленко же! Боится человек. Понять можно. Это ведь не то что средь бела дня с карандашиком…
— Вот что, господа газетчики, — заместитель начальника вокзала оторвался от созерцания экипажей, извозчичьих лошадей и торговок огурцами и кислой капустой на площади, оставил запыленное окно кабинета и оглядел заинтригованных представителей прессы. — Если хотите до тонкости разобраться в вопросе — милости прошу! От имени и по поручению начальника вокзала приглашаю всех желающих подежурить. Тут уж наверняка до правды докопаетесь. С нашими вот сотрудниками.
— Ежели кишка не тонка, — проворчал Григорьев, поглядывая на субтильного репортера Перепелко и бледную стриженую курсистку.
— При чем тут кишка? — вскипел Аркаша Перепелко. — Я против суеверий!
— Ну, не суеверишь — и хорошо. И ладно. Может, чего и разъяснишь нашей-то темноте — так, мол, и так, граждане миряне. Атмосферное, дескать, явление, — примирительно проворчал Зимин.
— Отлично. Я материалист!.. И я вас выведу на чистую воду! — воскликнул репортер. — Коллеги?..
На эксперимент согласились трое: сам Аркаша, курсистка Лидочка Зайцева и солидный господин в бакенбардах — Диомид Львович Ревунов из «Голоса», ведущий обозреватель научного раздела. Встреча со сверхъестественным для него лично — дело совершенно естественное, объяснил Диомид Львович. Всю жизнь он об этом мечтал и внутренне готовился.
Григорьев и Зимин покинули кабинет. Газетчики тоже начали расходиться.
Троих дознавателей от прессы заместитель начальника задержал, обратившись к ним с торжественным напутствием:
— Господа! Вам доверена весьма важная миссия. Необходимо, наконец, вскрыть правду для общества.
После чего, понизив голос, господин Ионов повторил еще раз:
— Пожалуйста, проявите бдительность, господа. Я уверен, тут чей-то нахальный розыгрыш.
И поглядел на Аркадия Перепелко: из всей группы газетчиков молодой прыткий репортер казался заместителю Ионову наиболее полезным в деле разоблачения человеком.
Заметив этот взгляд, Лидочка Зайцева презрительно усмехнулась. Мужчины так любят делить шкуру неубитого медведя, подумала она. И постоянно хвастаются.
А вполне возможно, загадку суждено разгадать репортеру-женщине. В конце концов, 1911 год — новый век на дворе!
* * *
Встречу для ловцов «потустороннего» назначили вечером, в дежурке.
Лидочка Зайцева робела от самой мысли, что ей предстоит всю ночь провести в обществе не вполне знакомых мужчин, да еще где-то на вокзале.
Но отставать от репортеров мужского пола она не собиралась. Нет уж! Никто из гендерных шовинистов не посмеет утверждать, что женщина в репортерском деле хоть чем-то хуже или слабее своих коллег.
Ловить привидение? Пожалуйста! Саму идею экзорцистического расследования Лидочка приняла как брошенную перчатку — по-рыцарски.
Но теперь, сидя в продуваемой сквозняками дежурке и отбиваясь от нахлынувших вдруг трусливых мещанских мыслей, она испытывала ужасный душевный дискомфорт и больше всего опасалась как-нибудь нечаянно покраснеть.
Сев независимо на отдельно стоящий в сторонке венский стул, Лидочка выпрямилась и замерла. Ей хотелось вообще ни о чем не думать.
Зато мысли, идеи и фантазии Аркадия Перепелко фонтанировали: он был в восторге от всего предприятия.
— Нет ничего скучнее призраков, господа. Вот что я вам скажу! — заявил молодой человек присутствующим, весело помахивая карандашом над черным блокнотиком, лежащим на коленке.
Все в дежурке посмотрели на юношу. Остро заточенный карандаш, взнесенный им над белым листом, напоминал миниатюрное копье яростного дона Кехано.
— Призрак — явление вполне тривиальное, — степенно подтвердил господин Ревунов, поправляя пенсне на черной шелковой ленте.
Бакенбарды в стиле Александра Освободителя смотрелись импозантно, облагораживая простенькое пухлое лицо научного обозревателя «Голоса».
— Призрак — научно доказанный феномен энергетического сгустка, образующегося после смерти всякого человека. Особенно если умерший обладал сильной личностью. Месмеризм и взаимодействие тонких материй. Либо, что тоже вполне возможно, тень зловещего будущего, отбрасываемая грандиозными событиями задолго до времени свершения. Предсказатели и пророки черпали в этом вдохновение.
И, снова тронув ленту пенсне, господин Ревунов посмотрел на стриженую Лидочку Зайцеву.
Лидочка вздрогнула. Слова «тривиально» и «месмеризм» она слышала и даже иногда употребляла сама в разговорах с некоторыми людьми, но если бы ее попросили уточнить и разъяснить… В общем, обсуждать эту тему ей не хотелось.
Поэтому она промолчала. Сдула прядку с лица и переменила позу — самый действенный способ отвлечь внимание от того факта, что ты чего-то не расслышала, не поняла или вообще не знаешь.
Присутствующие мужчины посмотрели на Лидочку с одобрением. Кудряшки цвета льна, глаза мейсенской сини и ямочки на щеках — вот залог того, что мужчины всегда будут смотреть на вас с одобрением. Ну, или почти всегда.
— Вы меня не поняли! — рассердился Аркадий Перепелко.
Лидочка уже догадалась, что репортер — из тех юношей, которые везде стремятся доминировать и не выносят, если в центре внимания оказывается кто-то другой.
— Я по своим взглядам — просвещенный агностик, и полагаю, что наука…
— Наука, молодой человек, исследует феномен призраков уже достаточно давно. Но к чему вы призываете в свидетели науку? Ведь вы не верите в познаваемость мира! — насмешливо срезал юнца господин Ревунов.
— Ничего подобного! — возмутился Аркадий. — Я всего лишь утверждаю, что всякое добытое наукой знание субъективно и потому, скорее всего, ошибочно. В особенности если оно не может быть подкреплено…
И он принялся доказывать господину Ревунову, как дважды два четыре, что никаких призраков в природе быть не может, а есть только неправильно истолкованные субъектами восприятия природные феномены. На что господин Ревунов снисходительно цитировал выдержки из самых свежих зарубежных изданий, публикующих новости потустороннего мира.
Ссылался на авторитет Сведенборга, сэра Конан Дойля, протоколы Общества психических исследований и, конечно, на отечественных светил — в том числе на химика Бутлерова и писателя Аксакова.
Они спорили о гетероглоссии, о психическом извлечении, разделении личностей, материализации и медиумизме с таким ожесточением, так запутывали друг друга витиеватыми фразами, зашвыривали терминами и многочисленными фамилиями людей, о которых никто никогда не слышал, что Лидочка уже через пять минут безумно соскучилась слушать их перепалку и пересела на деревянную скамью в уголке дежурки возле печи.
Она предпочла наблюдать за диспутом со стороны, по лицам спорщиков определяя, кто в данную минуту берет верх. Какое-то время это было ей даже забавно.
Вокзальные дежурные Григорьев и Зимин то входили, то выходили из помещения, выполняя, видимо, свои служебные обязанности.
В чем, собственно, таковые обязанности состоят, Лидочка Зайцева так и не поняла. Ей показалось, что главное — это ставить каждый час большой медный самовар, пить чай с пиленным на крупные куски сахаром и бубликами, угощая и ее, и невменяемых в своем энтузиазме спорщиков. А все остальное в вокзале делалось как бы само по себе, без чьих-либо заметных усилий.
К ночи здание опустело, поездов осталось принять и отправить совсем немного. Несколько транзитных пассажиров, которым некуда было податься в городе, устроились ночевать на скамьях в зале ожидания, возле теплых печей. Огни в вокзале потушили, только на перроне горело несколько тусклых фонарей.
В дежурке Григорьев затопил голландскую печь, и в приоткрытой дверце топки видно было, как пляшет оранжевое пламя.
Слушая, что бубнят уже значительно подуставшие спиритуалист с материалистом, Лидочка закуталась в теплую шаль и подвинулась ближе к печи — ей нравилось смотреть на огонь.
— Зябко, барышня? — спросил Зимин. И, подбросив в огонь поленьев, сказал Григорьеву: — Ну, я — в обход. А ты еще дров принеси-ка, что ли?
Григорьев кивнул. Оба железнодорожника, беспокойно переглядываясь, покинули дежурку.
Господин Ревунов, отвлекшись, наконец, от потустороннего мира, поглядел им вслед и спросил молодого коллегу:
— Как думаете, когда… это, ну?
— Думаете, призрак сюда по расписанию является? Как курьерский из Хельсинки? — занозисто отвечал Аркадий Перепелко.
— Да почему бы и нет? — Ревунов поправил бакенбарды. — Всему свой срок. Чаю хотите? Вспомните у Шекспира — принц датский…
Налив себе по стакану горячего чая, они снова пустились в спор — в прикуску к пиленому сахару и бубликам.
Лидочка все смотрела на красные и желтые сполохи в дверце печи, напоминающие клубки дерущихся саламандр. Следя за ними, она незаметно разомлела, закрыла глаза и уснула, провалившись в кромешную непроглядную тьму.
Прошло сколько-то времени — Лидочка вздрогнула, почувствовав, что озябла.
И услышала шепот, доносящийся из темноты. Неистовый, жаркий, захлебывающийся.
Кто-то очень горячо молился. Шепчущий был, очевидно, ошарашен и потрясен до глубины души.
Лидочка в его сбивчивом, с придыханием и всхлипами речитативе не сумела разобрать ни слова. Смысл услышанного от нее ускользал. Что бормочет этот несчастный, уязвленный горем человек? Ин номене патрис? Богородице, дево, радуйся?..
Или — заклинаю тебя, дух Вельзевул и Астартис?
«Чепуха какая-то!» — подумала Лидочка, стряхнула с себя остатки сна и открыла глаза.
Но она напрасно таращилась: тьма стояла вокруг беспросветно-чернильная. От этого Лидочке мерещилось, что она все еще спит и никак не может открыть глаза по-настоящему.
На самом деле глаза ее давно уже были открыты, только ни капли света не попадало в поле зрения.
Печь прогорела и, так как вьюшку никто не прикрыл, остыла. Жар ушел, угли потухли, и ни один огонек, ни одна искорка не пробивалась из-за дверцы топки красным всполохом. Керосиновую лампу на столе тоже зачем-то потушили.
— Пожалуйста, не уходите, — неожиданно произнесли рядом, и Лидочка едва не заорала. Она, наконец, поняла, что в самом деле не спит: невидимый сосед взял ее за руку и крепко сжал холодные пальцы.
— Не уходите, прошу вас, — повторил человек. — Вы ведь тоже ночного ждете?
Голос — молодой мужской, не похожий на голос репортера Перепелко и ни на какой другой, знакомый Лидочке, — звучал совсем рядом, но был слаб, почти безжизнен. Лидочка перевела дыхание. Тот, кто говорит так вежливо и тихо, вряд ли может быть опасен.
Безумный шепот, доносившийся из дальнего угла, пугал ее сильнее, чем этот странный, неизвестно откуда взявшийся человек.
Но что все-таки произошло? Где все?
— Вы не знаете, почему свет погас? — робко спросила она у невидимого собеседника.
— Да разве теперь что-нибудь поймешь? — ответил тот. — Я только что с фронта. Пока раненым в госпитале валялся, тут вон какая заваруха. Все бегут…
— Раненый? С ка… кого фронта? — не поняла Лидочка.
— С Западного. Из-под Ревеля, — ответил невидимка. — А вы, барышня, с Петрограда бежите?
— Я? — удивилась Лидочка. — Нет. Я в Петербурге живу. А зачем бежать?
Истеричный шепот в углу усилился и стал громче. Лидочка поежилась.
Что-то в разговоре промелькнуло такое, несколько малопонятное, отчего ей вдруг стало не по себе. Да точно ли она проснулась?
— Что же вы такое спрашиваете, милая барышня? — удивился собеседник. — Зачем бежать? Так ведь России-матушке кровь пустить решили. Вот от кровищи-то и бежать, — выдохнул человек в темноте, и Лидочке сделалось окончательно страшно.
Так страшно ей было когда-то в детстве, после рассказанных нянюшкой сказок о медведе на липовой ноге, когда скрипели старые половицы в доме и кровь в жилах стыла от малейшего шороха за стеной.
Она вскочила со скамьи, но холодные пальцы схватили ее за локоть, остановили, притянули назад.
— От кровищи беги, — сказал шепотом невидимый. — Русь теперь вся на крови, спасенья не будет. Петроград бежит. И тебе бежать надо!
Перепуганная Лидочка отчаянно принялась выдираться из обхвативших ее рук, пища и царапаясь со страху.
Высвободив левый локоть, она рванулась вправо, повернувшись, наконец, лицом к своему противнику — и застыла.
Дело в том, что никакого лица у ее противника не было. И даже неясной человеческой фигуры барышня не разглядела в темноте — вместо всего этого сгусток белого светящегося тумана колыхался перед глазами Лидочки.
— Беги, — сказал туман. И Лидочка побежала.
Но, сделав всего пару шагов, задела что-то мягкое и вместе с этим мягким грохнулась на пол.
Дрожащая красная ладонь возникла вдруг из темноты и поплыла навстречу, приблизилась к Лидочкиному лицу и отодвинулась, открыв перепуганной курсистке страшную бородатую физиономию, запаленную как будто огнем свечи.
— Барышня? Живая?!
Дико глядя на колышущееся пламя и не узнавая обратившегося к ней человека, Лидочка отвернулась, попыталась встать. И только тогда поняла, на что мягкое ее угораздило свалиться — господин Ревунов со своими внушительными бакенбардами а-ля Александр Освободитель валялся зачем-то на полу, пенсне его было разбито, лицо окровавлено и руки холодны.
Научный обозреватель «Голоса» был мертв.
* * *
Тем и закончилось неудачное расследование на Финляндском вокзале.
Как выяснила потом уголовная полиция, смерть господина Ревунова произошла по естественным причинам — научного последователя спиритуализма хватил удар. Сердце не вынесло общения с потусторонним миром. Упав, он поранил лицо осколками пенсне.
Аркадий Перепелко после дежурства на вокзале совершенно переменил прежние материалистические взгляды. Он обратился к церкви и принял послушание в одном из северных мужских монастырей. Седая прядь, появившаяся в те дни в его буйной каштановой шевелюре, наконец-то придала желаемой внушительности его юному облику.
Полностью покрыться сединами Аркашиной голове не довелось — сам ее обладатель погиб гораздо раньше. Сгинул, как многие сгинули в революционной России. Как и предсказывал таинственный призрак, говоря об утопленной в крови стране.
Лидочка Зайцева оправилась от потрясения главным образом благодаря родителям, которые, испугавшись за дочь, совершенно взбунтовались, восстали против ее прогрессивных взглядов на женскую роль в обществе и отправили поправлять здоровье в провинциальную глушь, в имение двоюродной сестры под Тверью.
Там Лидочка познакомилась со своим будущим мужем — молодым военврачом Михаилом Лакшиным.
Когда в 1914 году она, плача, провожала его на открывшийся в Европе фронт Первой мировой войны, случайно ей довелось увидеть, как двое служащих вокзала меняли табличку с названием города. Следуя патриотическому указу царя, прежнее, в германской манере, название столицы повсеместно переименовывали на отечественный и более в славянском духе «Петроград».
— Смотри, Миша, — испуганно сказала Лидочка своему жениху. — Никуда не уезжали, а уже живем в другом городе. И как будто даже в другой стране…
Она смутно припомнила происшествие на Финляндском вокзале.
Но, по счастью, ни тогда, ни потом ей не открылось, как много слез ожидает ее впереди в этом другом городе, в совсем другой стране, где ей вскорости предстояло жить.
