Эписодий Третий

О милые подруги, как мне страшно!
Не слишком ли далеко я зашла?

О чем ты, Деянира, дочь Ойнея?

Не знаю, но боюсь, как бы во зло
Не обратилась сладкая надежда.

Ты разумеешь свой подарок мужу?

Да, именно. Теперь я всем скажу:
Не действуйте, пока не все вам ясно.

Скажи, коль можно, что страшит тебя?

Случилось небывалое, подруги;
Открою вам неслыханное чудо:
Тот самый клок прекрасной белой шерсти,
Которым я нарядную одежду
Натерла, весь исчез. Его извне
Ничто не съело, – сам себя съедая,
По камню он расплылся. Чтобы вам
Точнее знать, я расскажу подробно.
Все то, чему кентавр, стрелой смертельной
Пронзенный в бок, меня учил, страдая,
Я выполнила точно. Сохраняла
Его слова я в памяти, как надпись
На бронзовой таблице. Соблюдала
Его наказ: держать подальше зелье
От солнца и огня, в укромном месте,
Доколь его не применю я к делу.
Все соблюла. Теперь же, в должный час,
Там, в комнатах, я средство применила,
Взяв шерсти клок от нашей же овцы.
Сложила ткань и в недоступный солнцу
Ларец замкнула, как известно вам.
Вернувшись в дом, я вижу вдруг такое,
Чему нет слов, что превосходит разум.
Ту шерсть, которой мазала одежду,
Я бросила на солнечном припеке.
Нагрелся постепенно клок и вдруг
Стал расплываться по полу и течь, —
И более всего похоже было,
Что деревянные текут опилки.
Так весь он разошелся. А на месте,
Где он лежал, вскипают комья пены,
Как будто сок багровых гроздьев Вакха
Разлили по земле в палящий зной.
Несчастная, не знаю, что и думать.
Я вижу дело страшное свое!
Кентавр из-за меня погиб: с чего же
Ему желать мне блага в смертный час?
Нет! Погубить убийцу он замыслил
И обольщал меня. Но я лишь ныне
Все поняла, когда уж нет возврата.
Коль страшные предчувствия не ложны,
Сама его, злосчастная, гублю.
Стрела Геракла, знаю я, и бога
Хирона погубила: смертоносна
Она для всех животных. Почему же
Тот черный яд, пройдя сквозь рану Несса,
Не сгубит и Геракла? Так и будет.
Но я решила: если он погибнет,
С ним вместе в тот же час умру и я.
Невыносимо жить с худою славой,
Когда не знаешь за собою зла.

Страшиться злодеяний надлежит,
Но до конца хранить в душе надежду.

Безрадостны твои советы, – в них
Надежды нет, и ободриться нечем.

На тех, кто впал без умысла в ошибку,
Не гневаются сильно. Будь спокойна.

Подобные слова не для сраженных
Напастью, а для тех, в чьем доме мир.

Беседу с нами ты должна прервать,
Коль посвятить в нее не хочешь сына:
Вот он идет, отца искать ушедший.
Входит Гилл.

О мать, уж лучше бы одно из трех:
Иль умереть тебе, иль, если жить,
Быть матерью другого, не моею,
Или иной и лучшей сердцем стать!

За что, о сын, меня ты ненавидишь?

Узнай: ты мужа своего, – о нет! —
Ты моего отца сейчас убила.

О, что ты говоришь, дитя мое?

Я правду непреложную сказал.
Не сделаешь не бывшим то, что было.

Что ты сказал? Кто называл меня
Виновницей такого злодеянья?

Я видел сам мучения отца
И говорю о них не понаслышке.

Где ж ты нашел, где встретил ты его?

Коль хочешь знать, мне все сказать придется.
Итак, он шел, разрушив град Еврита,
С добычей и трофеями побед.
Встает над всей Евбеей, с двух сторон
Омытый морем, мыс Кенейский. Там
Он древле почитаемому Зевсу
Алтарь и рощу посвящал. Его
Я там увидел и возвеселился.
Он к жертвам приступал. Тут прибыл Лихас,
Неся твой дар – смертельную одежду.
Надев ее, как наказала ты,
Он заколол двенадцать лучших в стаде
Тельцов отборных. А всего пригнал он
До ста голов, всех возрастов, скота.
И вот сперва – злосчастный! – с чистым сердцем,
Наряду радуясь, молиться начал,
Когда ж священный пламень дров смолистых,
Насытясь кровью, жарко запылал,
Он вдруг покрылся потом. Стан и члены
Ткань облепила плотно, – как ваяют
Художники. Язвительная боль
Проникла в кости. Словно яд смертельный
Жестокой гидры начал грызть его.
Тут к Лихасу воззвал он, – хоть несчастный
Повинен не был в умысле твоем, —
Зачем одежду он принес – изменник?
В неведенье ему ответил Лихас,
Что передал твой дар, тобой был послан.
Услышал он ответ, и грудь его
Мучительная судорога сжала;
Тут Лихаса он крепко за лодыжку
Схватил рукой и об утес швырнул,
Врезающийся в море. Брызнул мозг,
Кровавый череп на куски разбился.
И возопил народ в священном страхе,
Узрев, что тот в безумье, а другой
Погиб. Никто приблизиться не смел.
А он то наземь повергался с воплем,
То вскакивал. В ответ гудели скалы
Евбейские, Локрийские холмы.
Когда же он устал бросаться наземь,
От криков и от воплей ослабев, —
Стал проклинать он брак свой злополучный
С тобою, мать, и свой союз с Ойнеем,
В котором язву дней своих обрел.
И, отведя свой исступленный взор
От дыма жертв, меня в толпе огромной
Увидел он в слезах и подозвал:
«Сын, подойди! Не избегай несчастья
Отцовского, хотя б и смерть со мною
Пришлось делить. О, унеси меня
Подальше, прочь от взоров смертных! Если
Мне сострадаешь ты, меня отсюда
Перевези, чтоб я не умер здесь!»
Как он велел, его мы положили
На дно ладьи и, стонущего в муках,
Сюда с трудом великим довезли.
Его сейчас увидите живым
Иль только что умершим.
Так, о мать,
Ты в умысле на жизнь отца виновна.
Да мстят тебе Эриния и Правда, —
Ужасная мольба! Но ты попрала
Свой долг, убив храбрейшего из смертных, —
Подобного не встретишь никогда!
Деянира идет к дому.

Куда уходишь молча? Иль не знаешь,
Что обвиняешь ты себя молчаньем?

О, пусть идет! Будь ей попутен, ветер,
Умчи ее подальше с глаз моих!
Зачем ей имя матери носить,
Когда она не мать в своих поступках?
Пускай же ныне вкусит наслажденья,
Которым осчастливила отца.

Отправить