Признаюсь, я никогда не был способным руководителем или организатором, поэтому при обращении в райком партии насчет работы я на командные должности и не претендовал, но исполнителем я был добросовестным.

Учитывая это, райком направил меня на работу в районный рабочий кооператив «Красный Октябрь». Правление кооператива послало меня в открытую столовую на углу Невского проспекта и Дегтярной улицы на должность помощника заведующего.

Надо сказать, что в Советском Союзе еще в 1928 году были введены хлебные и продуктовые карточки. Рабочие и служащие, привыкшие питаться в столовых, могли прикрепляться на питание в столовые, которые кормили только прикрепленных, а для остальных были закрыты. Столовых, в которых мог поесть любой желающий, было оставлено немного, главным образом недалеко от вокзалов или рынков, то есть в местах скопления приезжего или пришлого люда. Такова была и столовая близ Московского вокзала, где мне пришлось работать. Открытая для всех.

Заведующим столовой был очень культурный деликатный приятного вида человек, коммунист Федор Феофанович Буров, бывший повар высокой квалификации, еще до революции совершивший с тремя такими же, как он сам, юными товарищами месячное путешествие по Европе.

Шеф-поваром был прекрасный специалист своего дела Федор Митрофанович, и вот я, третий Федор. «Столовая трех Федоров», — шутили наши товарищи по работе.

Старшим официантом был некто Одинцов, лет сорока, до революции служивший в трактирах, из которых приходилось «выкидывать» посетителей.

И еще один примечательный человек запомнился мне по этой столовой. Это совершенно опустившийся, не старый еще мужчина, которого все звали Ванька и добавляли прозвище, которое женщины-официантки стыдились произносить. Ванька прибился к нашей кухне, как прибивается течением бревно к берегу. Как-то раз худой небритый оборванец принялся помогать кухонному рабочему носить дрова на кухню, потом попросил у повара поесть. Его накормили. На другой день этот несчастный снова явился и опять стал таскать в кухню дрова. Его накормили. Была стужа. Непрошеный помощник попросил разрешения посидеть в теплой кухне в углу за дровами. Ему разрешили. Он пришел и на третий день. Кто-то из мужчин принес ему пару старенького чистого белья, кто-то старую одежонку. Ивану велели сходить в баню. С тех пор он так и прижился на кухне, всегда готовый выполнить любую самую неприятную работу. Где он жил-ночевал, никто не знает. Паспорта у него не было. О его прошлом никто ничего не знал.

Среди посетителей нашей столовой было немало темного бродяжного спившегося люда, среди которого выделялась тесно спаянная ватага подростков и молодых парней — беспризорников. Грязные, худые, с испачканными лицами, в лохмотьях, они были очень живописны. При появлении их в столовой не привыкшие к их виду посетители опасливо оглядывались и спешили поскорее съесть заказанный обед или ужин и уйти из столовой.

Когда официантка отказывалась брать у них заказ, они дико и шумно скандалили. Зав. столовой товарищ Буров, которого они явно уважали, попросил их брать питание домой и там кормиться.

«Котловцы», как их тогда часто называли за то, что они часто забирались греться, а то и ночевать в теплые большие котлы, в которых на улице варился асфальт, послушались Бурова и стали приходить за едой с большой кастрюлей. А «домом» им служил подвал в полуразрушенном доме рядом со столовой. Там у них был свой вожак, или, как они говорили, «комендант», умирающий от чахотки мужчина, о котором они любовно заботились, беря для него что-нибудь получше из еды.

Один раз вечером в столовую пришел пьяный подросток-котловец и потребовал чего-то, чего у нас в меню не было. Он поднял скандал, опрокинул стол с мраморной крышкой. Крышка разбилась на куски. Я хотел позвать милицию, но котловец сказал:

— Не зови, я сам пойду, проводи меня.

И действительно пошел. Я пошел за ним. Он весело вошел в дежурную комнату милиции. Дежурный старшина поднял голову и скучно спросил:

— Ну, что ты еще натворил?

Я стал говорить о разбитой крышке стола.

— Ну что ж, придется тебя посадить, — сказал милиционер.

— Сажай, дядя Миша, — сказал оборвыш и так мотнул ногой, что с нее слетел опорок, пролетел над головой дежурного и ударился о дверь каталажки.

На другой день, когда наш добровольный помощник Ванька узнал об этом, он мне сказал:

— Вы, Федор Григорьевич, поосторожней с этим парнем, он уж не одну голову у людей напрочь отрезал.

Работа в столовой мне очень не нравилась, и я думал отсюда сразу уйти. Но куда? Что я умею делать? Ничего не умею. Я с удовольствием бы пошел работать туда, где требуется знание иностранных языков, ведь я неплохо знал немецкий, но такой работы не находилось.

Я очень берег знание немецкого и старался все больше совершенствоваться в нем, будучи уверенным, что он мне когда-то потребуется. Я часто сам с собой говорил вслух по-немецки, читал вслух книги на этом языке и не упускал возможности поговорить с людьми, знающими его. На колбасном заводе был один немец из Поволжья, товарищ Кайзер, худощавый, небольшого роста человечек. Я и с ним часто беседовал на его родном языке. Занимался я и с учебником. И впоследствии эти мои знания хорошо послужили Родине. Но об этом потом.

А пока что я честно выполнял свои обязанности, хотя и не лежала у меня к ним душа.

Помню, меня с самого начала работы не включили в платежную ведомость, и я четыре месяца не получал зарплаты, а потом сразу получил порядочную сумму.

Примерно через полгода меня перевели из этой столовой в другую при общежитии Института гражданского воздушного флота. В ней питались только студенты, человек четыреста, этого института, жившие в общежитии.

Со своей работой я справлялся хорошо. В этом мне неплохо помогал и шеф-повар товарищ Скорняков, хороший, добросовестный работник.

В нашем меню часто была рыба — лещи, корюшка, салака, очень много шло соленой кеты. Эту крупную красную рыбу нам привозили в огромных деревянных бочках, центнера по два. Случалось, что студенты жаловались, настолько она им надоедала.

Со студентами у меня с самого начала установились хорошие отношения, и за целый год, что я проработал в этой столовой, у них не было ни на меня, ни на Скорнякова ни одной жалобы.

И все-таки и здесь у меня не лежала душа к работе, и я чувствовал себя не на своем месте. Вдруг мне представилась возможность уйти отсюда.

В те годы наша партия вела большую работу по созданию кадров специалистов из рабочих и крестьян по воспитанию своей народной интеллигенции. Партийным, комсомольским, профсоюзным организациям предлагалось выделять из своих рядов по тысяче — по две для направления на рабфаки и в вузы для получения высшего образования. Среди наших студентов тоже было немало таких тысячников.

Я тоже стал подумывать об учебе. Кстати, и возраст у меня был уже критический — тридцать пять лет. Старше этого возраста тогда в вузы уже не принимали.

И вот на одном профсоюзном собрании председатель месткома объявил, что нам выделена одна путевка для поступления в Ленинградскую высшую школу профдвижения. Огласил условия поступления. Назвал стипендию. Она была чуть меньше моей зарплаты. Спросил, кто желает учиться. Присутствующие молчали. Мгновение подумав, я поднял руку и объявил о своем желании. Путевку предоставили мне.

Сдав не очень трудные вступительные экзамены, я с 1 сентября 1931 года стал студентом Ленинградской высшей школы профдвижения (ЛВШПД) с двухгодичным сроком обучения.

В дворницкой мы с братом Петей ютились не очень долго. Месяца два спустя после приезда в Петроград ему удалось поступить в мясную торговлю государственной фирмы под названием «Мясохладобойня» на Сытном рынке. Чуть раньше его я поступил на Колбасный завод, и мы зажили нормальной жизнью. Муж и жена Куликовы освободили от своей рухляди комнату рядом со своей квартирой, тоже в подвале, тоже с плитой и раковиной, но чуть побольше размером и с двумя окнами. В нее нам Куликовы и предложили перейти. Комната была теплая, не очень сырая, и нам в ней было хорошо, но одолевали нахальные крысы. Однажды ночью они прожрали на коленках Петиных засаленных, пахнущих мясом брюк две большие дыры. В другой раз, когда он спал, крыса вцепилась зубами ему в руку, и я сквозь сон слышал, как он испуганно вскрикнул, и что-то мягкое шлепнулось об пол. Зажгли свет, и я перевязал ему укушенную руку. Рана вскоре зажила.

Мы решили во что бы то ни стало вывести крыс. На наше счастье, у Куликовых был черно-белый кот Мотька. Мы стали брать его к себе в комнату, а так как один из нас был мясник, а другой — колбасник, то Мотьке на наше угощение обижаться не приходилось. За короткое время Мотька окреп, в нем проснулся охотничий азарт, и он очень скоро избавил нас от этих противных тварей, за что продолжал получать у нас сытные ужины.

Семья Коленкевич из комнаты со сводами и окнами на помойку тоже перебралась в подвал напротив нас и чувствовала себя в нем недурно. Осенью 1925 года к нам с Петей приехал старший брат Иван. Встал на учет на биржу труда, а пока ходил без работы, жил и питался у нас. Он был колбасник по профессии и вскоре поступил на временную работу в частную колбасную мастерскую Рыбкина, а месяца через два подыскал себе и комнату и ушел от нас.

В начале зимы, когда деревенские работы кончились, брат Петя попросил у меня разрешения выписать из деревни свою семью — жену Клавдю и двух маленьких дочек Маню и Шуру. Я, конечно, не возражал, хотя комнатка наша была для пятерых и тесновата. Я даже обрадовался, что и у нас, как у Коленкевича, будет в доме хозяйка.

И вот мы с Петей встретили на вокзале и привезли домой Клавдю и девочек. На радостях я взял на себя обязательство приобщать невестку к культуре.

Мы зажили отлично. Питались вместе. Петя приносил домой мясо и телятину, я — колбасы и сало. Расходы на прочие продукты делили поровну на двоих. Клавдя и дети были нашими общими гостями.

Меня умиляло и забавляло, как Клавдя, никогда не видавшая города, воспринимает его и его явления. Петя оставался дома с детьми, а я водил невестку в кино и театры, где ей все было удивительно и казалось чудесами. Но когда мы были с ней в цирке, и, глядя на ловкие номера акробатов, я сказал Клавде:

— Смотри, что люди могут делать!

Она вдруг скучным голосом ответила:

— Ну, это все электричество.

Случались и неприятные казусы. Как-то, уходя на работу, Петя попросил жену приготовить на ужин макароны. Вечером Клавдя на сковороду с маслом положила сухие макароны и стала жарить, удивляясь, что они долго не делаются мягкими. В другой раз она начала чистить наждачной бумагой мою посеребренную столовую вилку. Вместо белой вилка стала красной. Взявшись постирать белье, она стала кипятить белое и цветное в одной воде. Что из этого получилось, можно себе представить. Во всяком случае мою модную тогда серую рубашку с белой отделкой стало уже неудобно надевать.

Я старался смягчать конфуз невестки, но Петю сердила такая неопытная жена, и он хмурился.