Мой первый арест
Утром 7 августа, то есть на другой день после нападения Австро-Венгрии на Россию, я, как обычно, вышел на работу и вместе с мальчиком Карлом принялся за уборку ресторана и веранды. Вскоре пришли и официанты. Все были подавлены известием о войне с Россией. Однако от высказываний о ее перспективах все воздерживались, но считали, что она долго не продлится. Ко мне никакой вражды не проявляли, как будто ничего не случилось.
В 12 часов дня раздался звонок на обед. Все пошли на кухню за первым. Я помыл руки и тоже пошел за остальными. Вдруг во дворик вошел какой-то мужчина в штатском, с черно-желтой повязкой на левом рукаве. Он остановил меня.
— Мальчик, — спросил он, — здесь у вас работает русский парень, где он? Позови его.
— Сейчас, — ответил я и вошел в кухню, где в это время находились Франц Лерл, хозяин и хозяйка, и сказал им, что меня спрашивает какой-то человек, и спросил, что мне делать.
— Ну так выйди к нему и скажи, что это ты, — посоветовали мне.
— А если он меня заберет?
— Не заберет, он, вероятно, только проверяет.
Я вышел и сказал, что русский я и есть.
— Ах, это ты и есть Кудр… Кудр-ряв-риавзеф? — сказал человек с повязкой, давясь моей фамилией. — У тебя есть паспорт?
— Он у хозяина.
— Возьми его и пойдем со мной, — сказал человек.
В это время к нам подошли хозяин и Франц. Услышав, что нужен мой паспорт, хозяин тотчас принес его.
— Пошли, — сказал человек, взяв мой паспорт.
— Дайте мне возможность пообедать, у нас как раз обед, — попросил я. — У нас как раз служебный обед, и я поем очень быстро.
Но незнакомец категорически потребовал немедленно идти с ним.
— Позвольте мне тогда сбегать наверх и взять шляпу.
— Не позволю. Идем, — строго сказал он, подталкивая меня к выходу.
— Постойте минутку! — крикнул вдруг стоявший тут же мой товарищ, мальчик Карл.
— Что еще? — недовольно повернулся к нему мой конвоир. А Карл мигом влетел в дежурку, схватил свою шляпу и со словами: — На, Федор, надень мою, — протянул ее мне, еще не зная, вернусь ли я обратно. Этого не знал и я и расценил этот поступок как проявление настоящей дружбы.
Мой конвоир повел меня куда-то в сторону от нашей улицы. Я был совершенно спокоен, но я был романтик, и мне поскорее хотелось узнать, что меня ожидает.
— Куда вы меня ведете? — спросил я своего провожатого, который был раза в два старше меня и имел совсем не злое, простое лицо трудового человека.
— Ах, это совсем недалеко и тебя там долго не продержат. Тебя там проверит комиссия и отпустят, — ответил он, ничего не объяснив.
— Что же вы не позволили мне пообедать, ведь я голоден, — упрекнул я его.
— Я сказал, что тебя там накормят, чего тебе еще? Некогда мне было ждать, — досадливо отмахнулся он от моего вопроса.
Мы подошли к стоявшему в небольшом парке четырехэтажному зданию с табличкой у подъезда «КуК военный госпиталь». Часовой с винтовкой пропустил нас внутрь. Мы поднялись на второй этаж. Вошли в какое-то помещение. Там сидел дежурный офицер. Мой провожатый доложил, откуда меня привел, и сдал мой паспорт. «В палату номер…» — сказал офицер и назвал номер палаты. Мы вышли и поднялись еще на один или два этажа и пошли по длинному коридору со множеством закрытых дверей. Кругом было тихо и безлюдно. Несмотря на вывеску у подъезда, никакими лекарствами здесь не пахло, чему я подивился.
У одной двери стоял часовой в серой полевой форме, с топорщившимися в стороны, острыми длинными усами. Он был немолод. В руках у него была винтовка с примкнутым штыком. Мой провожатый велел ему впустить меня, а сам повернулся и ушел. Солдат отпер дверь и велел мне войти. Я вошел, и солдат тотчас запер за мной дверь.
Я очутился в комнате с двумя окнами. Прямо перед дверью вдоль комнаты стоял длинный дощатый стол с двумя скамьями по бокам. На скамьях сидело человек десять-двенадцать каких-то прилично одетых господ. Я молча остановился у двери. Все господа с любопытством уставились на меня и тоже долго молчали.
Я сразу сообразил, что это и есть комиссия, которая будет меня проверять.
— Кто вы такой и зачем вы здесь? — спросил по-немецки кто-то из сидевших за столом.
— Я русский, мальчик из гостиницы «Ганновер», а привели меня сюда, чтобы вы меня проверили, — ответил я, разведя руками.
— Как проверили? В чем? — изумились господа.
— Ну, я не знаю как, это ваше дело, вы комиссия, — ответил я, тоже изумясь их вопросам.
— Какая комиссия?
— Ну, та, про которую мне говорил человек с повязкой, который меня привел.
Тогда все господа дружно рассмеялись и заговорили со мной все разом по-русски.
— Никакая мы не комиссия. Мы просто русские подданные, арестованные вчера и сегодня утром по случаю начала войны с Россией.
— Значит, и я арестованный?
— Значит, и вы.
На минуту мелькнула мысль, что это австрийские сыщики, которые хотят выпытать у меня, не занимался ли я шпионажем против Австрии. Это были люди разного возраста лет от тридцати до пятидесяти. Из разговоров понял, что русских из них человек пять, остальные поляки, литовцы, евреи. Подозрительных вопросов мне никто не задавал, и я окончательно успокоился насчет их.
Часам к трем все проголодались. Обеда нам не несли. Постучали часовому, спросили, когда будет обед. Солдат не знал, обещал позвать офицера. Пришел офицер и объяснил, что мы содержимся здесь временно и обеда для нас не готовили, а кто хочет поесть за свои деньги, тот может заказать обед из ресторана, который здесь рядом, и он, офицер, обещает вызвать оттуда человека, чтобы он принял от нас заказ. И действительно, вскоре к нам впустили служащего из ресторана с карточкой меню. Все заказали ему, кто что выбрал.
У меня в кармане не было ни геллера, поэтому я ничего не мог себе заказать и сидел в сторонке.
— А вы почему ничего не заказываете, разве вы не хотите есть? — спросил меня кто-то из компании. Смущаясь, я объяснил почему и сказал, что могу поговеть до завтра, а завтра должны же либо выпустить, либо накормить от казны.
— Что за глупости?! Выбирайте себе что-нибудь повкуснее и заказывайте, я заплачу, — решительно сказал мне этот совершенно незнакомый человек. У меня подкатил ком к горлу. «Вот она, товарищеская помощь в трудную минуту», — подумал я, стараясь запомнить этот урок на всю жизнь, заказывая обед и благодаря накормившего меня человека.
Обед нам принесли быстро и так же быстро убрали после него посуду. Мы остались сидеть и гадать о своей дальнейшей судьбе.
Один из сидевших в палате, еврей лет под пятьдесят, забыв запрет, подошел к окну, лег грудью на подоконник и стал смотреть вниз. Снизу раздался окрик часового и какие-то другие злые голоса. Еврей отскочил от окна и бросился на одну из коек, которых стояло здесь несколько штук. Волнуясь, он рассказал, что, когда он посмотрел вниз, увидевшая его публика закричала на него и некоторые показали себе на шею жестом, означающим повешение, а часовой щелкнул затвором и навел на него винтовку.
Через несколько минут в палату вошел офицер и строго спросил, кто сейчас смотрел из окна.
— Я, — дрожа, ответил виновник шума.
— Идемте со мной, — приказал офицер и увел его.
Минут через сорок наш товарищ вернулся и со стоном повалился на койку.
— Что с вами? Где вы были? — обступили все его.
— Ой, что со мной было! Они грозили мне револьвером, говорили, что меня надо расстрелять, зачем я смотрел из окна. Ой, как у меня болит сердце! — говорил он, задыхаясь и хватаясь за грудь. Потом он начал громко кричать и требовать доктора. Мы стучали в дверь и требовали, чтобы пришел офицер. Он пришел и объявил, что доктора не будет. А наш товарищ то затихал, то начинал кричать пуще прежнего. Наконец пришел офицер и увел больного с собой. Это было часов в двенадцать ночи. Больше к нам в палату он не возвращался, и мы не знали, что с ним сталось.
На другой день утром нас никто не будил. Мы проснулись сами и тихо переговаривались, лежа на койках. В палату вошли два солдата с ружьями, тот усатый и другой, незнакомый. Они начали нас считать. Вероятно, происходила смена часового у нашей двери.
— А когда же привели эту барышню? — вдруг удивленно спросил усатый, ни к кому не обращаясь.
— Какую барышню? — спросил кто-то из заключенных.
— А вот эту. — И солдат показал пальцем на меня. Я лежал, покрытый до подбородка одеялом, и солдат по моему свежему юношескому лицу принял меня за девушку.
Пересчитав нас, солдаты ушли, отказавшись отвечать на наши вопросы.
Завтрака нам никто не предлагал.
Наконец после полудня нас начали по одному куда-то вызывать, минут через двадцать — двадцать пять одного за другим. Вызванные в палату не возвращались. Пятым или шестым вызвали меня.
Солдат с ружьем привел меня в небольшую комнату, где за столом сидели три офицера. Мне задали вопросы, когда и зачем я приехал в Карлсбад, где живу, что делаю. Я ответил.
— Где живут ваши родители? — вдруг спросил офицер, что был постарше.
— В России.
— Россия большая.
— В Ярославской губернии.
— В городе? В деревне? Кто они?
— В деревне. Крестьяне.
— Богатые? Бедные? Могут вам присылать денег на содержание здесь в Австрии?
— Не богатые, но и не совсем бедные. Но содержать они меня здесь не смогут. У отца есть еще малые дети, и скорее я должен ему помогать, — спокойно ответил я.
— Что вы будете делать, если мы вас отпустим?
— Буду работать и учиться говорить по-немецки, а если можно будет, уеду домой в Россию.
— Ну что ж, счастливого пути, — усмехнулся офицер, подавая мне паспорт, — можете идти к себе, вы пока свободны.
Я вернулся к себе домой, мне все были рады, кроме хозяина, который хотя и допустил меня к работе, но уже не афишировал и поторапливал моего друга Франца Лерла побыстрее подыскать мне другое место. Но Франц и так старался. Как-то раз он разговорился с обедавшим у нас важным англичанином и рассказал ему обо мне. Англичанин что-то вспомнил и обещал помочь.
Придя на другой день обедать, он подозвал меня и сказал, что в гостинице «Россия» живет его хороший знакомый, богатый русский, который приглашает меня прийти к нему в послеобеденное время; зовут этого русского Михаил Иванович Маркусон.
Вскоре я был у подъезда гостиницы «Россия» и спрашивал у швейцара, полноватого человека лет сорока пяти с круглым добродушным лицом, в каком номере живет господин Маркусон.
— Его превосходительство господин надворный советник живет в бельэтаже. — И швейцар объяснил мне, как пройти к гофрату.
Я поднялся в бельэтаж и по застланному хорошим ковром коридору дошел до нужной двери. Постучал.
— Войдите, — услышал я из комнаты.
Я вошел и увидел у окна сидящего в кресле средних лет мужчину с темными волосами на пробор и небольшой темной бородой и усами. Я поздоровался с ним по-русски. Он пригласил меня сесть. Я сел и оглядел номер. Комната была небольшая, но с хорошей обстановкой. Господин Маркусон стал расспрашивать меня о моем положении. Выслушав, он сказал:
— Не знаю, чем вам помочь. Если бы можно было вернуться в Россию, хотя бы через нейтральные страны, я дал бы вам денег на дорогу. Но в том-то и дело, что Австрия закрыла все границы и отсюда никуда нельзя уехать. — Подумав, он вдруг оживился. — Знаете что, — сказал он, — война долго не продлится, а на два-три месяца я постараюсь вас устроить.
И он рассказал мне, что в гостинице «Россия», в которой он живет, один швейцар собирался изучать русский язык и, возможно, он и пустит меня к себе пожить.
Не откладывая дела в долгий ящик, господин Маркусон надел шляпу и спустился со мной вниз. Но знакомого швейцара у дверей не было, там стоял другой.
— Ну что ж, зайдемте в кафе и там поговорим обо всем, — пригласил он меня. Мы зашли и долго разговаривали, вспоминая Россию, Петербург и гадая, когда и как удастся снова попасть домой.
Когда на другой день утром я пришел в гостиницу, там был другой швейцар, тот полноватый шатен лет сорока пяти. Господин Маркусон тотчас спустился вниз и очень быстро договорился со швейцаром, фамилия которого была Шимечек, насчет меня.
Условия были таковы: Шимечек предоставляет мне жилье и скромное питание, а я в любое время, пока он свободен, обязан заниматься с ним русским языком. Это меня вполне устраивало.
Вечером в условленный час я пришел с чемоданом к гостинице, и Шимечек, сдав дежурство, повел меня к себе домой. Он жил в Остенде, то есть в восточной части города. Шли недолго. И вот мы у него дома. Нас встретила жена господина Шимечека, фрау Шимечек, энергичная, подвижная женщина небольшого роста и тоже полноватая. Она тотчас начала устраивать мое жилье. Квартира супругов Шимечек состояла из довольно просторной кухни, она же и столовая, в первом этаже. Из кухни вела лестница во второй этаж, где была их спальня, а над спальней, под крышей со слуховым окном, был чердак с двумя пустыми кроватями. Одну из них фрау Шимечек сразу застлала, приставила к ней пустой ящик, покрытый тряпочкой, дала мне кувшин и таз для умывания и выразила надежду, что здесь мне будет хорошо.
Показав, где брать воду для умывания и познакомив меня с квартирой и порядками в ней, фрау Шимечек пригласила меня ужинать. За ужином, состоящим из тушеных овощей с ломтиком хлеба, господин Шимечек предложил мне тут же начать с ним урок русского языка. Я начал задавать ему по-русски вопросы типа: «Как вас зовут? Что вы делаете? Как это называется?» и т. п. и подсказывать ему возможные ответы на них. Затем заставлял его самого задавать мне подобные вопросы и запоминать мои ответы на них. Господин Шимечек был чех, и поэтому учение у него пошло неплохо, помню только, что он сильно мучился, осваивая произношение звука «ы». Говоря: «Как вы поживаете?» или «Что вы делаете?» — он напрягался изо всех сил и все же у него получалось вместо «вы» — «вуй» или «ууй».
Его жена фрау Шимечек была чернява, весела и очень словоохотлива. Когда ее муж был на работе, она, убирая квартиру или занимаясь чем-нибудь другим по дому, громко распевала немецкую патриотическую песню о том, что «милый фатерланд может быть спокоен, так как на Рейне твердо стоит верная стража» («Lieb Vaterland magst ruhig sein, fest steht und treu die Wacht am Rhein»).
Иногда она принималась горячо уверять меня, что Австрия и Германия обязательно победят Россию и больше никогда не будут ее бояться. То начинала восхвалять двух кайзеров — германского Вильгельма II и австрийского Франца Иосифа I. То начинала ругать русских казаков за их жестокость при подавлении революции 1905 года. Я старался отмалчиваться, видя в ней такую патриотическую жажду победы над моей родиной-Россией. Мое молчание ей надоело.
— Почему вы не спорите со мной? Неужели у вас нет своего мнения о войне или желания победы своим, русским? — настойчиво обратилась она ко мне.
— Конечно, есть, фрау, — ответил я.
— Так высказывайте же его смело, не бойтесь! — крикнула она.
«Ах, так!» — подумал я. Мне захотелось ее попугать и подразнить.
— Извольте, — ответил я ей. — Вот мое мнение о казаках. Если они в 1905 году так жестоко обращались со своими, русскими, то как яростно они будут бить своих врагов, немцев и австрийцев. И вашу песню насчет стражи на Рейне в России скоро будут петь так: «Милая Россия, можешь веселиться, казаки победно движутся к Рейну» («Lieb Russland, magst lueßtig sein, die Kasaken ziehn siegreich zum Rhein»).
— Молодой человек, — взвизгнула фрау Шимечек, — вы забываете, что находитесь в неприятельской стране, раз говорите такие слова.
— Но вы же сами хотели слышать мое мнение насчет войны, вот я и сказал. Я и в неприятельской стране остаюсь русским.
Фрау Шимечек замолчала. И после этого не вызывала меня на откровенность.
Прошло дней пять. И вот однажды утром, в присутствии мужа, фрау Шимечек заявила мне, что война может продлиться долго, что продукты на базаре дорожают и что вообще непатриотично держать у себя дома русского, когда идет война с Россией, и что ей очень жаль, но я должен от них уйти.
Откровенно говоря, я не очень верил в прочность моего положения у супругов Шимечек, поэтому, поблагодарив за краткосрочный приют моих добрых хозяев, я взял свой чемодан и отправился к Францу Лерлу.
Между прочим, я узнал, что защиту интересов российских подданных в воюющих с Россией странах приняло на себя правительство США. Поэтому, переночевав у Франца и посоветовавшись с ним, я отправился в имевшееся в Карлсбаде американское консульство. Там посетителей не было, и консул принял меня сразу. В разговоре со мной он не проявил интереса и не принял участия в моей судьбе. Как-то равнодушно он сообщил мне, что Германия обменивает русских гражданских лиц на своих, которые пересылаются через Швецию. Затем он сказал мне, что ничем не может помочь, и посоветовал ехать в Берлин и там обратиться в американское посольство, которое и постарается переправить меня как гражданское лицо в Россию.
В Берлине работали в отеле «Адлон» два моих товарища по «Европейской» гостинице, братья Свиясовы, и мне хотелось встретиться с ними. По наивности я думал, что они все еще работают и я могу у них временно приютиться, пока решится моя судьба. Но этому не суждено было случиться. Почему? Об этом ниже.
Деваться мне было все равно некуда и, посоветовавшись с Францем, я собрался и отправился в Берлин, так как австро-германская граница была открыта. Опечаленный расставанием со мной, этот добрый человек, заменявший мне на чужбине брата, дал мне немного денег, велел их хорошенько спрятать, проводил меня на вокзал и посадил в поезд. Прощаясь, мы обнялись и поцеловались. Он говорил мне последние наставления. Голос его дрожал, на глазах были слезы. Поезд тронулся, увозя меня в неизвестное.
От Карлсбада до пограничного города Эгера было недалеко, и часа через два поезд был уже там. Дальше он не шел. Нужно было подождать часа три-четыре, пока придет поезд из Берлина. Был теплый августовский день. На вокзале сидеть не хотелось. Я сдал чемодан на хранение, взял билет до Берлина и пошел гулять по городу. Подошел к собору, в который заходили вместе с Францем по пути в Теплу, зашел в небольшой местный музей, прошелся по двум-трем старинным улочкам и вернулся на вокзал. Вскоре началась посадка на берлинский поезд. Платформа была перегорожена железной оградой, и у выхода к поезду стоял военный патруль и офицер проверял документы отъезжающих.
Надеясь, что меня примут за подростка, я немного ссутулился и хотел пройти мимо офицера, но он остановил меня и тоже потребовал документ. Пришлось показать паспорт.
— Ах, вы русский, — удивился офицер. — Встаньте в сторону.
— Но, господин офицер, мне надо на поезд…
— Встаньте в сторону и подождите, успеете, уедете… — И офицер продолжал проверять документы, а возле меня встал солдат в серой полевой форме, с ружьем. Тут же, с другой стороны ограды, собралась кучка народа.
— Смотрите, смотрите, шпиона поймали, — раздались реплики в мой адрес.
— Эй, ты, русский, тебя надо повесить! — крикнул кто-то.
— А за что? — удивился я.
— За то, что ты шпион.
— Откуда это видно? Никакой я не шпион.
— Но ты стал бы стрелять в наших солдат, если бы был в России на фронте? — спросил кто-то другой.
— Конечно, стал бы, — спокойно ответил я.
— Ну, вот видишь. Значит, тебя надо повесить…
— Но ваши-то солдаты в наших стреляют, значит, ваших солдат тоже надо русским вешать? — ответил я этому кровожадному австрияку.
— Молчи, молчи, не разговаривай, — говорил мне солдат.
— А ведь парень правду говорит, чего же ему было бы делать, если наши в него стреляют? — сказала какая-то женщина.
— Конечно, он рассуждает правильно, — заговорили в толпе, враждебный тон которой превратился в сочувственный. — Смотрите, совсем еще мальчик. Что-то с ним теперь будет? И с виду совсем как австриец, — послышались возгласы. А я с тревогой смотрел на окончание посадки и просил офицера поскорей отпустить меня.
— Сейчас, сейчас, — отвечал он, а в это время раздался свисток и поезд ушел.
— Ну-с, а теперь, молодой человек, займемся вами, — обратился ко мне офицер и велел солдату отвести меня в распоряжение коменданта гарнизона.
Солдат примкнул штык к ружью и велел мне идти впереди. По улицам он вел меня но мостовой, и я слышал, как некоторые прохожие кричали: «Эй, ты, русский шпион», — и мальчишки бросали в меня камнями, а солдат грозил им кулаком.
Комендант гарнизона, какой-то пожилой офицер, сидел на террасе, когда мы вошли во двор казармы, и что-то говорил другим офицерам. Тут же во дворе толклось несколько серых солдатских фигур.
Мой конвоир доложил обо мне коменданту. Тот с любопытством, как и другие офицеры, смотрел на меня, потом сказал:
— Но ведь он же не солдат, зачем вы привели его ко мне? Ко мне вы приводите побольше русских военнопленных с фронта, а этот парень мне не нужен, ведите его к бургомистру, пусть он им распоряжается.
И вот я под конвоем снова шагаю по улице Эгера. Со стороны моего конвойного я не вижу никакой враждебности, а замечаю скорее симпатию.
В приемной у бургомистра ожидало несколько посетителей. Не слушая их протестов, солдат без очереди втолкнул меня в кабинет. Бургомистр был занят беседой с какой-то женщиной. Он сделал солдату резкое замечание, и, к удовольствию ожидающих, нам пришлось вернуться в приемную. Вскоре женщина вышла, и мы все же вошли раньше остальных. Выслушав солдата, бургомистр задал мне два или три незначительных вопроса и велел солдату вести меня туда, где находятся остальные арестованные русские.
Я и мой конвоир вернулись на вокзал.
— Ну что же, молодой человек, придется вас задержать, — сказал уже знакомый офицер и приказал тому же конвойному доставить меня в какие-то пехотные казармы и там сдать как арестованного.
— Но ведь у меня в кармане билет до Берлина, — напомнил я офицеру.
— Вам вернут за него деньги в кассе, — ответил офицер.
Мы с солдатом пошли. Получив в кассе деньги за билет и взяв вещи, чемодан и пальто из камеры хранения, я зашагал впереди конвойного из вокзала. Пройдя несколько улиц, мы оказались на окраине города. Конвойный пошел рядом со мной. Это был уже немолодой человек с простым добродушным лицом, с усами.
— Ты, парень, не горюй, что не поехал в Германию, — заговорил он. — У нас в Австрии тебе будет лучше, здесь много славян, которые любят русских, а немцы-пруссаки — скверный, жестокий народ и русских не любят, — старался он утешить меня. — Все равно тебя бы и там забрали, сколько тебе лет?
— Исполнилось девятнадцать.
— Ну вот видишь, конечно бы, тебя забрали и там.
В конце улицы я увидел небольшой трактирчик, а дальше лежало небольшое поле с видневшимся за ним на взгорке большим желтым зданием.
— Выпьем по кружечке пива, я угощаю, — сказал я своему конвоиру, кивнув на трактир.
— Спасибо, мой друг, не хочу. Иди выпей сам, я тебя подожду на улице, — ответил солдат, — да и зачем меня угощать, лучше побереги свои геллеры, если они у тебя есть, они тебе еще в дальнейшем пригодятся, а я уж, когда захочется, выпью и на свои, — добавил он назидательно с глубоким вздохом.
Я был не большой любитель пива, и пить одному мне как-то расхотелось, поэтому мы миновали трактирчик и молча продолжали путь.
Большое желтое здание на краю поля и оказалось той самой пехотной казармой, куда вел меня конвоир. Над главным его входом я прочел слова «KuK Infanterie Kaserne». Там и тут возле казармы были видны фигуры солдат в серой полевой форме.
Мы поднялись во второй этаж, прошли немного по коридору и оказались в небольшой комнате со столом и несколькими стульями. Здесь было два офицера. Один — блондин лет тридцати пяти, другой — молодой чернявенький еврей.
Оба встретили меня довольно весело. Выслушав рапорт моего конвойного, старший офицер сразу отпустил его. Кивнув мне на прощание, солдат удалился. Старший офицер, у которого на воротнике мундира с обеих сторон я увидел по три серебристые звездочки, спросил, как меня зовут, где я находился и кем работал до ареста, взял мой заграничный паспорт и велел открыть чемодан.
Кроме белья и рабочего костюма в чемодане был немецко-русский словарь, русская шапка из искусственного каракуля и никелированный складной штопор. Взяв этот штопор и изобразив из него пистолет, офицер со смехом и со словами: «Смотрите, да у него есть оружие», — стал целиться в своего молодого товарища, который в это время заинтересовался моим зимним пальто с каракулевым воротником и шапкой.
— Позвольте мне их примерить, — обратился он ко мне.
— Пожалуйста, — ответил я.
Офицер надел мои пальто и шапку и начал вертеться перед старшим и смотреться в зеркало.
— А что, герр обер-лейтенант, похож я на русского?
— Вполне, вполне можешь сойти, — отвечал тот улыбаясь. Затем, вызвав солдата, обер-лейтенант приказал:
— Отведите этого человека в помещение интеллигенции, да скажите на кухне, чтобы ему дали поесть.
Пройдя немного по коридору, солдат подвел меня к двери, у которой стоял часовой с ружьем с примкнутым штыком. Часовой отпер ключом дверь. Я вошел в нее. Замок железно скрипнул, и я уже по-настоящему оказался заключенным на целых три с половиной года.
Я оказался в большой светлой, с несколькими окнами, с побеленными стенами комнате. Посреди нее стоял сколоченный из досок длинный стол с некрашенными скамейками по сторонам. За столом сидело несколько человек в штатском. Вдоль стен комнаты на полу на соломе сидело и лежало еще человек тридцать. Я поздоровался, подошел к столу и сел на скамейку. Меня тотчас же окружили находившиеся здесь люди, у многих из которых на одежде были следы соломы, и стали расспрашивать, кто я, откуда и какие новости на фронтах. Я мог рассказать им только о прочитанном в газете сообщении о большом сражении под каким-то селением или городом Красником. В это время в комнату вошел солдат и принес мне обед — суп с кусочком мяса и половинку, фунта полтора (около 600 граммов), черного солдатского хлеба.
