Эммет жил на тихой улице, в доме из голубого крошащегося песчаника. Известняковый фасад облез, и дом походил на трущобу. Каждая ступенька отставала от основания крыльца, образуя трещину шириной в ногу, и покачивалась всякий раз, когда Эммет поднимался по лестнице.

Когда Эммет открыл входную дверь, ему на голову ссыпалась струйка песка. Он так привык к хрупкости дома, что не вздрагивал и не пригибался, когда на него падала известка. По утрам он часто находил на тротуаре кучки голубых камней, свалившихся с фасада. Ночью, лежа в постели, Эммет слышал, как они падают на асфальт — порой так громко, что Эммету казалось, будто кто-то ломится в подвал.

Он свыкся с тем, что здание разрушается. В каждой раковине текли краны, и вокруг стоков рыжели кольца ржавчины. В тишине из каждой комнаты раздавалось безостановочное кап-кап-кап, такое ритмичное и назойливое, оно не давало Эммету спать.

Эммет никогда не жаловался. Ни разу не попросил домохозяина починить трещину в стене, трубу или сантехнику. Эммет знал, что хозяин его ненавидит и непременно выгонит, если ему докучать.

Другие дома квартала были коричневыми и одинаковыми, как строй солдат. Их плоские фасады стояли ровным рядком, скромно, чуть ли не почтительно отступив от улицы. Эммет чувствовал, что его жилище смущает соседей. Проходя мимо и глядя, как он возится с ключами, они приостанавливались, всем своим видом укоряя его, словно это он виноват.

Эммету не было дела до внешнего вида его дома. Эммет смотрел на него лишь несколько секунд в день, когда возвращался. В квартире Эммета было семь комнат — потолок в тринадцать футов, шестифутовой высоты окна со свинцовым стеклом. Все двери и шкафы — из полированного вишневого дерева. Дверцы чуланов тяжелые, некоторые давно сошли с петель; их прислонили к косякам, точно глыбы, завалившие вход в пещеру.

Эммет и выбрал эту квартиру потому, что она походила на пещеру. Долгое время из мебели у него были только складной столик в столовой, матрас и письменный стол в спальне и два складных стула, найденные в уличном мусорном баке. Ему нравился такой аскетизм, нравилось сознавать, что при желании можно собрать вещи за полчаса и исчезнуть в неизвестном направлении. В таком состоянии постоянной готовности Эммет находился с момента приезда в город. Он считал, его легкость послужит пропуском в любое место, где бы он ни пожелал жить.

Мать не завещала им с братом денег. Джонатану она оставила дом, желтый джип и норковую шубу, которую не надевала уже двадцать лет. Эммету досталась мебель и все, что было в доме.

Вещи матери привезли в двух фургонах, которые на целый день затормозили движение на улице. Эммет с ужасом наблюдал, как восемь мужчин таскают материнские вещи: столы, диваны, ковры, картины, стулья, лампы, телевизоры, стереосистему, гигантскую кровать из желтой меди, шкафы, китайский фарфор, хрусталь, журнальные столики, торшеры и даже голубые глиняные подставочки, на которые она ставила по утрам чашку с кофе, чтобы не испортить полированное дерево.

В ее столе Эммет обнаружил деревянную шкатулку, серебряные щетки и граненые флакончики с серебряными пробками. А еще ту самую фотографию сорокалетней давности, с гарденией, завернутую в голубую бумагу и перевязанную розовой атласной ленточкой.

Эммет не нуждался в этих вещах. Вся мебель из резного красного дерева, такого темного, что отливала чернотой. Диванные подушки обтянуты двумя слоями темно-красного бархата. А на каждом свободном кусочке дерева вырезаны затейливые фигурки: единороги, кошачьи головы, жабы, херувимы, букеты цветов, солнце и луна с глазами, и все они пялились на Эммета из каждого угла.

Эммет несколько недель разбирал вещи и расставлял мебель. Одну спальню он решил оставить пустой, чтобы не совсем лишиться аскетизма, с которым жил последние годы, но спальня располагалась в конце коридора, далеко от центра квартиры. В остальных комнатах Эммет без конца устраивал перестановки, но все равно материнские вещи давили на него. Он спал на ее кровати. Работал за ее столом. Пил из ее кружек. Его комнаты походили теперь на ее комнаты, будто она завещала сыну свои пожитки, дабы преследовать его.

Эммет хотел большинство вещей продать, но не решался, опасаясь навлечь на себя проклятие, как могильщик, готовый продать мертвеца ради наживы. Диван с десятью танцующими херувимами по краю резной спинки Эммет накрыл большим покрывалом. Остальное не тронул, потому что знал: даже занавешенное покрывалами, ее имущество будет господствовать в комнате.

— Вот я и дома, — сказал Эммет, погружаясь в огромное мягкое кресло. Он прошел пешком шестьдесят кварталов. Скинув куртку, он стянул рубашку через голову. Тело воняло, как протухшая еда.

— Я дома, — повторил он и вытерся рубашкой.

Собака не выбежала его встречать. Эммет тревожился: она становится какой-то безразличной, все чаще предпочитает дремать где-нибудь в углу. Иногда, подходя к дому, он за несколько кварталов слышал, как она воет — будто женщина, которой больно.

Эммет отволок покупки на кухню, вымыл морковку и разложил в ящике холодильника. Аккуратно расставил на полке собачьи консервы, выровняв надписи на банках. Пакет из такси он положил на стол — откроет позже, вознаградит себя за кормление собаки.

— Подойди, пожалуйста, у меня еда, — позвал он и услышал звяканье ошейника где-то внизу. — Это ты? — беспокойно спросил он.

Эммет посмотрел вниз, на лестницу в подвал.

— Кто там? — шепнул он в темноту. В квартире не было двери, отделяющей кухню от полуподвала. Эммет знал, что там находятся паровой котел, водонагреватель и электрические пробки, но ни разу не решился спуститься.

— Я сажусь есть без тебя, — сказал он, вспоминая, как мама часто говорила то же самое, когда они с братом слишком задерживались во дворе. И, наконец вбежав в дом, обычно они находили на столе остывшую еду.

Собака виновато взобралась по ступенькам. Будто желая приободрить его улыбкой, она обнажила зубы до самых коренных, пятнистые десны. Шерсть в песке. На голове, по бокам, торчали комья пыли, словно боа из перьев.

— Тебе нельзя туда ходить, — отчитал ее Эммет. — Там совсем не безопасно.

Несколько раз Эммет замечал здоровенных водяных клопов, которые медленно вползали на кухню, будто спасаясь от давки. Эти насекомые повергали Эммета в такой ужас, что он убивал их, через всю комнату швыряя ботинки. Пару раз ему пришлось перешвырять всю обувь, прежде чем он попал в цель.

Эммет затянул на затылке концы хирургической маски.

— Проголодалась, наверное, — обратился он к собаке. Пока хозяин жужжал электрической открывалкой, она прыгала от радости. — Эта еда мне дорого обошлась, — сказал Эммет сквозь маску.

Чтобы отвлечься от запаха спрессованного мяса, он путано рассказал собаке о своей прогулке. Эммет научился открывать банки, не глядя на содержимое, представляя себе, что он слепой, который учится готовить. Вываливая мясо из банки в миску, он громко запел, заглушая противный скользкий звук.

— Почему бы тебе не брать пример с меня? — предложил Эммет, ставя миску перед собакой. — Ты посмотри на себя. Ты от этого яда жиреешь. — Собака ликовала. Не успел он убрать руку, как она облизала ему пальцы и набросилась на еду.

Эммет вымыл руки и приготовил морковку. Аккуратно счистил кожицу, уселся за складной столик и принялся грызть морковку целиком. Открыл газету на разделе «Городские новости» и почитал в криминальной рубрике о вчерашних преступлениях.

В последнее время его очень интересовали криминальные новости, он прочитывал их от начала до конца и теперь ощущал постоянную угрозу собственной жизни. Он завел привычку под вечер звонить брату и вслух зачитывать ему отчеты об ограблениях, изнасилованиях и убийствах из колонок на последней полосе газеты. «Сегодня семь краж и два убийства. Кто-то обокрал ювелирный магазин, угрожая пулеметом», — вчера объявил он Джонатану.

Даже его невозмутимый брат уже терял терпение.

— Прекрати читать эти сводки, — сказал он. — Считай, это как авиакатастрофы. Когда читаешь про упавший самолет, забываешь, что над головами летают сотни, а может, тысячи таких же самолетов и не разбиваются. Месяцами летают. А все эти дома вокруг, мимо которых мы каждый день ходим. Не во всех же орудуют воры.

— Это пока. Откуда нам знать, что там происходит внутри, если это не попало в газеты. Тайные ужасы творятся постоянно. Только счастливый случай оберегает нас от катастрофы. Боюсь, моя доля счастливых случаев подходит к концу.

— Нет, здесь не только счастливый случай важен. Ты можешь сам предотвратить несчастье. Ты ведь смотришь направо и налево, когда улицу переходишь.

Джонатан не понимал, что статьи в газетах казались Эммету намного правдивее и ярче событий его собственной жизни. Приходя домой с работы, Эммет сразу шел в столовую и разворачивал газету на складном столике. Он по нескольку раз перечитывал криминальную хронику. «Факты», — злорадно бормотал он, внимательно отмечая каждую деталь.

У Эммета в спальне, на стене, висела карта города. Он купил специальные цветные кнопки. Красная — убийство. Черная — изнасилование. Синяя — хулиганство. Эммет втыкал нужную кнопку в то место на карте, где совершено преступление. Однажды он видел такую карту в полицейском участке. На окрестных улицах кнопок пока не было, но они уже подбирались к нему со всех сторон. Подступали все ближе с каждой неделей, бросая тень на серо-зеленую поверхность карты, — словно атака вражеских войск.

Каждый вечер, кнопками отмечая места преступлений, Эммет чувствовал себя недремлющим стражем города. Он месяцами не выбрасывал ежедневные газеты, хранил их в пустой спальне. Газет накопилось так много, что он начал раскладывать их на полу аккуратными стопочками по неделям. Тридцать шесть стопок, уголок к уголку, от понедельника до воскресенья.

Он частенько бродил среди газетных стопок, наслаждаясь их аккуратностью. Вскоре в его распоряжении будет целый каталог городских правонарушений за год, точно громадный календарь. Эммет считал, что создает застывшую картину повседневности, которую при желании сумеет в любую секунду оживить.

Эммет хотел лишь выиграть чуточку времени. Оглядываясь на свою жизнь, он спрашивал себя: «Неужели я всегда таким буду?»

В школе Эммет интересовался фотографией. Он вырос запуганным и диковатым и, окончив выпускной класс, открыть свое фотоателье не смог. Пришлось идти на службу в фирму, которая выпускала слайды с известных произведений искусства.

В лаборатории Эммет устанавливал фотоаппарат над фотографией картины в альбоме и фокусировал объектив до тех пор, пока все детали картины не попадали в дюймовый квадратик света. Нужно выбрать единственно правильный угол, чтобы захватить каждую деталь картины. Вечерами Эммет проявлял пленку, наблюдая, как она плавает в сосуде с химикатами, а изображения постепенно оживают. Он научился безошибочно отличать безупречные оттенки при искажающем свете красных ламп в темноте. Удачную пленку он цеплял прищепками на веревку под самым потолком. Когда пленка высыхала, Эммет разрезал ее на прозрачные слайды и аккуратно вставлял их в белые рамочки. Он так привык к слайдам с глянцевых фотографий, что оригиналы картин в музеях казались ему неестественно большими и яркими.

В свободное время он редко притрагивался к фотоаппаратам — только поляроидом снимал царящий в городе беспорядок. Эммету больше нравилось делать записи. Каждый вечер перед сном он переписывал свои заметки в дневник — все до мельчайших подробностей. Несколько месяцев назад Эммет решил так, обнаружив, что к вечеру, еще до того, как он уснет, события дня расплываются и тают, будто сон после пробуждения.

Эммет записывал все свои телефонные разговоры на пленку, складывал ее в мешки для мусора и хранил в чулане. Порой открывал коробки, давно похороненные в шкафу, и перечитывал письма, ежедневники и старые записные книжки, пестрящие именами людей из прошлых жизней.

На доску объявлений, висящую рядом с картой в его спальне, Эммет пришпиливал снимки знакомых. Пытался познакомиться с миром снаружи, вне жизни Эммета. Вырезал из газет фотографии политиков и известных чиновников и тоже прикреплял их к стене. Снова и снова перечитывал подписи, заучивая имена и должности, — прежде он учил так французские слова по карточкам.

«Это президент, — проговаривал он, изучая свою доску объявлений. — Это государственный секретарь, а это президенты Польши, Уругвая и Мавритании». Эммет очень гордился своей коллекцией — почти все главы государств, у него были сотни портретов людей чуть ли не из каждого населенного уголка планеты.

В дневнике он описывал маршрут от дома до работы. Всем своим знакомым он присвоил номера и, встречая их во время прогулок, записывал эти номера в правом уголке страницы. А над именем Джонатан он всегда надписывал 6 в кружочке, потому что шестерка — это линия метро, по которой Эммет обычно ездил к брату. Эммет описывал каждый свой выход из дома, каждую покупку и сколько денег потратил. Он записывал названия прочитанных книг и журналов. Любое оскорбление, услышанное на улице, или бессвязное бормотание сумасшедшего, которое он принимал на свой счет, находили себе место на страницах его дневника.

Рядом с датой он изображал свое настроение в виде стрелки, указывающей то вверх, то вниз, как медсестры, бесстрастно наблюдающие за ходом болезни у пациентов. Он не был уверен, мудро ли поступает, осознавая каждый свой промах и каждую огорчительную перемену в себе, но намного хуже позволить себе деградировать, ничего не предпринимая.

Эммет положил дневник на газету. Пальцы запачкались в типографской краске. «В 1.35 на 95-й улице банда из двадцати воров ограбила шестерых человек». «У речного причала найден труп женщины». Он записал эти события в дневник и выбрал для них красную и синюю кнопку из пластиковой коробочки, которую хранил в ящике кухонного стола. Затем описал все, что с ним произошло сегодня, начав с водителя такси и закончив магазином и дорогой домой. Эммет взглянул на термометр за кухонным окном и записал в верхнем углу страницы: «93 по Фаренгейту».

Увлекшись дневником, он совсем забыл про украденную сумку.

— Пойдем посмотрим, — сказал он собаке.

Он вынул из пакета и поставил на стол коричневый бумажный сверток. Отвернувшись, завязал ленту, надеясь, что сейчас пред ним засияет сокровище. Но когда бумага распалась, воздух наполнился вонью. Эммет увидел половинку сэндвича с яичным салатом. Засохший желток потемнел и затвердел. К нему опухолью прилип белок.

Под сэндвичем лежал плоский серый камень размером с кусок хлеба. Он был завернут в бумагу и стянут резинкой. Эммет развернул бумагу. Там красными чернилами было напечатано:

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ ДЕДУШКА ЕНОТ ПОСПЕШИЛ В ДОМ АРАБЕЛЛЫ И АЛЬБЕРТА. ТАМ ПРОИЗОШЛО ОГРАБЛЕНИЕ, КРИКНУЛ ОН. ГДЕ БЛИЗНЕЦЫ?

Эммет рассмеялся: какая нелепица. Громко прочел послание собаке. Потом перечитал про себя. И еще раз перечитал.

Эммет рассеянно взвесил камень в руке.

«Если в этих словах нет никакого смысла, — рассуждал он, — зачем понадобилось заворачивать в эту бумагу камень?»

Он изучил надпись: имена, печатные буквы, орфография без ошибок.

«Может, это просто детская игра? — подумал он. — Чтобы учителя помучить». Но ребенок не будет сам останавливать такси. Эммет не представлял себе, как ребенок без взрослых машет таксисту и забирается на заднее сиденье.

Он попытался рассуждать логически. Вполне возможно, этот камень планировали бросить ночью кому-нибудь в окно как предупреждение, понятное только посвященному. Какой-нибудь пароль вроде тех, что похитители людей оставляют в газетах: никто не поймет, кроме человека, владеющего ключом.

Но если преступник так тщательно продумал тактику действий, вряд ли он мог забыть пакет в такси. У Эммета родилась мысль, что сообщение предназначается лично ему, что это угроза. Но откуда им было знать, что Эммет остановит именно эту машину? Он никому и словом не обмолвился, куда собирается. А кроме того, он всегда менял маршрут, чтобы избежать слежки.

Эммет беспокойно зашагал вперед-назад по комнате. От множества версий у него закружилась голова. Разочарование и волнение нарастали. Что привело его к этому сообщению в такси, словно к бутылке с запиской в море? Он попытался уверить себя, что находка совершенно случайна.

«Преступление или случайность?» — вслух спросил себя Эммет.

Однако в голове роились логичные объяснения, и поверить в простое совпадение было уже невозможно. В дневнике Эммета описано немало странных событий, которые сбивали его с толку. Часто они казались случайностями, но Эммет опасался, что за ними скрывается тайный смысл, который он не мог расшифровать, сколько ни старался.

Невозможно выбрать из кучи гипотез. Эммет никогда не найдет разгадку — разве что придумает. Он давно перестал доверять собственным выводам, хотя еще на что-то надеялся. Ему требовалось нечто отдельное от него самого, чем дальше от его мозгов, тем лучше. Он боялся, что иначе не изменит свою жизнь.

«Это ведь что угодно может быть, — в отчаянии думал Эммет. — Что угодно».

Он открыл окно и выбросил сэндвич во двор. Смял записку и подержал над конфоркой, наблюдая, как бумага синеет, потом рыжеет, потом превращается в пепел. Он и видеть ее не хотел. Хотел все забыть. Все равно не отыскать причины.