Публий Овидий Назон
ГЕРОИНИ ОВИДИЯ

I
Пенелопа

Это, медлитель Улисс, твоей Пенелопы посланье.
Мне не пиши ничего: сам воротися ко мне.
Троя пала во прах, ненавистная девам Данайским.
Стоил едва ли того с целою Троей Приам.
О, когда бы еще с судами стремившийся к Спарте
Был обольститель объят грозною бурею вод!
Я б не лежала тогда, холодея, на ложе забытом,
Не тосковала бы, как медленно тянутся дни,
И, торопясь обмануть часы бесконечные ночи,
Я не трудила бы рук над одиноким станком.
Как изводили меня небывалых опасностей страхи,
Сколько забот и тревог в сердце влагала любовь!
То представляю я, враг жестокий идет на супруга,
То побледнею, едва Гектора мне назовут.
Скажут ли, как Антилох от Гектора падал в сраженье,
К новому трепету нам поводом был Антилох;
Иль как Менетия сын погиб под чужою бронею, —
Плакалась я, что не все козни венчает успех;
Кровью ль своей Тлеполем копье согревал у Ликийца, —
И Тлеполема конец муку мою обновлял.
Кто бы и как бы в бою ни пал из Ахейского войска,
Стали меча ледяней делалась робкая грудь.
Но непорочной любви благосклонствовал бог правосудный:
Трою низвергли во прах, и невредим мой Улисс,
Дома Аргоса вожди. Алтари дымятся святые,
К отчим возносят богам чуждой добычу земли,
И за спасенье мужей благодарные жертвы приносят
Жены, – а те пред семьей падшую Трою поют.
С трепетом девушки им внимают, и старцы дивятся,
И с повествующих уст взора не сводит жена.
Стол поставит иной и дикие битвы рисует,
Целый Пергам создает в капле вина на доске:
«Здесь бежал Симоис, вот это Сигеевы нивы,
Здесь возвышался дворец старца Приама; вот тут
В бой наступал Эакид, отселе Улисс устремлялся;
Здесь быстроногий коней спущенных Гектор спугнул».
Все это Нестор старик твоему рассказывал сыну,
Все, воротившись с своих поисков, сын повторил.
Он рассказал, как мечом посек ты Долона и Реза,
Как был дремою один предан, коварством другой.
О, как чрезмерно своих забывая, посмел ты, безумец,
В лагерь Фракийских борцов вылазкой выйти ночной,
Стольких зараз бойцов перебить с одним провожатым.
Но осторожен ли был, помнил ли раньше меня?
Дрожь пронизала мне грудь, когда говорили, как лагерь
Дружеский ты пролетел на Исмарийских конях.
Что же мне пользы, что вы раскидали своими руками
Весь Илион и с землей крепкий сравняли оплот,
Если живу, как жила, когда и Троя стояла,
Если супруг для меня также потерян навек?
Срытый для прочих Пергам одной невредим Пенелопе, —
Пусть победитель давно пашет на пленном быке,
Пусть и посев, где Троя была, и богатую жатву
Тучная кровью Троян нива приносит серпам;
Плуг разбивает кривой – землей полускрытые кости
Воинов, вьется трава выше развалин домов.
Нет, победитель, тебя; не знаю, зачем ты замедлил,
Или где на земле скрылся, безжалостный, ты.
Кто бы чужою ладьей Итаки брегов ни коснулся,
Много расспросов тому я про тебя задаю;
И, чтоб тебе передать, когда тебя он увидит,
В руки ему отдаю свиток посланья к тебе;
Мы посылали в Пилос, старинного Нестора землю,
Сына Нелея, – и там шаткая только молва.
С Спартой сноси лися мы, – и Спарта не ведает правды.
Где ты, в какой ты земле? что же ты медлишь, Улисс?
Лучше б стояли еще сейчас Аполлоновы стены!
И на молитвы свои, бедные, гневаюсь я!
Знала бы я, где борешься ты, и войны лишь боялась,
И разделяла б свои жалобы с множеством жен.
Ныне, не зная, чего бояться, всего трепещу я,
И широка для моих скорбных арена забот.
Все опасности волн и все опасности суши
Кажутся мне за предлог долгих скитаний твоих.
А покуда безумно боюсь я, по вашей привычке,
Может быть, чуждою ты страстью пленился давно;
Может быть, с той говоришь, как жена у тебя простодушна,
Как постоянно она скромно за пряжей сидит.
Пусть обманусь я, – развей обвинения эти по ветру,
Не оставайся вдали, если свободен возврат!
С вдовьего ложа сойти отец понуждает Икарий
И за отсрочки мои вечные тяжко бранит.
Пусть, как угодно, бранит, – твоя я, твоей и останусь,
Вечно Улисса женой быть Пенелопа должна.
Так уступает любви моей и моленьям стыдливым
И укрощает свою волю Икарий старик.
Но Дулихийцы, Самосцы, высокого дети Закинфа
Алчной толпой женихов свататься ходят ко мне,
И во дворце у тебя царят, и никто не прогонит
Хищников наших богатств, наших достатков, Улисс.
Что же Пизандра тебе, Полиба и злого Медонта,
Что ж Евримаховых рук, иль Антиноевых зло,
И других называть, которых ты всех так позорно
Кровью питаешь своей, кормишь именьем своим».
Нищий Ир и Меланфий, стада для пиров приводящий,
О бесконечный позор! – ходят и грабят тебя.
Трое нас беззащитных, – бессильная женщина в доме,
И престарелый Лаерт, и молодой Телемах.
Да и того у меня едва не сгубили засадой,
Как собирался он плыть к Пилосу, им вопреки.
Но повелите, о боги, да в праведном рока теченьи
Сын мне закроет глаза, сын же смежит их отцу.
С нами погонщик быков, кормилица ветхая днями,
Третий – верный пастух грязной свинятни твоей.
Но и Лаерт, уж бессильный поднять оружье руками,
Между бесстыдных врагов власти не в силах сдержать.
А Телемаху придут, – лишь дожил бы! – возраста годы;
Тут бы ему и найти помощь в отцовской руке.
Силы нет и во мне изгнать из дворца ненавистных…
О, воротися скорей, радость ты нам и оплот!
Есть (и молюсь, чтоб и был) твой сын; от нежного детства,
Должен его воспитать был бы разумный отец.
Вспомни Лаерта отца: чтоб сын закрыл ему очи,
Тщится еще отдалить день свой последний старик.
Я ж, при отъезде твоем еще молодая как дева,
Раньше, чем вспомнишь ты нас, стану старухой седой.

Отправить