Китайцы думали, что в начале времен люди не отличались от животных. У существ, которые впоследствии стали людьми, были «змеиные тела и человеческие лица или бычьи головы и тигриные морды», а будущие животные умели говорить и имели человеческие навыки. Наши предки жили в пещерах, нагими или одетыми в шкуры, питаясь сырым мясом и дикими растениями. Развитие человечества пошло по особому пути не благодаря природному складу людей, а поскольку им помогли пять великих царей, которые знали порядок вещей и научили людей жить в гармонии с ним. Эти Мудрые Цари прогнали животных и убедили человечество жить отдельно. Они разработали орудия и технологии, необходимые для организованного общества, и составили кодекс ценностей, соединяющий людей с космическими силами. Таким образом, с точки зрения китайцев, человеческая природа не была данностью, но и не развилась естественно: ее сформировали и сконструировали правители государств. Но тогда получалось, что люди за пределами цивилизованного китайского общества – не вполне люди. И если китайцы скатятся в социальный хаос, то наступят времена дикой жестокости.

Однако через две тысячи лет от начала своей цивилизации китайцы озаботились весьма глубокими социальными и политическими проблемами. В поисках ответа они обратились к истории или, точнее сказать, к своей воображаемой истории: научных и лингвистических способов исторической реконструкции еще не было. Мифы о Мудрых Царях сформировались в период Сражающихся царств (ок. 485–221 гг. до н. э.), когда китайцы переживали болезненную трансформацию мультигосударственной системы в единую империю. Однако истоки мифов, возможно, восходят к шаманской мифологии времен охотников и собирателей. Отражают мифы и представления, которые возникли у китайцев о самих себе за истекшие тысячелетия.

Мифы давали понять, что без насилия цивилизации не выжить. Первый Мудрый Царь Шэнь-нун (Божественный земледелец) положил начало земледелию, на котором строились прогресс и культура. Он получал с небес дождь и семена, выдумал плуг, научил людей пахать и сеять, отучил от охоты и убийства живых существ. Будучи человеком мирным, он не наказывал за непослушание и запретил насилие. Поскольку Шэнь-нун не создал правящий класс, а заповедал каждому выращивать свою пищу, он впоследствии стал героем тех, кто отвергал насилие аграрного государства. Однако государству без насилия не обойтись. Поскольку у преемников Божественного земледельца не было военной подготовки, они не могли справиться с естественной агрессией своих подданных, которая без контроля разрослась до столь чудовищных масштабов, что человечество чуть не скатилось обратно к животному состоянию. К счастью, однако, появился второй Мудрый Царь. Звали его Хуан-ди (Желтый император), поскольку он осознал потенциал охряной китайской почвы.

Чтобы успешно возделывать почву, нужно ориентироваться по временам года. Землепашцы зависят от солнца, ветра и бурь, расположенных на Небе (тянь) – Небе, которое лежит за пределами неба видимого. Поэтому Желтый император обустроил человеческое общество в соответствии с путем (дао) небесным, ежегодно обходя мир и посещая все четыре стороны света, – ритуал, важный для всех последующих китайских царей: он поддерживал цикл времен года. Связанный с бурей и дождем, Желтый император, подобно другим богам бури, был великим воином. Когда он пришел к власти, пашни были голы, царили засуха и голод, бушевали междоусобные войны. К тому же у него были два внешних врага: Чи Ю (чудовище с человеческим телом, терроризировавшее людей) и Огненный император, который выжигал возделанную почву. Желтый император, опираясь на свою великую силу (дэ), собрал войско зверей – медведей, волков и тигров, которому удалось победить Огненного императора. Однако не удалось сладить с жестоким Чи Ю и его восьмью братьями:

Желтый император попытался помочь своему страдающему народу, но «действовал с любовью и добродетельной силой (дэ)», а потому не мог одолеть Чи Ю. Тогда он возвел очи к небу с молчаливой мольбой, и к нему сошла небесная женщина со священным текстом, в котором были описаны тайны военного искусства. Теперь Желтый император мог объяснить собранным в войско животным, как использовать оружие и сражаться. И они победили Чи Ю и завоевали весь мир. И если зверства Чи Ю превращали людей в животных, то Желтый император превратил свое войско медведей, волков и тигров в людей, научив их воевать в соответствии с небесными ритмами. Так возникла цивилизация, основанная на двух столпах: земледелии и организованном военном насилии.

К XXIII в. до н. э. два других мудрых царя, Яо и Шунь, установили золотой век в долине Хуанхэ. Впоследствии о нем будут вспоминать как о времени «великого мира». Однако в правление Шуня землю опустошали наводнения. Поэтому царь поручил герою по имени Юй построить каналы, осушить топи и вернуть реки в свои русла. Благодаря великим трудам Юя люди смогли выращивать рис и просо. В знак благодарности Шунь провозгласил Юя своим наследником. Так возникла династия Ся. По китайским источникам, до возникновения империи (221 г. до н. э.) друг за другом правили три династии: Ся, Шан и Чжоу. Однако создается впечатление, что эти династии сосуществовали, и хотя у власти находился то один, то другой клан, другие роды оставались главными в своих владениях. От периода Ся (ок. 2200–1600 гг. до н. э.) не сохранилось письменных текстов и археологических памятников, однако весьма вероятно, что в конце III тыс. на великой равнине действительно существовало какое-то аграрное царство.

Приблизительно в 1600 г. до н. э. племя шан – кочевники и охотники из северного Ирана – захватило власть над великой равниной от долины реки Хуай до нынешнего Шаньдуна. Возможно, первые шанские города были основаны мастерами гильдий, которые стали изготавливать бронзовое оружие, военные колесницы и сосуды для жертвоприношений. Вообще шанцы любили воевать. У них сложилась типичная аграрная система, но без централизованного государства, а экономика во многом опиралась на охоту и грабеж. Царство состояло из многочисленных маленьких городов, в каждом из них правил представитель царской семьи. Города были окружены большими земляными валами для защиты от наводнений и нападений. Каждый город строился как космос в миниатюре, а четыре стены были ориентированы по сторонам света. Местный повелитель с воинской аристократией жил во дворце. На юге города селились его слуги: писцы, ремесленники, кузнецы, работники по металлу, горшечники, изготовители колесниц, луков и стрел. Общество было жестко стратифицированным. Во главе социальной пирамиды стоял царь, ступенькой ниже – князья-правители городов и феодалы, жившие на доходы от сельских земель. Ниже всех из знати были обычные воины (ши).

Религия пронизывала политическую жизнь шанцев и благословляла эксплуатацию. Поскольку крестьяне не принадлежали к их культуре, аристократы считали их существами низшего сорта, недочеловеками. Когда-то Мудрые Цари создали цивилизацию, отогнав животных от человеческих жилищ, – вот крестьяне и не заходили в шанские города, а жили отдельно, в полуземлянках. Получавшие не больше уважения, чем орды Чи Ю от Желтого императора, они вели самую жалкую жизнь. Весной мужчины выходили из деревень и селились в хижинах среди полей. Во время сезона работ они почти не виделись с женами и дочерями: редкие встречи случались, лишь когда те приносили снедь. После жатвы мужчины шли домой и не покидали свои жилища до конца зимы. А на смену мужскому труду приходил женский: женщины занимались ткачеством и прядением, делали вино. У крестьян были свои религиозные обряды и праздники, частично известные по конфуцианской «Книге Песен». Иногда аристократы мобилизовывали их на военные кампании. Рассказывается, что крестьяне столь громко сетовали на необходимость оставлять свои поля, что во время похода им затыкали рты кляпами. Впрочем, в сражениях как таковых они не участвовали: это было привилегией аристократов. Крестьяне несли снаряжение и прислуживали, смотрели за лошадьми. Все это время они были строго отделены от аристократов – и шли, и располагались станом отдельно.

Шанские аристократы присваивали излишек крестьянской продукции, но в остальном интересовались земледелием лишь с точки зрения обрядов. Они приносили жертвы земле и духам гор, рек и ветра, чтобы увеличить урожаи, и одна из задач царя состояла в исполнении ритуалов, связанных с земледельческим циклом, основополагающим для экономики. За вычетом этих богослужебных обрядов аристократия полностью предоставляла земледелие «простому народу» (мин). Впрочем, обрабатывалась пока лишь небольшая часть земель. Основную часть долины Хуанхэ все еще покрывали густые леса и топи. В лесах водились слоны, носороги, буйволы, пантеры и леопарды, а также олени, тигры, дикие быки, медведи, обезьяны и всевозможная дичь. Тем не менее государство Шан опиралось на плоды крестьянского труда, а знать, как и все аграрные аристократии, считала производительный труд уделом низшего сословия.

Лишь шанский царь имел право приближаться к Шан-ди – богу неба, в своем величии недоступному для прочих смертных. Поэтому статус царя был исключительным, как у самого Шан-ди, значительно выше, чем у остальной знати. При такой абсолютной привилегии у царя не было ни конкурентов, ни нужды с кем-либо соперничать. В его присутствии аристократ имел не больше прав, чем крестьянин. Царь стоял выше любых группировок и конфликтов интересов, то есть мог охватить интересы всего общества. Он один мог установить мир, принеся жертву Шан-ди. Он один советовался с Шан-ди относительно военной экспедиции или закладки нового города. Аристократия поддерживала царя, исполняя три вида священной деятельности, которые включали отнятие жизни: жертвоприношение, войну и охоту. Простой люд не участвовал в этих делах. Насилие было смыслом существования и важной особенностью знати.

Глубокая взаимосвязь этих обязанностей показывает, сколь неразрывно религия была переплетена с другими сферами жизни в аграрном обществе. Считалось важным приносить жертвы предкам, ибо судьба династии зависела от благоволения почивших царей, которые ходатайствовали за нее перед Шан-ди. Это породило обильные церемонии, на которых убивали множество животных и дичь (подчас сотню животных за один раз), а затем в пире участвовали и боги, и умершие, и живущие. Кстати, мясоедение было еще одной привилегией знати. Жертвенное мясо готовили в изысканных бронзовых сосудах, которые, подобно бронзовому оружию, подчинявшему простолюдинов, могли использоваться только знатью и символизировали ее высокий статус. Мясо для такой церемонии (бин) добывали во время охотничьих экспедиций, очень похожих на военные кампании. Дикие животные вредили посевам, и шанцы убивали их без стеснения. Охота была не только развлечением, но и ритуалом, подражанием Мудрым Царям, которые в свое время прогнали животных и создали первую цивилизацию.

Значительную часть года занимали военные кампании. Шанцы не претендовали на чужие земли, но использовали войну для укрепления власти: сбора натуральной ренты, отпора захватчикам с гор, наказания мятежных городов, у которых отнимали часть урожая и скота, уводили в рабство крестьян и ремесленников. Иногда воевали с «варварами»: народами, которые окружали шанские поселения и еще не ассимилировались с китайской цивилизацией. Эти военные походы ритуально подражали ежегодным процессиям Мудрых Царей, поддерживая космический и политический порядок.

Свои победы шанцы приписывали Ди, богу войны. Однако они жили в постоянной тревоге, не смея положиться на это божество. Как видно по сохранившимся оракульным костям и черепашьим панцирям, на которых царские гадатели писали ему вопросы, Ди часто посылал засуху, наводнения и катаклизмы и был ненадежным военным союзником. Подчас он помогал не шанцам, а их врагам. «Фань вредят нам и нападают на нас, – сетует один оракул, – это Ди велит им причинять нам бедствия». Судя по обрывочным данным, режим все время был готов к нападениям и выживал лишь благодаря неусыпной военной бдительности. Есть упоминания о человеческих жертвоприношениях: военнопленных и мятежников часто казнили и, весьма вероятно, приносили в жертву богам. Согласно преданиям последующих поколений, в государстве Шан практиковали ритуальные убийства. Философа Мо-цзы отталкивали сложные похороны шанского аристократа: «Что касается мужчин, которых приносят в жертву, чтобы они следовали за ним, то, если он царь, они исчисляются сотнями или десятками. Если он крупный чиновник или землевладелец, то десятками или единицами». Шанские ритуалы отличались жестокостью, ибо военная агрессия была важна для государства. И хотя цари молили бога войны о помощи, в реальности своим успехом они были обязаны военным навыкам и бронзовому оружию.

В 1045 г. до н. э. шанцев разгромило не столь высокоразвитое племя чжоу из бассейна реки Вэй, с запада Великой китайской равнины. Они установили феодальную систему: царь правил из западной столицы, но имел резиденцию и в новом царском городе на востоке. Остальные города достались чжоуским князьям и союзникам, которые правили как вассалы и завещали поместья своим потомкам. Потомки шанских правителей сохранили земли в царстве Сун. Для цивилизаций, предшествовавших Новому времени, всегда была важна преемственность, поэтому династия Чжоу всячески поддерживала шанский культ предков на благо своего режима. Но как ей это удавалось после казни последнего шанского царя? Князь чжоу, регент при своем племяннике, молодом царе Чэне, нашел решение, которое объявил на освящении новой восточной столицы. Оно заключалось в следующем: Ди, которого чжоу называли Небом, сделал чжоу своим орудием для наказания шанских правителей, которые под конец сделались жестокими и подлыми. Исполненное жалости к страдающему народу, Небо отобрало у прежней династии мандат на владычество и заменило ее династией Чжоу, назначив царя Чэна новым сыном Неба. Впрочем, здесь был и урок для Чэна: следует быть «почтительно внимательным» к «маленькому народу», иначе Небо отберет и у него права, как и у всякого правителя, угнетающего подданных. Небо избрало чжоу за глубокую тягу к справедливости. Поэтому царь Чэн не должен возлагать тяжкие наказания на простолюдинов. На практике это не слишком уменьшило системное насилие китайского государства. Однако в религиозном и политическом плане тезис о небесном мандате стал важным шагом вперед, ибо сделал, пусть только теоретически, правителя нравственно ответственным перед народом. Правитель должен был понимать, что на нем лежит долг перед людьми. Этот идеал сохранится в Китае.

Образ Неба теперь сильно отличался от прежнего, когда шанскому божеству не было дела до человеческих поступков. Однако Небо никогда не издавало велений и вообще не вмешивалось напрямую в дела людей, ибо не представляло собой сверхъестественное начало, а могло проявляться в природных стихиях, а также в могуществе царя и князей, которые правили как сыны Неба. Небо также не считалось всесильным: ведь оно не существует без Земли, своего божественного двойника. В отличие от Шан, династия Чжоу всемерно эксплуатировала аграрный потенциал Великой китайской равнины, а поскольку действует Небо через труды людей, священными задачами стали земледелие, лесоочистка и строительство дорог: они довершали творение, начатое Небом. Вообще китайцы больше интересовались освящением мира, в котором жили, чем искали трансцендентную святость где-то за его пределами.

Чжоуские цари опирались на четырехступенчатую аристократию благородных людей (цзюнь-цзы); западные ученые отождествляют эти титулы с герцогом, маркизом, графом и бароном. «Ши», дети младших сыновей и второстепенных жен, шли в армию, но становились также писцами и специалистами по обрядам, формируя «гражданское» крыло администрации. Чжоуская конфедерация, включавшая более сотни княжеств, просуществовала до 771 г. до н. э., когда западную столицу захватили варвары жуны. Чжоу бежали на восток, но полностью так и не оправились от поражения. Для последующего периода был характерен упадок не только династии, но и феодальной системы. Цари сохраняли номинальную власть, но сталкивались все с новыми и новыми вызовами «благородных людей» из княжеств, отбрасывавших пиетет, на котором держался феодализм. Менялись и границы китайских государств. К этому времени китайцы поглотили несколько «варварских» народностей, у каждой из которых имелась своя культурная традиция. Это стало еще одним вызовом старому чжоускому этосу. Все большее значение приобретали города, расположенные вдали от традиционных центров китайской цивилизации, и к концу VIII в. до н. э., когда китайская история выходит из тумана легенд, они стали столицами царств: Цзинь на севере, Ци на северо-западе, Цинь на западе и Чу на юге. В этих государствах жили тысячи варваров, знакомых с китайскими обычаями в лучшем случае поверхностно. Небольшие княжества в центре великой равнины оказались чрезвычайно уязвимы, поскольку периферийные государства желали расширяться. В течение VII в. до н. э. они порвали с традицией и стали мобилизовать крестьян в пехоту; Цзинь и Чу даже набирали в армию варваров, обещая им земли в награду за воинскую службу.

Некоторые традиционные княжества не только испытывали угрозу со стороны этих воинственных царств, но и были раздираемы внутренними конфликтами. С упадком династии Чжоу ухудшился общественный порядок, и грубое насилие стало нормой. Князья нередко убивали министров, которые отваживались противиться их политике; иногда убивали послов и правителей во время визитов в другие княжества. Более того, начался экологический кризис. Столетия интенсивной охоты и лесоочистки разрушили естественную среду обитания животных. Все чаще охотники возвращались с пустыми руками, все меньше мяса попадало на пиршественные столы, и былому бездумному расточительству пришел конец. В обстановке неуверенности люди хотели ясных указаний, и специалисты по обрядам из княжества Лу произвели новую кодификацию традиционных китайских обычаев.

У китайцев имелся аристократический кодекс, именуемый «ли» (ритуал). Он регламентировал поведение человека и государства, а по функции напоминал современное международное право. В основу реформы данного кодекса китайские ритуалисты положили поведение Мудрых Царей Яо и Шуня, этих образцов выдержанности, альтруизма, терпения и доброты. Новая идеология критически отзывалась о режимах, в которых тон задавала жестокая, высокомерная и эгоистическая политика. Предполагалось, что Яо был столь «почтительным, умным, воспитанным, искренним и мягким», что сила (дэ) этих качеств, исходя от него, передавалась всем китайским семьям, создавая «великий мир». Из человеколюбия Яо завещал империю не собственному сыну, человеку лукавому и склочному, а Шуню, несмотря на низкое рождение последнего. Шунь вел себя учтиво и уважительно даже со своим отцом, который пытался его убить. Реформированный «ли» был призван помочь «благородным людям» выработать в себе аналогичные качества. Их поведение должно быть «милым и спокойным». Надо не самоутверждаться, а вести себя «уступчиво», и это не только не ущемит человека, но и улучшит его человеческое начало (жэнь). Отныне «ли» был призван обуздывать воинственность и шовинизм. В политической жизни должны господствовать уступчивость и самообуздание. Ритуалисты объясняли: «Ли учит нас, что давать волю своим чувствам и действовать под их напором – это путь варваров… Обряд же полагает степени и границы». В семье старший сын должен откликаться на каждую нужду отца, разговаривать с ним смиренно и послушно, никогда не выказывая гнева и недовольства; в свою очередь, отец должен обращаться со всеми своими детьми честно, доброжелательно и вежливо. Система была устроена таким образом, что каждый член семьи получал свою долю уважения. Насколько это работало на практике, сложно сказать. Конечно, многие китайцы по-прежнему боролись за власть. Однако создается впечатление, что к концу VII в. до н. э. жители традиционных княжеств действительно стали ценить умеренность и самоконтроль, и даже периферийные государства Цзинь, Ци, Цинь и Чу усвоили эти ритуализованные императивы.

«Ли» обуздывал военное насилие, превращая его в учтивую игру. Убивать большое число врагов считалось проявлением вульгарности и «путем варваров». Когда один офицер похвастался, что убил шесть противников, князь мрачно ответил: «Ты принесешь великое бесчестье своей стране». Не допускалось казнить более трех дезертиров после битвы, а подлинный аристократ должен был сражаться с закрытыми глазами, чтобы не подстрелить врага. В ходе битвы, если побежденный колесничий платил выкуп немедленно, противник должен был дать ему возможность уйти. Упиваться торжеством не следовало. Некий князь отказался ставить памятник во славу собственной победы. Он сетовал: «Я был причиной того, что кости воинов двух стран остались лежать под солнцем. Это жестоко! Виновных здесь нет – лишь вассалы, которые были верны до конца». Военачальник также не должен был подло пользоваться слабостью противника. В 638 г. до н. э. владыка Суна тревожно ждал войско из княжества Чу, значительно превосходившее его войско численностью. Когда стало известно, что армия Чу переходит через близлежащую реку, военачальник предложил ударить немедленно: «Их много, а нас мало. Начнем атаку, пока они не переправились!» В ужасе правитель отказался следовать такому совету. Когда войско Чу перешло реку, но не выстроилось в боевые ряды, военачальник снова предложил начать атаку. И снова последовал отказ. И хотя царство Сун потерпело полное поражение в битве, правитель не жалел о своем поступке: «Благородный, стоящий своего имени, не пытается победить врага в его неудаче. Он не бьет в барабан, доколе ряды не выстроились».

Война считалась оправданной лишь в том случае, когда она восстанавливала Путь Небес: отражала вторжение варваров или подавляла мятеж. Такая война мыслилась как наказание, призванное научить противников уму-разуму. Военная кампания против мятежного китайского города была глубоко ритуализованным действом, которое начиналось и заканчивалось жертвами у алтаря Земли. Когда битва начиналась, каждая сторона бравировала актами великой доброты в доказательство своего особого благородства. Громко похваляясь доблестью, воины швыряли горшки с вином через вражескую стену. Когда стрелок из войска Чу использовал последнюю стрелу, чтобы убить оленя, заслонявшего путь его колеснице, седок немедленно сообщил об этом врагам, которые надвигались на них. Те сразу признали поражение, воскликнув: «Вот достойный стрелок и учтивый воин! Вот благородные люди!» Однако на войны с варварами эти правила не распространялись: варваров можно было преследовать и убивать как диких животных. Когда «маркиз» царства Цзинь со своим войском случайно наткнулся на местное племя жунов, мирно занимавшихся своим делом, он отдал приказ перебить всех. В войне цивилизованных «мы» со звероподобными «они» дозволялось любое предательство и любой обман.

Несмотря на усилия ритуалистов, к концу VII в. до н. э. насилие на Великой китайской равнине умножилось. Варварские племена нападали с севера, а южное государство Чу все больше пренебрегало правилами учтивой войны и стало реальной угрозой другим княжествам. Чжоуские цари были слишком слабы, чтобы обеспечивать эффективное руководство, поэтому князь Хуань из царства Ци, на тот момент самого могущественного китайского государства, собрал лигу княжеств, которые связали себя клятвой не нападать друг на друга. Однако ничего из этой попытки не вышло, поскольку знать, озабоченная личным престижем, хотела сохранить независимость. Когда Чу разрушило лигу (597 г. до н. э.), регион погрузился в совершенно новый вид войны. Другие крупные периферийные государства также отказывались от традиционных ограничений, собираясь расширяться и завоевывать новые земли, даже если это означало уничтожение противника. Например, в 593 г. до н. э. сунцы переживали столь долгую осаду, что стали поедать собственных детей. Небольшие княжества вовлекались в конфликт против своей воли, когда на их территориях шли битвы между враждующими армиями. Скажем, Ци столь часто вторгалось в маленькое государство Лу, что Лу запросило Чу о помощи. Однако к концу VI в. до н. э. Чу само потерпело поражение, и Ци возвысилось настолько, что правителю Лу удавалось сохранить толику независимости лишь с помощью западного царства Цинь. Вспыхивали и гражданские раздоры. Вообще Цинь, Цзинь и Чу были роковым образом ослаблены постоянными междоусобицами, а в Лу три феодальные фамилии по сути создали свои мини-государства, превратив законного правителя в марионетку.

Археологи отмечают, что в это время выросло презрение к обрядам: вместо священных сосудов люди стали помещать в гробницы родственников неосвященные предметы. Клонился к упадку и дух умеренности. У многих китайцев возникла тяга к роскоши, ложившаяся непосильным бременем на экономику, ибо запросы оказались больше доступных ресурсов, а низшие аристократы еще и пытались копировать образ жизни большой знати. В результате многие «ши», стоявшие на низшей ступеньке аристократической иерархии, обеднели и были вынуждены оставить города, чтобы перебиваться заработками учителей среди простонародья.

Один «ши» по имени Кун Цю (ок. 551–479 гг. до н. э.), занимавший мелкую чиновничью должность в Лу, устрашился жадности, гордыни и хвастовства господствующих семей. Он был убежден, что только «ли» может обуздать губительное насилие. Ученики прозвали его Кун Фу-цзы (учитель Кун), поэтому мы на Западе именуем его Конфуцием. Он так и не сделал желанной политической карьеры и умер с мыслью, что был неудачником. Однако именно он станет ключевой фигурой для китайской культуры до революции 1911 г. С небольшой группой учеников, в основном из среды воинской аристократии, Конфуций переходил из княжества в княжество, надеясь найти правителя, который воплотит в жизнь его идеи. На Западе его часто считают секулярным, а не религиозным мыслителем, но он бы удивился такому противопоставлению: ведь в Древнем Китае секулярное было сакральным, как напоминает нам философ Герберт Фингаретт.

Антологии с учениями Конфуция появились много позже его смерти, но ученые считают «Беседы и суждения», сборник кратких разрозненных максим, достаточно надежным источником. Его идеология, ставившая своей целью возродить добродетели Яо и Шуня, была глубоко традиционной, однако идеал равенства, основанный на развитом понимании единства человеческой природы, стал радикальным вызовом системному насилию аграрного Китая. Подобно Будде, Конфуций переосмыслил понятие благородства. Герой «Бесед и суждений» – благородный человек, но уже не воин, а глубоко гуманный ученый, не вполне сведущий в военном искусстве. С точки зрения Конфуция, благородный человек, цзюнь-цзы отличается в первую очередь таким качеством, как жэнь. Понятию жэнь Конфуций не давал четкого определения, поскольку на языке его времени не было подходящих эквивалентов, однако впоследствии конфуцианцы определят его как благожелательность. Цзюнь-цзы всегда должен обращаться с людьми почтительно и сострадательно. Эту программу действий Конфуций резюмировал в так называемом золотом правиле: «Чего сам не желаешь, того не делай другим». По словам Конфуция, все его учение пронизано принципом «искренности и снисходительности», которым следует руководствоваться весь день и каждый день. Подлинный гуманист должен вглядываться в свое сердце, осознавать, что наносит ему боль, – и, соответственно, ни при каких обстоятельствах не причинять эту боль другим людям.

Это не только личная этика, но и политический идеал. Ведь если правитель усвоил жэнь, он не станет вторгаться в чужие земли, раз вторжения на свои собственные земли он не желает! Правитель не хочет, чтобы его самого эксплуатировали, оскорбляли и доводили до нищеты, а значит, и он не будет угнетателем. Однажды Конфуция спросил его ученик Цзы-гун: «Вот если бы нашелся человек, который, щедро раздавая добро народу, мог бы помочь всем! Что бы Вы сказали о нем? Можно ли его назвать гуманным?»

«Не только гуманным, – сказал Философ, – но непременно мудрым. Ведь об этом скорбели даже Яо и Шунь. Гуманист, желая иметь устои, создает их и для других; желая развиваться сам, развивает и других. Быть в состоянии смотреть на других, как на самого себя, – вот что можно назвать искусством гуманизма!»

Если князь правит только силой, он может контролировать внешнее поведение подданных, но не внутренний их склад. Конфуций был убежден: ни у одного правительства ничего толком не получится, если оно будет исходить из неправильного понимания того, что значит быть полноценным человеком. Конфуцианство никогда не было сугубо личным делом. Оно всегда имело политическую ориентацию и стремилось к глобальному изменению общественной жизни. Проще говоря, оно ставило перед собой задачу дать миру мир.

Слишком часто «ли» использовалось во имя престижа знати: достаточно вспомнить воинственную учтивость ритуализованной войны. Однако Конфуций полагал, что правильно понятое «ли» учит людей «весь день и каждый день» ставить себя на место других людей и смотреть на ситуацию с их точки зрения. Если такой подход войдет в привычку, цзюнь-цзы преодолеет эгоизм и жадность, раздиравшие Китай. На вопрос Янь-юаня о гуманизме Конфуций сказал: «Победить себя и вернуться к церемониям – значит стать гуманистом. Цзюнь-цзы должен подчинить свою жизнь до мельчайших мелочей ритуалам внимательности и уважения к окружающим. И в тот день, когда человек победит себя и возвратится к церемониям, вселенная возвратится к гуманизму. Однако для этого цзюнь-цзы должен трудиться над своим человеколюбием, подобно тому как скульптор обтесывает грубый камень, создавая ритуальный сосуд, носитель святости. Он должен избавиться от жадности, жестокости и грубости, вернув в человеческое общение достоинство и милость, – и тем самым преобразить весь Китай. Следовать «жэнь» нелегко, ведь оно требует перестать воспринимать себя как центр Вселенной, хотя идеал «жэнь» и глубоко присущ нашей человеческой природе.

Конфуций все время призывал к уступчивости. Сыны должны не самоутверждаться и бороться за власть, а уступать своим отцам, воины – врагам, благородные люди – правителям, а правители – слугам. В отличие от индийских саньясинов, в семейной жизни Конфуций видел не препятствие к просветлению, а школу духовного поиска, в которой каждый учится жить ради других. Впоследствии философы критиковали Конфуция за такую сосредоточенность на семье, но сам Конфуций считал, что альтруизм надо развивать по концентрическим кругам: сначала научиться сопереживать семье, потом своему классу, потом государству, потом человечеству в целом. Каждый из нас начинает жизнь в семье, поэтому преодоление эгоизма мы начинаем с семьи. Однако дело этим не заканчивается. Горизонты цзюнь-цзы постепенно расширяются. Уроки, которые человек усвоил через заботу о родителях, супруге и родственниках, помогут ему сопереживать все большему и большему числу людей: сначала непосредственному окружению, затем государству, затем всему миру.

Конфуций был реалистом и не думал, что человечеству удастся избавиться от войн. Он ненавидел человекоубийство и пустую трату ресурсов, но понимал, что без армии государство не выживет. Когда его спросили, в чем главная цель государства, он ответил: «В достаточности пищи, в достаточности военных сил» – и добавил, что, если необходимо отказаться от одной из этих задач правителя, нужно отказаться от оружия. В прошлом лишь чжоуский царь мог объявлять войну, но теперь вассалы узурпировали царскую прерогативу и воевали друг с другом. Конфуций боялся, что, если так пойдет и дальше, это приведет ко всеобщему развалу. «Карательные походы» против варваров, захватчиков и мятежников необходимы, поскольку главная задача правительства состоит в том, чтобы поддерживать общественный порядок. Вот почему, полагал он, без структурного насилия обществу не обойтись. Конфуций всегда говорил о простом народе с искренней заботой и призывал правителей апеллировать к самоуважению людей, а не действовать через насилие и страх, но понимал: если отказаться от наказаний, цивилизация рухнет.

Мэн-цзы (IV в. до н. э.) также считал, что простолюдинам суждено быть управляемыми: «Одни напрягают свой ум, другие напрягают мускулы. Те, кто напрягает свой ум, управляют людьми. А те, кто напрягает свои мускулы, управляются другими людьми. Управляемые содержат тех, кто ими управляет». Они не должны править, ибо лишены научения (цзяо). Научение же в Китае всегда предполагало определенное насилие – не случайно пиктограмма «цзяо» изображала руку с розгой, занесенную над ребенком. Война также была назиданием, без которого цивилизации не обойтись: карательный поход призван исправить заблудших. Причем Мэн-цзы был убежден, что массы жаждут исправления и варвары спят и видят, чтобы китайцы их завоевали. А с равными воевать нельзя: карательный поход ведется власть имеющим против подчиненных, равные же не должны наказывать друг друга войной. Поэтому нынешние междоусобицы между правителями одинакового статуса нечестивы, незаконны и являются формой тирании. Китаю отчаянно нужны мудрые властители вроде Яо и Шуня, чтобы своей нравственной харизмой восстановить Великий Мир. Мэн-цзы сетовал: «Еще не бывало столь продолжительного времени, как теперь, чтобы ван не проявлял себя достойным правителем; еще не бывало большей скорби народа о жестоком правлении, чем в настоящее время». И если сильное в военном плане государство будет управляться гуманно, это «принесет народу такую же радость, какую испытает повешенный вниз головой при его освобождении».

При всех своих убеждениях в необходимости равенства конфуцианцы оставались аристократами и сохраняли предрассудки правящего класса. В текстах Мо-цзы (ок. 480–390 гг. до н. э.) мы слышим голос человека из низов. Мо-цзы возглавлял братство из 180 человек, которые одевались как крестьяне и ремесленники и ходили из одной земли в другую, объясняя правителям новую технологию защиты городов во время осады. Скорее всего, Мо-цзы был ремесленником и считал сложные ритуалы знати пустой тратой времени и денег. Однако он также видел единственную надежду Китая в «жэнь» и еще больше Конфуция подчеркивал, сколь опасно сочувствовать в своих политических симпатиях лишь собственному царству. Он говорил: «С другими следует обращаться как с самим собой». Эта забота (ай) должна быть «всеохватной и включать всех». Единственный способ помешать китайцам перебить друг друга заключается в том, чтобы убедить их следовать цзянь ай (заботе о каждом). Мо-цзы учил печься не только о собственном царстве: каждый князь должен «заботиться о другом государстве как о своем собственном»; и если правители действительно проникнутся такой заботой, они перестанут воевать. Более того, глубинная причина всех «бедствий, лишений, обид и ненависти – в нехватке цзянь ай».

В отличие от конфуцианцев, Мо-цзы не видел в войне ничего хорошего. С точки зрения бедняка, она вообще бессмысленна. Война губит хлеба, уносит множество мирных жизней, попусту расходует оружие и лошадей. Правители уверяют, что завоевание территорий обогащает и укрепляет государство, но на самом деле выигрывает лишь крошечный процент населения, а захват даже маленького города может повлечь за собой такие тяжелые потери, что некому будет обрабатывать землю. Мо-цзы полагал, что благой можно назвать лишь такую политику, которая обогащает бедных, предотвращает бессмысленные смерти и содействует общественному порядку. Однако люди эгоистичны: они примут цзянь ай, только если их убедить неопровержимыми доводами, что их благополучие зависит от благополучия всего человечества, а значит, без «цзянь ай» они сами не заживут в процветании, мире и безопасности. Поэтому «Книга Мо-цзы» содержала первые китайские упражнения в логике. Все они призваны доказать: правителям война невыгодна. И поныне актуальны слова Мо-цзы о том, что из губительного цикла насилия можно выбраться, лишь если правители «будут заботиться не только о себе самих».

В Древнем Китае Мо-цзы чтили больше, чем Конфуция, поскольку в лихие времена его учение было актуальнее. К V в. до н. э. небольшие княжества были окружены семью большими «сражающимися государствами»: Цзинь (распалось на царства Чжао, Вэй и Хань), Ци, Цинь с соседним Шу на западе и Чу на юге. Их огромные армии, железное оружие и смертоносные арбалеты оказались столь грозными, что любое государство, не выставившее равных сил, было обречено. Вдоль границ инженеры выстроили оборонительные стены и крепости, в гарнизонах служили профессиональные воины. При поддержке сильной экономики армии действовали очень эффективно: их отличали слаженность, четкая стратегия и хорошая подготовка солдат. Жестко прагматичные, они не тратили время на «жэнь» и ритуалы, а в битве никого не щадили. Один военачальник заявлял: «Все, кто обладает какой-либо силой, – наши враги, даже если это старики». Впрочем, опять же из сугубо прагматических соображений, новые военные эксперты не советовали злоупотреблять грабежами и насилиями и во время походов старались не повредить урожаи, основное богатство государства. Война перестала быть учтивой игрой, руководимой ли с целью обуздать агрессию. Она превратилась в науку, где во главу угла ставятся логика, разум и холодный расчет.

Мо-цзы и его современникам казалось, что китайцы вот-вот перебьют друг друга. Однако задним числом видно, что они мучительно и трудно пролагали путь централизованной империи, которая в какой-то степени установит мир. Постоянные войны периода Сражающихся царств выявили одну из вечных дилемм аграрного государства, а именно: если аристократов не обуздывать, то они (со своей военной подготовкой и гипертрофированным чувством чести) будут постоянно лить кровь из-за земли, богатства, престижа и власти. В V в. до н. э. «сражающиеся государства» начали ассимилировать традиционные княжества и воевать друг с другом, пока в 221 г. до н. э. не осталось лишь одно из них. Его правитель стал первым императором Китая.

Всматриваясь в данный период китайской истории, мы видим, сколь ошибочно полагать, будто тот или иной набор «религиозных» верований и обычаев неизбежно ведет к насилию. Перед нами люди, которые опираются все на те же мифы, созерцательные практики и идеи, но избирают совсем иную линию действий. И хотя сражающиеся царства развивались в направлении этоса, напоминавшего современный секуляризм, их практичные стратеги считали себя мудрецами, а войну – одной из разновидностей религии. Их героем был Желтый император, и военачальники думали, что, подобно его учебнику военной стратегии, их собственные методики даны свыше.

Некогда Мудрые Цари обнаружили во вселенной стройный порядок, который показал им, как обустраивать общество. Аналогичным образом военачальник мог различить закономерность в хаосе битвы, и это помогало ему найти самый эффективный путь к победе. Сунь-цзы, современник Мэн-цзы, объяснял: побеждает тот, в чью пользу действует много стратегических факторов, а проигрывает тот, в чью пользу действует меньше стратегических факторов. «По этому всему я узнаю, кто одержит победу и кто потерпит поражение». Хороший полководец покорит чужое войско, даже не сражаясь. Если обстоятельства складываются неудачно, лучше всего подождать, пока враг, убежденный в вашей слабости, утратит бдительность и сделает роковую ошибку. Свои войска полководец должен рассматривать как продолжение своей воли и контролировать их, как ум направляет тело. И хотя сам он благородного рождения, он должен жить среди своих крестьянских войск, делить с ними тяготы и служить образцом для подражания. Он должен сурово наказывать за ошибки, чтобы его боялись пуще смерти на поле боя; более того, хороший стратег сознательно бросит войска в такое место, откуда нет выхода, чтобы им ничего не оставалось, как сражаться изо всех сил. Солдат же не должен рассуждать самостоятельно, но только пассивно, как женщина, исполнять волю военачальника. Война оказалась «феминизирована». Более того, женская слабость может быть эффективнее мужского напора: лучшие армии могут показаться слабыми, как вода, – но ведь вода бывает очень разрушительной.

«Война – это путь обмана», – сказал Сунь-цзы. Суть в том, чтобы обмануть врага:

Сунь-цзы понимал, что такая военная этика мирным людям не по душе. Однако государство без армии не выживет. Поэтому пусть армия стоит особняком от основного общества и управляется по своим законам, ибо ее образ действия экстраординарен (ци), парадоксален и предполагает поступки, которые естественным образом не совершаются. Это было бы катастрофой во всех других государственных делах, но, если полководец научится использовать ци, он достигнет, подобно мудрецу, единения с Путем Небесным:

Трагический парадокс даже самого благого государства состоит в том, что оно должно поддерживать в средоточии своем институт, завязанный на предательство и насилие.

Культ «экстраординарного» не отличался новизной: среди населения, особенно низов, он был распространен и, возможно, возник еще в неолите. У него была сильная связь с мистической школой, которую на Западе сейчас называют даоизмом, гораздо более популярной в массах, чем у элиты. Даосы были против любой формы правления и полагали, что, когда правители вмешиваются в дела подданных, это всегда не к добру. (Сравним с тем, как стратеги предпочитали «недеяние» и воздерживались от поспешных действий.) Отшельник Чжуан-цзы (ок. 369–286 гг. до н. э.) убежденно доказывал: заставлять людей соблюдать человеческие законы и неестественные ритуалы просто нехорошо. Лучше «недеяние», «действие через недействие (“у-вэй”)». Соприкоснуться с Путем – с подлинным устройством вещей – можно лишь глубоко внутри себя, на уровне гораздо более глубоком, чем рассудочность.

На Западе текст под названием «Дао дэ цзин» («Книга пути и достоинства») обычно воспринимают как благочестивое произведение, посвященное личной духовности. На самом деле это трактат об искусстве управления государством, и создан он для государя одного из слабых княжеств. Его анонимный автор писал под псевдонимом Лао-цзы (старый учитель). Правители, учил он, должны подражать Небу, которое не вмешивается в пути людей; и если они перестанут лезть в чужие дела, царская сила (дэ) возникнет спонтанно: «Отсутствие желания приносит покой, и тогда порядок в стране сам собой установится». Даосский царь должен практиковать созерцательные техники, которые освободят ум от метания мыслей, и ум станет «пустым» и «спокойным». Тогда через него сможет действовать дао Небесное, и он «до конца жизни не будет подвергаться опасности». Осажденным княжествам Лао-цзы предложил стратегию выживания. Обычно государственные деятели начинают всячески суетиться и выказывать силу. Но вести себя следует диаметрально противоположным образом: никаких агрессивных поз – лишь демонстрация своей слабости и незначительности. Подобно военным стратегам, Лао-цзы использовал аналогию с водой, которая кажется «мягкой и слабой», но «в преодолении твердого и крепкого она непобедима». Даосский правитель должен оставить мужское самоутверждение и усвоить мягкость таинственной женщины. То, что восходит, должно низойти, поэтому, если ты укрепляешь врага кажущейся покорностью, ты на самом деле ускоряешь его падение. Лао-цзы соглашался со стратегами, что к военным действиям нужно прибегать в самую последнюю очередь: войска – это «средство, порождающее несчастье», поэтому умный правитель «его не употребляет».

Умный полководец даже не воздает за жестокость, ибо это зло породит новое зло. Напротив, соблюдая у-вэй, он стяжает силу самого Неба. «Он ничему не противоборствует, поэтому он непобедим в Поднебесной».

К сожалению, это оказалось не так. В долгой борьбе Сражающихся царств победил не даосский мудрый царь, а правитель царства Цинь, которому сопутствовал успех потому, что у него было больше земель, войск и ресурсов. Это царство не опиралось на ритуал, как делали предыдущие китайские государства, а разработало материалистическую идеологию, основанную единственно на экономических реалиях: войне и сельском хозяйстве. Свою роль сыграла новая философская школа фацзя – легистов (законников). Под законом (фа) имеется в виду не закон в нашем смысле слова, а стандарт вроде плотницкого угольника, подгоняющего материал под образец. Именно реформы легистов, реформы Шан Яна (ок. 390–338 гг. до н. э.) позволили царству Цинь опередить конкурентов. Шан верил, что путем суровых наказаний народу надо навязать послушание, государство же призвано лишь увеличивать власть правителя. Он лишил аристократию былых прав и возвысил бюрократию, полностью зависимую от царя. Отныне страну поделили на 31 округ, каждым из которых правил чиновник; чиновник набирал солдат в войско, а в своих делах был целиком подотчетен столице. Чтобы увеличить производительность и свободное предпринимательство, крестьян поощряли выкупать свои земли. Благородство цзюнь-цзы стало неактуальным: честь достигалась лишь победами на поле боя. Всякому, кто успешно привел отряд к победе, давали земли, дома и рабов.

Вполне можно утверждать, что первая идеология секулярного государства появилась именно в царстве Цинь. Однако Шан отделял религию от политики не потому, что религия склонна к жестокости, а потому, что религия до непрактичности гуманна. Религиозные сантименты делают правителя мягкотелым, что противоречит интересам государства. По мнению Шана, «государство, в котором хорошие люди правят плохими, дойдет до смуты и погибнет», а «государство, в котором плохие люди правят хорошими, всегда будет в мире и достигнет могущества». И полководец должен не следовать «золотому правилу», а поступать с врагом именно так, как не хотел бы, чтобы поступили с его собственными войсками. Неудивительно, что успехи царства Цинь донельзя расстроили конфуцианцев. Скажем, Сюнь-цзы (ок. 310–219 гг. до н. э.) полагал, что правитель, руководствующийся жэнь, станет неодолимой благой силой и его сострадание изменит мир. Но он возьмется за оружие лишь с одной целью:

Однако его ученик Ли Сы поднял на смех эту теорию: Цинь – самое могущественное царство в Китае, поскольку обладает самой сильной армией и экономикой, и «жэнь» тут вовсе ни при чем. Во время визита Сюнь-цзы в Цинь царь Чжао без обиняков сказал ему: «От конфуцианцев (“жу”) нет толка в управлении государством».

Вскоре Цинем было завоевано царство Чжао, родина Сюнь-цзы, и хотя чжаоский царь сдался, циньские войска похоронили заживо 400 000 его солдат. Как мог цзюнь-цзы обуздать такой режим? Ли Сы, ученик Сюнь-цзы, эмигрировал в Цинь, получил должность первого министра и провел молниеносную кампанию, которая привела к окончательной победе Цинь и установлению Китайской империи в 221 г. до н. э.

Парадоксальным образом легисты оперировали теми же понятиями и тем же языком, что и даосы. Мол, царю подобает недеяние (у-вэй): невмешательство в дао закона, которое должно работать, как хорошо смазанный механизм. Легист Хань Фэй (280–233 гг. до н. э.) полагал, что от перемены законов народу только хуже, поэтому просвещенный правитель ждет «в спокойствии и пустоте» и позволяет «делу определиться самому». Он не нуждается ни в нравственности, ни в знании: он – Перводвигатель, который остается неподвижным, тогда как министров и подданных вовлекает в деятельность:

Конечно, даосов и легистов разделяла пропасть: даосам претили правители, навязывавшие подданным неестественный фа, их мудрый царь медитировал, чтобы избавиться от эгоизма, а не «достичь результатов». Однако те же идеи и образы использовались политологами, военными стратегами и мистиками. Получается, что убеждения у всех были одни и те же, но выводы делались разные. Военные стратеги полагали, что жестокий прагматизм в их текстах вдохновлен свыше, но и созерцатели давали царям стратегические советы. Даже конфуцианцы теперь опирались на эти понятия: Сюнь-цзы верил, что Путь можно постичь лишь умом «пустым, цельным и спокойным».

Многие люди почувствовали облегчение, когда победа царства Цинь положила конец бесконечной междоусобице, и надеялись, что с возвышением империи наступит мир. Однако начало имперского владычества сопровождалось потрясениями. По совету Ли Сы, своего главного сановника, первый император стал абсолютным правителем. Чжоускую аристократию – 120 000 семей – насильно переселили в столицу, конфисковав у нее оружие. Свою огромную территорию император разделил на 36 областей. Во главе каждой области стояли губернатор и военачальник, причем за деятельностью губернатора наблюдал специальный инспектор. В свою очередь, области делились на уезды, управлявшиеся уездными начальниками. Все чиновники были напрямую подотчетны центральной власти. Вместо старых ритуалов, изображавших чжоуского царя главой феодальной семьи, был введен ритуал, в центре которого стоял только император. Когда придворный историк подверг критике данное новшество, Ли Сы заявил императору, что невозможно более терпеть разнобой в идеологиях: всякая школа, которая осмелится выступить против легистов, да будет упразднена, а ее тексты да будут публично сожжены. Последовало массовое сожжение книг, и на смерть отправили 460 учителей. Таким образом, одну из первых инквизиций в истории организовало протосекулярное государство.

Сюнь-цзы думал, что Цинь не сможет править Китаем, ибо драконовские меры оттолкнут народ. Его правота подтвердилась, когда после смерти первого императора в 210 г. до н. э. начались восстания. Через три года анархии Лю Бан, бывший уездный начальник, основал династию Хань. Его главный военный стратег Чжан Лян, который в юности изучал конфуцианский ритуал, воплощал ханьские идеалы. Говорили, что ему был явлен некий военный текст после того, как он образцово-уважительно повел себя со стариком, и, даже не имея военного опыта, он сумел привести Бана к победе. Чжан был не военным фанатиком, а даосским воином: «не воинственный с виду», он часто хворал и не мог командовать на поле боя. С людьми он держался скромно, практиковал даосскую медитацию и контроль над дыханием, воздерживался от злаков и одно время серьезно подумывал уйти из политики и посвятить себя созерцательной жизни.

Ханьская династия учла ошибки царства Цинь. Однако Бан хотел сохранить централизацию и знал, что легистский реализм государству необходим: без принуждения и угрозы насилия государство не выживет. Ханьский историк Сыма Цянь писал, что оружие – это средство, применяя которое мудрые делают послушными сильных и диких и создают стабильность во времена хаоса.

Однако Бан понимал, что обществу нужна более вдохновляющая идеология. И он нашел решение: синтез даосизма и легизма. Все еще не оправившийся после циньской инквизиции народ желал того самого «пустого» и терпимого правления. Ханьские императоры будут полностью контролировать области, но избегать произвола. Уголовное право будет суровым, но без драконовских мер.

Патроном нового режима провозгласили Желтого императора. Всем империям нужны сложные театрализованные церемонии, и ханьские ритуалы вдохнули новую жизнь в древний шаньский комплекс жертвоприношений, войн и охот. Осенью, в сезон военных походов, император выезжал на торжественную охоту в царские парки, изобиловавшие всяческой живностью, добыть мяса для храмовых жертв. Несколькими неделями позже в столице проводились военные парады с целью показать искусство элитных частей и поддержать воинскую сноровку простолюдинов, коих в армиях было большинство. А под конец зимы в парках начинались охотничьи состязания. Эти ритуалы, призванные впечатлить почетных гостей, намекали на Желтого императора с его звериным войском. Люди и животные сражались как равные противники, как в начале времен, пока Мудрые Цари не разделили их. Футбольные матчи, в которых мяч перекидывался с одной стороны поля на другую, символизировали чередование инь и ян в цикле времен года. Историк Лю Сян (77–6 гг. до н. э.) объяснял: «Игра в мяч связана с военной подготовкой. Это способ обучить воинов и распознать таланты»; «считается, что ее выдумал Желтый император». Подобно Желтому императору, ханьские правители использовали религиозные ритуалы, пытаясь отчасти гуманизировать войну, устранить зверскую ее жестокость.

В начале правления Лю Бан поручил конфуцианским ритуалистам (жу) разработать придворный ритуал. Они выполнили поручение, и император воскликнул при виде результата: «Теперь я вижу, как благородно быть сыном Неба!» Мало-помалу жу обрели вес при дворе, и по мере того, как забывалась циньская травма, возрастало желание иметь более надежное нравственное руководство. В 136 г. до н. э. придворный ученый Дун Чжун-Шу (179–104 гг. до н. э.) высказал императору У-ди (140–87 гг. до н. э.) такую идею: конкурирующих школ слишком много, лучше сделать официальным государственным учением шесть классических конфуцианских текстов. Император согласился. Конфуцианство поддерживало семью, его акцент на историю культуры укреплял национальную идентичность, а государственное образование позволяло создать элиту в противовес старой аристократии. Однако У-ди не повторил ошибки Первого императора. Сектантской узости в Китайской империи не будет: китайцы будут признавать свои плюсы во всех школах, считая их взаимодополняющими. Значит, при всей диаметральной противоположности легистов и конфуцианцев возможна коалиция: государство еще нуждалось в легистском прагматизме, но жу смягчали деспотию фацзя.

В 124 г. до н. э. У-ди основал Императорскую академию, и впоследствии более 2000 лет всех китайских чиновников будут учить преимущественно конфуцианской идеологии, представлявшей правителей как сынов Неба с нравственной харизмой. Это давало режиму духовную легитимность и стало этосом гражданской администрации. Однако, как и во всех аграрных государствах, династия Хань контролировала империю путем системного и военного насилия: эксплуатировала крестьян, казнила мятежников и завоевывала новые земли. Императоры опирались на армию, а начальники завоеванных областей быстро экспроприировали земли, низлагали феодалов и захватывали от 50 % до 100 % крестьянского излишка. Как и любой правитель до Нового времени, император подавал себя как исключительную персону, единственного человека, к которому обычные законы неприменимы. А потому он в любой момент мог казнить кого угодно, и никто не осмеливался возражать. Такие иррациональные и спонтанные акты насилия были важной частью мистической ауры, которая удерживала в узде подданных.

Пока император и военные жили «экстраординарным», конфуцианцы разрабатывали четкую и отлаженную ортодоксию вэнь – гражданского порядка, основанного на благожелательности («жэнь»), культуре и разумном убеждении. Они выполняли бесценную задачу, убеждая народ, что император печется о его интересах. Они не были лакеями – наоборот, многих жу казнили за слишком настойчивые напоминания императору о нравственном долге, – однако ограниченные возможности все-таки имели. Когда Дун Чжун-Шу возразил, что узурпация земли грозит великой нищетой, император У-ди с виду согласился, но затем Дуну пришлось пойти на компромисс, удовольствовавшись умеренным ограничением землепользования. Вообще, если чиновники и бюрократы стояли на позициях конфуцианства, сами правители предпочитали легистов, которые презирали конфуцианцев как непрактичных идеалистов. Точку зрения легистов можно выразить словами циньского царя Чжао: «От жу нет толка в управлении государством».

В 81 г. до н. э. в ходе споров о казенных монополиях на соль и железо легисты заявляли, что бесконтрольное «свободное предпри– нимательство», защищаемое «жу», глубоко непрактично. А конфуцианцы – лишь жалкие неудачники:

Стало быть, «жу» оставалось лишь свидетельствовать об альтернативном устройстве общества. Слово «жу» этимологически связано со словом «жуо» (мягкий), но некоторые современные ученые пытаются доказать, что оно означало «слабак» и впервые было использовано в VI в. до н. э. для описания обедневших ши, которые влачили жалкое существование, зарабатывая учительством. В имперском Китае конфуцианцы не вели себя жестко, а в экономическом и институциональном плане были слабы. Конфуцианская альтернатива не забывалась и благодаря этим верным последователям сохраняла влияние, однако у них вечно не хватало «зубов», чтобы превратить свою идеологию в политику.

Такова была конфуцианская дилемма – сродни той, с которой столкнулся Ашока на Индийском субконтиненте. Империя нуждается в силе и устрашении, ибо аристократов и массы нужно обуздывать. И даже если бы у императора У-ди возникло такое желание, он не смог бы править, опираясь целиком на «жэнь». Китайская империя возникла благодаря войнам, массовым убийствам и уничтожению государства за государством; она сохраняла силу благодаря военной экспансии и внутреннему угнетению. И она разработала религиозные мифологии и обряды, чтобы сакрализировать данное устройство. Существовала ли реальная альтернатива? Период Сражающихся царств показал, что бывает, когда амбициозные правители (со своим новым оружием и большими армиями) начинают безжалостно воевать за господство, по ходу дела разоряя села и запугивая население. Осмысляя эти бесконечные войны, Мэн-цзы мечтал о едином царе, который будет править Поднебесной и принесет мир Великой китайской равнине. Возможность осуществить это получил Первый император.