Мари, бабушка Эммета по отцовской линии, утопилась в водохранилище неподалеку от дома, ночью, после какой-то вечеринки. Она выплыла в спасательной лодке на середину озера. За день до этого она насобирала в саду камней и сложила их в носовой части лодки.

— Это балласт, — ответила Мари мужу, когда он заметил камни. — Чтобы лодкой было легче управлять, когда я в ней одна.

В тот вечер она доплыла к самому глубокому месту озера, набила карманы камнями и кинулась за борт.

Эммет никогда не видел Мари. Он знал ее только по двум фотографиям, найденным в конверте, между последними страницами семейного фотоальбома. На одной она стояла рядом с мужем и двумя сыновьями. Рука мужа покоилась на ее плече и казалась очень длинной, обвивала шею женщины сзади, будто он собирался ее задушить.

На второй фотографии Мари с мужем снялись во время отпуска в Азии. Дедушка Эммета со злым лицом идет впереди на несколько шагов. Он в черном костюме с узкими лацканами, как у странствующего священника. Шагает широко, а Мари торопится за ним, еле успевает.

Эммет часто представлял себе, как ее хрупкое тело шагает из лодки в воду, как легко оно под тяжестью камней идет ко дну. Из всех родственников он больше всего хотел бы познакомиться с Мари, но она умерла задолго до его рождения. Разглядывая генеалогическое древо родных отца, Эммет всегда задерживал взгляд на ее имени. Что касается матери его матери, Эммет знал ее жизнь досконально, вплоть до размеров сада в каждом доме, которым она когда-то владела. Все, что бабушка делала в жизни, и все, чем она в жизни была, определялось местами, где она жила. Она была последним родственником Эммета, явившимся из прошлого. Все остальные как будто родились и жили вне времени, места и здравого смысла.

Когда Эммет был маленьким, бабушка часто рассказывала ему, как его дед утонул во время кораблекрушения у побережья Южной Африки. Тело его не нашли, а к прибрежным скалам бухты Кейптауна прибились только обломки мачты. Иногда, в ясную погоду, когда вода делалась прозрачной, в бухте различались очертания носа корабля, наполовину погребенного в песке. Семья часто собиралась на утесе, чтобы поглядеть; так люди собираются на кладбище — помянуть умерших.

На стене в бабушкиной гостиной в позолоченной рамке висело свидетельство о смерти. Имя деда было выведено каллиграфическим почерком под картинкой с кораблем, плывущим на поднятых парусах. Внизу подпись: «Погребен в море».

Дедушка Эммета впервые ушел в плавание, когда ему было пятнадцать, и плавал двадцать лет, пока не утонул. На фотографии, сделанной перед его последним вояжем, дед казался уже очень зрелым мужчиной. Он был такой толстый, что нижние пуговицы его форменной рубашки расстегнулись, обнажая темную курчавую шерсть на животе. Как этот человек перемещался по палубе, не спотыкаясь, Эммет не мог себе представить, хотя бабушка твердила о его уникальной грации: в танце, по ее словам, он вел так легко, что ее ноги еле за ним успевали и почти не касались пола.

Когда разбился корабль, матери Эммета было два года. Бабушка уехала с матерью сначала в Ирландию, а затем в Америку, чтобы в Калифорнии начать жизнь сначала. С собой у нее было рекомендательное письмо от ее семьи. Она везла его мужчине, которого никогда раньше не видела и за которого должна была выйти замуж.

Когда Эммет был маленьким, бабушка рассказывала ему, как по пути в Калифорнию впервые пересекла Сьерра-Неваду. Как горы поднимались все выше цепь за цепью, и в конце концов ей стало казаться, что горы достигают вершины мира. Эммет помнил радость бабушки, когда она показала ему низкие, плоские равнины за последней вершиной, мерцающие, словно мираж, до самого океана. Бабушка ухватилась за каменный парапет и, ликуя, воскликнула: «Смотри!» — будто они впервые увидели новую землю, а ведь к тому времени она прожила в Калифорнии уже тридцать лет.

Совсем состарившись, бабушка перестала рассказывать о Калифорнии и даже об Ирландии, где жила еще раньше. Она говорила только о пяти годах, проведенных в Южной Африке. Позабыв имена своих двоюродных братьев и сестер, она рассказывала о Королеве Эстер и ее дочери Австралии: эти две женщины заботились о матери Эммета, когда та была малышкой, а их платья воняли крахмалом и отбеливателем. Бабушка точно помнила, сколько кустов протеи растет без присмотра за оградой ее сада, и пушистые красные цветы делоникса, которые будто воспламеняли холмы за домом.

Однажды в Санта-Монике бабушка сняла туфли и пяткой постучала по тротуару, демонстрируя, как в Африке по дороге в город ноги шлепали по деревянным дорожкам, и по памяти назвала каждую улицу, которая попадалась ей на пути. Эммет знал: в жару бабушке чудится ветерок Кейптауна. А в небо она глядела так, будто сравнивала оттенки синевы, и, где бы ни жила, небо казалось ей бледным и жалким.

Бабушка построила дом в Калифорнии, на отвесном берегу. Окна ее спальни выходили на море. Бабушкину кровать ровными рядами устилали двадцать пуховых подушек, каждая в белоснежной наволочке, вышитой бабушкиной тетей, которая когда-то была миссионером в Китае. Поверх простыней в любое время года обязательно лежало стеганое ватное одеяло. Каждый раз, когда Эммет ночевал там, ему казалось, что он спит в облаках. Кровать стояла напротив венецианского окна, которое бабушка закрывала только в дождь. Просыпаясь среди ночи, Эммет видел, что в комнату светит Полярная Звезда.

Перед сном бабушка прижимала Эммета к своим телесам и рассказывала, что однажды пошла встречать мужа и увидела, как его корабль врезался в прибрежные скалы бухты Кейптауна.

Бабушка не видела людей на палубе, только натертые до блеска доски. Корабль вдруг закачался, как игрушечный, и нырнул в воду, а бабушка думала: «Что же теперь со мной будет?» Она пыталась описать Эммету, как тихо тогда было, точно в немом кино или во сне, не громче ее почти беззвучного вскрика. Приглушенный рокот тонущего корабля, будто ветер гудит в дымовой трубе, и слабый треск дерева, когда мачта разбилась о валуны, и тишина — лишь крик чаек над головой и отзвуки сирен у далекого причала.

Назавтра все происшедшее показалось ей нереальным; зачем она только пошла к морю? Ей легче было вообразить страшные картины: крушение о скалы, люди барахтаются в воде и зовут на помощь или, может, буря, вспышки в небе, шлюпочная флотилия. Что угодно, только не этот промельк; скользнувший в волны корабль, и больше ничего, только сломанная мачта среди скал — памятником другому, чужому кораблю, затонувшему давным-давно.

Лежа без сна, бабушка часто прислушивалась к морю, надеясь вновь уловить этот тихий звук — корабль погружается в воду. Ей хотелось еще раз съездить в Кейптаун, взглянуть на гавань с того памятного места, но она была уже слишком стара, путешествовать в одиночестве не могла, а дочь не брала ее с собой.

Эммет знал, что, когда бабушка была подростком, она однажды в Дублине помогла спрятать двух мужчин, принимавших участие в Пасхальном восстании. Она часто и подробно описывала, как эти двое, задыхаясь, посреди ночи колотили в дверь, а потом с шапками в руках мялись в коридоре, дожидаясь, когда бабушка проведет их в подвал. Под домом был целый лабиринт проходов в другие дома квартала.

Бабушка неделю носила повстанцам еду, пока полицейские обыскивали дома по всему Дублину. А потом ее отец тайно вывез их ночью к западному побережью в телеге, спрятав под мешками. Отец управлял лошадьми, а бабушка Эммета держала у него над головой черный зонт. Даже сквозь грохот колес по камням она слышала, как под мешками дрожат люди. Все промокли до костей, и запахи мокрой лошадиной шерсти и соломы надолго въелись в кожу.

На побережье мужчин отвели греться в дом каких-то надежных людей. Бабушка разглядела на их лицах узор, который оставили пыльные мешки, — похоже на географическую карту.

Четыре раза в год в их деревушке появлялись цыгане. Они приезжали в ярко раскрашенных фургонах. Народ поговаривал, что по ночам цыгане бесплотными духами влетают в дома и воруют детей себе на ужин. Рассказывали, что цыгане варят детей в огромных свинцовых горшках, которые нахально ставят прямо у дороги. Еще говорили, что они невидимками пробираются в дома и воруют серебро прямо из-под носа у хозяев. Когда от ветра дребезжали оконные стекла, отец говорил бабушке: «Это цыгане идут, нас обокрасть».

Если Эммет жаловался на погоду, бабушка рассказывала ему об одной ирландской весне, когда дождь шел семнадцать недель подряд. Лето стало зимой, без всяких переходов и передышки. Даже на возвышенностях земля превратилась в болото. В полях тонул скот. Влажные крыши домов лупились и осыпались, в комнатах висела густая дымка. Беспрестанный дождь всех измучил. Еще до того как он кончился, четверо фермеров в деревне повесились, и их тела маятниками раскачивались под дождем.

После смерти своей матери бабушка два года преподавала в школе для девочек в Лондоне. Она жила у миссис Преббл, которая сдавала ей внаем две спальни на верхнем этаже. У миссис Преббл на кухонном столе имелась банка маринованных помидоров. Они были зеленые, блестящие и такие раздутые, что лопались, стоило до них дотронуться. Миссис Преббл любила есть помидоры с чаем: беседуя, вскрывала кожицу ложкой и высасывала сок, а в зубах у нее застревали семена.

И за чаем бабушка Эммета познакомилась со своим будущим мужем. Он был племянником миссис Преббл, и через три недели эта женщина из домовладелицы превратилась в ее тетю.

Переехав в Калифорнию, бабушка тридцать лет преподавала в школе для иммигрантов, построенной на маленьком клочке земли недалеко от побережья. Называлось это место Ветряной Остров. Издалека школа казалась кораблем-тюрьмой на якоре, ее башенки походили на дымовые трубы. По этому поводу мама Эммета часто говорила: «Выбрала себе местечко с названием, как болезнь, и будет там торчать до самой смерти. Да пускай делает, что хочет».

В восемьдесят шесть лет бабушка заявила Эммету, что всю жизнь хотела начать курить. Два года спустя, в доме престарелых, она приноровилась воровать сигареты у соседки. Однажды бабушка прожгла рукав своего синтетического платья. Ткань стала плавиться прямо на руке, и на коже вздулись пузыри цвета пейсли.

За рулем бабушка так и не научилась выруливать на машине задом. Она попросила садовника убрать заднюю стену гаража и ездила по нему, как в тоннеле.

Собираясь с Эмметом на пляж, бабушка всегда брала парусиновый зонт, под которым вполне уместились бы четыре человека. Он был оранжевый с зелеными треугольниками, которые разлетались от центра, как флажки.

Эммет знал, что пятьдесят два года подряд каждую субботу его бабушка считает деньги в подвале своей церкви.

Он знал, что она всю жизнь терпеть не могла его отца.

Она часто рассказывала историю о том, как в десять лет ее отправили на год в Дублин. Она не спросила, куда едет и вернется ли. А когда вернулась, мать встретила ее на вокзале. Матери недавно ампутировали руку, сквозь бинты сочилась кровь. Несколько месяцев каждый вечер бабушка меняла повязку и смазывала рану тампоном, смоченным в зеленке. Ее мать ни разу не намекнула, что случилось с рукой, а бабушка ни разу не поинтересовалась.

Она рассказывала эту историю с гордостью, так, словно этот непостижимый стоицизм помогал ей преодолевать любые трудности. Уже когда все закончилось, Эммет задумался: быть может, эта семейная невнимательность — вызов своего рода, словно все хотят проверить, о скольких еще бедах можно умолчать.