— Что же вы не сказали, что ждете гостей? — спросила медсестра. — К вам брат пришел.

Эммет уже две недели не отвечал на телефонные звонки Джонатана. Он настоял, чтобы в его личной карте появилась запись «никаких посетителей». Эммету не хотелось напоминаний о прошлой жизни. Однако врачи в любое время впускали родственников. От них так просто не отделаешься.

— Вы, конечно, не можете сказать ему, что я ушел? — спросил Эммет.

— Куда это вы уйдете? — сурово ответила медсестра, выходя из комнаты.

Эммет пошел за ней следом в коридор. Джонатан сидел на оранжевом диване, без носков, косточка на лодыжке терлась о подворот его джинсов.

Всякий раз, затягиваясь сигаретой, Джонатан мотал головой, отбрасывая прядь со лба. Подле него суетилась Изабелла, перепроверяя содержимое своей сумочки. Она вытащила атласный ободок для волос, ярко-красную помаду, столовую ложку и карандаш для бровей, демонстрируя Джонатану свое богатство: «Видал?»

Из угла Эммет смотрел, как брат внимательно изучает эти предметы, словно готовясь восхититься их неожиданным качеством. Но Изабелла все перебирала свое барахло, не переставая восклицать своеобычным повелительным тоном: «Видал! Видал! Видал!» Лицо Джонатана помрачнело. Он уже не поднимал на нее глаз.

— Джонатан! Это ты там? — позвал Эммет, остановившись в десяти шагах от него. Он скорчил приветливую гримасу, делая вид, что рад его видеть.

— Ох-ох-ох! — завизжала Изабелла, услышав Эммета, и крепче прижала свое добро к груди. — Мои вещи! — заверещала она, обращаясь к Джонатану. — Мои вещи! Пойдем, пойдем, нужно прятаться. Он хулиган! — Она прижалась к Джонатану, выкрикивая: — Помоги мне! Помоги!

Джонатан инстинктивно положил руку на ее тощие плечи. Эммет заметил, как брат побледнел, отстраняясь от испуганной женщины и видя Эммета, который шагал ему навстречу, — черная одежда болтается на худом теле. «Он решил, что я ее мучил, — подумал Эммет. — Представляет, какие зверства я могу учинить».

Изабелла сунула два пальца в рот и яростно засвистела. Джонатан зажал уши руками. Изабелла свистнула еще раз, по ее руке текла струйка слюны.

— Неужели это ты? — недоверчиво воскликнул Эммет, перекрикивая свист, с таким видом, будто не видел брата сто лет. Он остановился рядом, а Джонатан встал с дивана, осторожно отодвигаясь от Изабеллы.

— Значит, ты с ним заодно! — выкрикнула она, увидев, как братья легонько пожали друг другу руки. Она вновь свистнула, и они мгновенно отдернули руки, будто их застигли при передаче секретных документов.

— Ох-ох-ох, — подвывала Изабелла, обращаясь к другим пациентам, которые уже столпились у дивана и с любопытством заглядывали Джонатану в лицо, поглаживали его стильную одежду. Они приставали к нему без стыда, как к любому новому человеку, заходящему в клинику.

— Ей к-к-кажется, что все кругом хотят ее обворовать, — сказал Эммет, когда Изабелла смешалась с толпой в больничных одеждах.

— Да уж, это видно.

— Она одна из с-с-сумасшедших, — пояснил Эммет. Пациенты придвигались ближе. Он ощущал их кислое дыхание; влажный воздух, почти пар, исходящий от тел и спутанных волос, касался его кожи. Дотронувшись до Джонатанова льняного пиджака, Эммет впервые почувствовал, какой тяжелый в клинике дух; его как будто накачивали из вентиляционных отверстий в потолке и в полу. Так, должно быть, пахнут разлагающиеся тела. Он убрал прядь волос, свисающую на бровь. Разгладил на животе топорщившуюся футболку. Огляделся, проверив, нет ли поблизости кого знакомого, Луизы или Эмили, которые обратились бы к нему по имени.

К Джонатану подрулила женщина в шелковых малиновых шароварах и черных туфлях-лодочках. На блузке в горошек вместо оторванных пуговиц торчали белые нитки, а складки ткани были сколоты посередине скрепкой, продетой в петлю. Эммет не знал, как женщину зовут. Пациенты в отделении так часто менялись, что он чувствовал себя уже почти ветераном. От явных безумцев он держался подальше, словно они неприкасаемые.

— Хочешь позвонить моей маме и попросить ее выгулять собаку? — спросила женщина. Она сунула палец в аккуратный карман Джонатановых брюк. — А у тебя нету четвертака? А десятицентовых?

Джонатан отступил, освобождаясь от ее руки, и протянул ей монету.

— Это же десять центов! — зарычала она. — Как я с этим позвоню? Ты что, не понимаешь разницы между четвертаком и десятицентовой, ублюдок тормознутый! Давай, быстро звони моей маме и проси ее выгулять собаку. Говори с ней вежливо. Тогда она, может, тебя поимеет.

Джонатан терпеливо улыбнулся и сунул руки в карманы. Он отвернулся к двум другим пациентам, играющим в пул. Всякий раз, когда одному удавалось закатить шарик в лузу, он яростно вминал свою палку глубоко в бархат так, что она доставала до деревянной доски и скрипела.

— Позвони ей, позвони ей, позвони ей! — загудела женщина. Она затопала каблуками по линолеуму, затрясла густыми патлами и вцепилась ногтями себе в грудь, там, где сердце. Она всю себя вкладывала в эти два слова, будто пела блюз: — Позвони ей, позвони ей, позвони ей! Все, что мне нужно, — это четвертак. Вот подожди, окажешься на улице! Сразу перестанешь быть таким симпатягой. Ну, как же нету четвертака! Ну, красавчик, красавчик, красавчик, пожалуйста…

— Может, пойдем куда-нибудь? — спросил Джонатан. Он посмотрел поверх головы женщины, будто она была невидимой, и заговорщически поднял бровь, взглянув на Эммета.

— Позвони ей, позвони ей, позвони ей! — продолжала вопить женщина. — Позвони моей матери! — Она взяла Джонатана за руку, будто приглашая на танец. Он высвободился одним движением и легко подтолкнул Эммета, уводя его в противоположном направлении.

— Ну вот, — сказал Джонатан, когда они оставили больных позади.

— Ну вот, — повторил за ним Эммет. Он услышал, как за стенами изолятора истерично хохочет Хуанита и барабанит кулаками в деревянную дверь. Сейчас туда придут санитары, чтобы ее утихомирить. Они откроют внешнюю дверь, и крики станут еще отчетливее. Эммету хотелось поскорее увезти Джонатана подальше, чтобы он не успел вникнуть в смысл ее слов.

Он побоялся приглашать брата в свою комнату. Там дремлет Брюс — если проснется, начнет делиться с Джонатаном своими фантастическими идеями. Эммет боялся наговоров, словно даже в отделении для душевнобольных все еще надеялся, что брат не верит в его ненормальность.

«Продолжай говорить», — приказал он себе, стараясь заглушить хохот. Эммет воссоздавал в воображении планировку отделения, прикидывая, куда бы им пойти. Он махнул рукой в направлении комнаты отдыха, где в углу стояли два стула.

— Вот… — Эммет покраснел, заметив пришпиленную к стене над стульями серию новых картин, нарисованных пальцами. На каждой присутствовали пятна, напоминающие кровь. — Вот… — сказал он, разворачивая Джонатана к медицинскому посту. Из-за угла в коляске вырулил старина Генри и направился прямо на них: руки привязаны к подлокотникам кресла целыми километрами бинта, вокруг глаз черные круги, точно пятна расплывшейся грязи.

На каждом шагу им встречался очередной ужас. «Я обедаю рядом с человеком, который регулярно выковыривает себе глаза. Возможно ли кому-нибудь такое объяснить?» — думал Эммет. До прихода Джонатана Генри не казался столь гротескно кошмарным. Эммет воспринимал его как человека с дурной привычкой, от которой не избавишься. А сейчас Генри казался больным чудовищем, на которого и смотреть-то небезопасно.

— Сюда, — виновато сказал Эммет. «Что же он подумает, если я расскажу, как пытался убить кота?» Сейчас Джонатан, возможно, еще не верит до конца, что брат так сильно от него отличается. Но Эммет понятия не имеет, какая жизнь течет за ширмой Джонатановой безмятежности. Что, если, оставаясь один, он тоже совершает всевозможные преступления, но просто не переживает из-за них так, как Эммет?

Эммет открыл дверь в комнату творчества и включил свет. На узких складных столиках были выставлены разнообразные фигурки из глины, покрытые следами от пальцев. Лошади и собаки, утки и кролики, в середине лежала змея, обвившаяся вокруг ноги толстой глиняной птицы. Звери были раскрашены в кричащие цвета: ярко-розовый, охру, лиловый, синий.

— Целый зоопарк! — сказал Джонатан, показывая на зеленую корову.

— Как поживает собака?

— Не ест ничего. Скучает по тебе. Я принес фотографию. — На фотографии собака лежала на полу и страдальческими глазами смотрела в объектив. — Хандрит, будто у нее сердце разбито, — сказал Джонатан. — Хочет, чтобы ты вернулся домой.

— Как она может скучать, когда ей у меня было так плохо? У тебя-то она, по крайней мере, живет нормальной жизнью.

— Она же любит тебя. Привыкла к тебе.

Та жизнь показалась Эммету совсем далекой. Судя по снимку, собака похудела фунтов на десять с тех пор, как Эммет попал сюда. Теперь она такая же худая, как он. «Она становится легче», — с гордостью подумал Эммет, а брату сказал:

— Нет, обратной дороги нет.

— Однажды тебе придется вернуться. Так не может бесконечно продолжаться.

— Не может. — Эммет обхватил себя руками, словно кутаясь в стены, как в одеяла. Он бы никому, даже собственному брату не признался, что в глубине души считает больницу лучшим местом из всех, где когда-либо жил. Эммет легко мог представить себе, что живет здесь вечно, полностью отдавшись рутинному распорядку. Он мог бы десятилетиями находиться в этих стенах. Он чувствовал себя здесь, как в подземном бомбоубежище, когда рассматривал свой настоящий дом в телескоп. Когда он под особым углом смотрел в больничное окно, то решетки чем-то походили на сетку, начерченную на линзах телескопа в бункере.

— Тебя выселили из квартиры, — сказал Джонатан. — Я пытался их остановить, но не смог. Кажется, домовладелец тебя ненавидит.

— Хорошо, — отозвался Эммет. Он еле сдержал невольную улыбку, вот-вот готовую озарить его бесстрастное лицо. «Тем более, значит, другого места, кроме этого, нет, — с удовольствием подумал он. Эммет постарался, чтобы его взгляд заволокло дымкой — пусть брат поверит, что Эммет переживает насчет квартиры. Однако сам он чувствовал облегчение, представляя себе квартиру пустой или, может, уже заполненной чужими вещами. — Все равно, это мертвое место», — вздохнул он про себя, надеясь, что все проблемы наконец, отступили.

— Не беспокойся. Вы с собакой можете жить у меня, пока не найдешь новое жилье. — Джонатан закурил и задумчиво подержал в пальцах дымящуюся спичку.

Эммет снял с полки красный глиняный сосуд. Одна сторона высотой дюйма три, другая на дюйм ниже — так криво обычно лепят дети.

— Смотри.

— Вот это мастер! — сказал Джонатан, стряхивая пепел.

— Он мой друг, — буркнул Эммет, вспомнив мальчика, который сидел за гончарным кругом.

— Прости.

Эммет знал, кто какую фигурку сделал. Он ни за что не сказал бы Джонатану, что глянцевая оранжевая собака — его собственное творение. Даже Луиза с Эмили не знали, что Эммет в последнее время зачастил в комнату творчества. Он ходил туда по утрам, когда все еще спали.

«Зачем он пришел?» — подумал Эммет, наблюдая за братом, который то так, то эдак скрещивал ноги. Джонатан перебирал глиняных животных и притворялся, что его интересует их дизайн. Он глубоко вдыхал дым сигареты, наполняя легкие до отказа, потом выпускал его короткими громкими выдохами, словно желая заполнить этими звуками тишину.

За долгую жизнь Эммет научился толковать жесты и молчание брата. Он знал: брат всегда помогал ему с условием, что Эммет не будет пытаться проникнуть в его жизнь, ту жизнь, которую Джонатан прятал глубоко в себе. Эммет часто удивлялся, как прочно они связаны друг с другом, а ведь связь эта основывалась на невысказанном. Но все же, когда они оказывались рядом, Эммету казалось, что он очутился в поле чужой энергии. Словно два магнита притягиваются друг к другу, не оставляя между собой ни миллиметра пространства. В детстве Эммет часто требовал от брата того, что никогда не попросил бы у друга. Джонатан не жаловался. И хотя Эммет знал, что брат готов ради него поехать хоть в африканские дебри, все равно чувствовал неудовлетворенность после каждой их встречи.

Присутствие Джонатана уверяло Эммета: «Мы оба там были». Всю жизнь они постоянно возвращались друг к другу. Они сделали общее прошлое чем-то осязаемым, как живое тело. И тем не менее прошлое ускользало от Эммета, как дым, пойманный в сеть. Его очень рано стало пугать молчание брата; казалось, заговорив, тот мог вызвать катастрофу, что сокрушит все, чем они оба стали.

«Но я и так уже ничто, — подумал Эммет, — куда уж дальше».

Ему хотелось спросить, что Джонатан помнит. Не для того, чтобы анализировать прошлое, Эммету лишь хотелось точно знать, как все было. Сначала четверо, потом трое, теперь только двое: скоро свидетелей не останется. Семейная амнезия заставляла его думать, что почти все воспоминания он выдумал сам. Эммет ощущал себя бесформенным, словно каким-то чудом подпрыгнул и с тех пор висит в воздухе без всякой опоры.

В этой мастерской, где, кроме них, не было ни души, Эммет мог спросить брата о чем угодно. Кажется, Джонатан это почувствовал: кожа напряглась на скулах, а глаза бегали по комнате. Брат словно выискивал в ней тему для разговора. Эммет загнал его в угол здесь, в этой комнате на седьмом этаже. Там, на своей территории, в обычном мире, Джонатан умел ускользать. Эммету всегда хотелось изменить правила, чтобы бесплодность разговоров перестала на него давить. И вот настал момент, когда можно высказать самое сокровенное. Если он упустит этот момент, возможно, шанса больше не представится.

«Что же выбрать?» Эммет спешно попытался прокрутить в голове их жизнь, как она проходит перед глазами у тонущих людей, он об этом слыхал.

Он увидел красную спортивную машину. Автостраду в снегу. Кровать с грудами белоснежных подушек, лишь звездные узоры кружев нарушают их белизну. Луну в дымке, заглядывающую в ветровое окно. Он услышал, как что-то металлическое постукивает об асфальт — это отец меняет автомобильную покрышку. Он увидел, как бабушка в помятом халате в розовый цветочек входит в комнату, где он дремлет больной. Она садится на край кровати и прислушивается: хочет убедиться, что он дышит. Он увидел материну шляпку, с полями тонкими и прозрачными, словно крылышки насекомого, парящую в воздухе за окном отеля. Кадры мелькали в голове без остановки, сливаясь, точно души умерших, вдруг решивших вернуться.

Эммет перебрал животных на столе и отыскал длинношеее существо на четырех коротких кривых ножках.

— Как думаешь, что это за зверь? — спросил он, взяв фигурку в руки так неловко, что у нее треснул хвост.

Джонатан рассмотрел зверя почти благоговейно. Казалось, он боялся повторить свою ошибку с пепельницей.

— Не знаю даже. А кто это? Змея с ногами?

— Это динозавр. Его сделал мой сосед по комнате. Он на них помешан. У него даже трусы в динозаврах.

— Да. Динозавр очень правдоподобный.

— Помнишь, как ты их боялся? Динозавров?

— Нет… Но я помню, что любил коров. Непонятно почему.

— Помнишь, как мама привезла тебе пластмассового динозавра? Тебе тогда было два года.

— Нет. Я так рано себя вообще не помню.

— А я помню, — уверенно сказал Эммет. Он закрыл глаза и попытался представить, как выглядит глиняное существо, которое он держал в руке. Эммет заговорил, задумчиво водя оторванным кусочком хвоста динозавра по ладони и суставам пальцев, будто перебирая четки. Он боялся поднять глаза на брата и прочесть в них неодобрение.

— Нас оставили у бабушки на лето, но в июне мать неожиданно вернулась. Привезла нам подарки. Я получил модель бомбардировщика, но она забыла купить клей, крылья и другие детали так и валялись на ковре. Она протянула тебе бумажный пакет с кольцом. У тебя тогда были такие маленькие руки, особенно ноготки — почти микроскопические. Настоящие малышовые руки. Они скребли бумагу, но никак не могли справиться с кольцом. Я помог разорвать пакет, и мы одновременно увидели игрушку. У динозавра была бугристая чешуя и острые белые зубы со следами крови, будто он только что кого-то съел. Я попробовал запихнуть его обратно в пакет, но мама потрясла им прямо у тебя перед лицом: «Мой хороший, возьми его. Он твой». Ты закричал так, будто динозавр был живой и сейчас тебя укусит, а мать все повторяла: «Возьми его, он твой!», пока ты не убежал наверх, в свою комнату.

— Ты мне об этом уже рассказывал, — сказал Джонатан. Он подошел к раковине глотнуть воды из крана, но вода выстрелила и брызнула ему в глаза, прямо в контактные линзы. — Черт, — выругался Джонатан и потер под веком, пошире открыв глаз и вращая глазным яблоком. Эммет увидел его глаз без зрачка, весь в злобных красных капиллярах.

Эммет невозмутимо заморгал. Он чувствовал, как его собственные глаза намокли и легко скользят в глазницах. Он растер в ладонях кусочек глины.

— Как ты мог забыть? — прошептал Эммет. — Она посмотрела на бабушку, словно хотела сказать: «Что ты с ними делала, пока меня не было?» Ей так хотелось верить, что, уезжая, она оставила бабушке идеальных детей… И тут вдруг ты вбежал в комнату с каким-то доисторическим фотоаппаратом. И где ты его только откопал. Не знаю даже, как ты догадался, что это фотоаппарат. Ты подтащил его ко мне, повернул к динозавру и сказал: «Снимай». Я попытался, но фотоаппарат был слишком тяжелый, я не мог его навести на динозавра, а ты все кричал: «Снимай! Снимай!», как будто умолял меня убить его. Мать убежала в столовую, как будто мы испортили ей возвращение домой. Позже бабушка все-таки сфотографировала динозавра. Такой был аппарат, снимок сразу выполз. Ты забрал фотографию с собой в постель и еще долго носил ее в кармане, и она совсем помялась, а потом твои шорты постирали в прачечной вместе со снимком. Вынув размягченные кусочки бумаги из кармана, ты заплакал. Как будто без фотографии ты опять почувствовал себя во власти этого чудовища.

Джонатан непроизвольно съежился; ему претила мысль о том, что Эммет так живо помнит время, когда он был таким маленьким и беззащитным.

— Да, да, ты уже рассказывал это раньше, но сам я этого не помню.

— А я помню. Но ведь это случилось с тобой, а не со мной. Я будто украл твое воспоминание.

— Что ж, у нас ведь общая жизнь, так или иначе. — Джонатан открыл ящик с кисточками, мелками и баночками, в ярких пятнах краски. Встряхнул его.

— Ну, расскажи, чем вы тут целыми днями занимаетесь?

— Встречи. Встречи в основном, — сдался Эммет.

— Ты стал лучше говорить. Я рад. Ты поправляешься.

— Нет, нет, не п-п-поправляюсь. Просто воспоминания меня унесли, я забылся.

— Это только начало. Ты должен быть доволен.

— Н-н-нет. Я не этого хочу.

Жизнь Эммета превратилась в такую путаницу что, несмотря на случившееся, он не мог объяснить, отчего ему здесь хорошо. Однажды, когда они с бабушкой проводили отпуск в Невисе, он всю ночь пролежал без сна на гигантской кровати, обвитой москитной сеткой, и жужжал от удовольствия, наблюдая за насекомыми, которые вились вокруг, но не могли пробраться сквозь завесу. Он и теперь чувствовал тот ветерок из окна, легонько холодящий кожу. Такая ночь у него была лишь одна. Тысячи других сливались в одну, бессвязно, безо всякого ритма. Чем дольше Эммет жил, тем сильнее они давили на него и в конце концов заполонили собой его сознание, бесполезные, как коллекция марок.

Эммету хотелось от них избавиться; но, умирая, они околдовывали его, будто, где бы он ни жил, вокруг толпились призраки. Они находили его всюду страшным молочно-белым воздухом вползали в замочные скважины, в щели дверей и окон. Эммет видел, как они сгущались в туман, когда он вечером глядел в окно, они клубились паром, когда он дышал на морозе.

Эммет не помнил, как это было раньше. Быть может, оставленное матерью наследство постепенно заволакивало все, на что бы он ни посмотрел. Словно за его жизнью кто-то наблюдал, стоя за окном отеля на карнизе. Это его пристрастие все документировать — все эти заметки и фотографии, развешенные в спальне, газеты, пленки с телефонными разговорами, грудами сваленные в шкафу, — возможно, все это произрастало из одного-единственного желания: убедиться, удостовериться в том, что события действительно произошли. Эммету требовалось увидеть все это со стороны, чтобы поверить: мир действительно существует, и не только в его воображений.

«Как еще я узнаю, когда вру, а когда нет? — думал Эммет. — Как еще мне проверить?»

Он посмотрел на Джонатана, застывшего, будто одна из глиняных игрушек. Эммет подыскивал слова, чтобы выразить свою надежду: они вдвоем могли бы стать одним сосудом, через который вновь заговорила бы умершая. Одному Эммету такая задача не под силу.

Он призвал всю свою отвагу, чтобы задать брату единственный вопрос, ответ на который жаждал получить сильнее всего:

— Так, значит, иногда… я хочу сказать, ты когда-нибудь задумывался, каково это — выброситься из окна?

Этот вопрос выразил все: падающую мать, глаза раскрыты от ужаса или инстинктивно зажмурены. Ее тело, распластанное на земле, или разбитое, или раскатанное, словно тряпка на полу. Но еще этот вопрос означал: «Разве она выбросилась бы, если б не ненавидела нас?»

Джонатан молчал. Глядя на его лицо, Эммет не мог угадать: то ли брат тщательно взвешивает ответ, то ли собирается бежать. Эммету хотелось сказать: нас никто не услышит. Хотелось попросить брата: представь, будто мы в падающем самолете и нам обоим нечего терять. Однако Эммет уже не чувствовал в себе сил говорить такое, слишком он был смущен и подавлен.

Джонатан наклонился совсем близко к его лицу и сказал спокойно, без раздражения:

— Меня не волнует то, что сводит тебя с ума. Прости, но такие размышления — не мой путь. И тебе лучше бы перестать думать, будто это что-то значит. Я давно это понял, а ты все никак не поймешь.

Эммет вдруг очень явственно увидел, как прижимает брата к сугробу на склоне заснеженной горы. Картинка такая яркая, словно они никуда и не уходили с того склона. Неужели Джонатан, глядя на себя в зеркало, никогда не вспоминает подобные вещи? Ну а если бы Джонатан сказал: «Да»? Если бы он сказал, что тоже не может похоронить прошлое и оно ослепляет его, не дает разглядеть дорогу вперед? Неужели его признание что-то изменило бы?

Эммет не знал, что значит помнить. Прошлое держало его в ловушке, но в то же время являлось для него фундаментом, придавало ему хоть какой-то вес. Годами он жаждал проникнуть в бесстрастную, почти стоическую невозмутимость брата, но сейчас ему казалось, что их разделяет не стол с глиняными фигурками, а многие акры полей с коровами.

— Но я хочу, чтобы это что-то значило. Мне недостаточно жить, как ты живешь, — сказал он.

Джонатан пожал плечами и провел рукой по столу. Оранжевая пыль пристала к ладони. Джонатан посмотрел на нее и еле сдержался, чтобы не вытереть о брюки. Прошел к раковине и изящно подставил пальцы под кран, потянулся к бумажным полотенцам, но в держателе их уже не было.

— Испачкался, — сказал он.

— Держи. — Эммет выпростал заправленную в брюки черную выцветшую рубашку и протянул брату подол. Джонатан слегка помедлил, потом вытер пальцы.

— Спасибо, — смущенно сказал он. Эммет вежливо кивнул.

— Спаси меня, — невнятно пробормотал он слова, которые столько раз беззвучно твердил в телефон среди ночи.

— Что?

— Ничего. Я говорю: спокойно здесь.

— Да… да… ну что ж. — Джонатан посмотрел на часы и поправил блейзер, словно готовясь выйти на улицу, перейти на другую сторону жизни. Одной рукой он открыл дверь, другой похлопал Эммета по рубашке. Слегка скривился, нащупав торчащие кости на груди брата. Влажная ладонь оставила в середине пятно, словно клеймо или аппликацию.

Провожая Джонатана, Эммет прикрывал пятно рукой. По сравнению с отпечатком ладони брата его пальцы казались совсем маленькими, меньше, чем у ребенка, совсем не похожими на человеческие, пальцы крючковатые и сухие, как у мумии. Пока Эммет зачарованно глядел на собственную руку, Джонатан ушел далеко вперед по коридору, так ловко лавируя, что Эммету пришлось ускорить шаг, чтобы догнать его и в то же время не бежать за ним у всех на глазах.