Глава двадцать пятая

Страшное дело неволя. Пожалуй, из всех бед, обрушивающихся на человека, оковы ее самые тяжкие, вязкая паутина ее самая прилипчивая и неразрывная. Неволя томит дух, вырывает человека из его привычной среды окружения, ломает весь устоявшийся ритм жизни, рушит планы, сжигает мечту, по новому, печальному кругу обращает весь ход мыслей… Да разве только человек? Все живое, попадая в роковой круг неволи, несет на себе печать страданий. Муха, залетевшая в сети паутины, бьется изо всех сил, чтобы вырваться на свободу, бьется до тех пор, пока муки ее не оборвет прожорливый паук. Ласточка, случайно залетевшая на чердак с застекленным окном, делает бесконечные круги под кровлей, с разлету бьется о стекло грудью, падает, потом, отдышавшись и придя в себя, находит в себе новые силы для взлета, снова набирает дистанцию для того, чтобы в десятый, в сотый, а может быть, в тысячный раз удариться грудью и головой в стекло, чтобы снова рухнуть на пол… И так до тех пор, пока бьется ее сердце, пока крылья птицы поднимают в воздух легкое полуразбитое тело. Несмышленыш ежонок, еще не приученный матерью к земным опасностям, попадая в глубокую ямку, бьется за свою жизнь и за свою свободу до тех пор, пока двигаются его ножки и пока в нем не убит инстинкт борьбы за жизнь.

А человек?.. Являясь венцом природы, в силу своего предназначения он рожден свободным и для свободы. И когда этот высший принцип его бытия нарушен, он становится страдальцем. Неволя легче переносится борцами, революционерами, праведниками, кто в борьбе за осуществление своих светлых идеалов сам разумно обрекает себя на возможность неволи. И этот тяжкий крест они несут достойно, закаляя свой дух и волю, веруя в то, что груз личной неволи они несут во имя солнца народной свободы. Но это удел немногих, удел борцов и первопроходцев. Обычный же, заурядный человек, который, просыпаясь, встречает свободное утро жизни как нечто навсегда дарованное ему в силу рождения самим естеством и принимая эту свободу как неотъемлемое и обязательное, потерю ее переживает болезненно, глубоко, с душевными муками.

И все-таки из всех неволь самая мучительная, самая тягостная — тюрьма. Она является своего рода отстойником нравственной надломленности, жестокости и нечистоплотности. И когда в нее человек попадает случайно, по нелепому стечению роковых обстоятельств, не являющихся характерными для его образа жизни, а чаще всего даже чужеродными в поведении человека, то тюремная неволя ложится на душу тяжелым могильным камнем. И давит… давит… Леденит душу, гоняет по одному и тому же заколдованному кругу мысль, в сотый раз раскладывает по косточкам деяние, за которое человека посадили в тюрьму.

Декабристы в ответном послании Пушкину могли твердо сказать:

Во всякой уголовной тюрьме всех времен и всех народов не нашлись и никогда не найдутся такие кремневые души, на которых можно высечь огненные искры этих рыцарских слов. Недаром Герцен, говоря о подвиге декабристов, назвал их легендарными «Ромулами и Рэмами, вскормленными молоком львицы…».

Страшна тюрьма не только тем, что в стенах своих, холодных, зарешеченных, имеющих свои, только ей свойственные запахи и звуки, она, как в склепе, отторгает человека от солнца, от природы, от родных и близких, но весь ужас ее заключен еще и в том, что почти на каждом ее обитателе стоит печать проклятия: убийца, насильник, вор, мошенник, грабитель, взяточник, клеветник, хулиган… И когда в это нравственно надломленное скопище попадает невинная душа, занесенная циклоном случая, то как она страдает!..

Всякий раз, когда в кованой железной двери металлически гремел ключ, обитатели камеры вздрагивали и замирали в тех положениях и позах, в которых их заставал этот знакомый, берущий за душу звук. Валерия этот замковый скрежет застал, когда он сидел на продавленном ребре скелета своей койки и наблюдал, как за узорчатой волнистой решеткой плыли в небе дымчатые облака.

Когда дверь, скрипя ржавыми металлическими петлями, раскрылась, на пороге вырос сержант-конвоир. Уже дважды он водил Валерия на допрос.

— Воронцов, на выход!..

Валерий встрепенулся, поспешно заправил рубашку в брюки и шагнул к двери.

Как и предписывает инструкция изолятора, впереди шел Валерий, за ним, шагах в трех сзади, печатал свой равномерный шаг уже немолодой конвоир в сапогах, подбитых железными подковами.

Знакомый лабиринт коридоров был пропитан застарелыми запахами хлорки, плесени и еще чем-то таким, что хранит в своих стенах старая российская тюрьма, через которую еще со времен прошлого века прошли сотни и тысячи надломленных судеб.

— Стой!.. Дверь направо, — прозвучал за спиной Валерия хрипловатый голос конвоира.

Валерий почувствовал упругие и частые толчки сердца. Эту дверь он запомнил, когда его водили на допрос к следователю а на очные ставки. На этой двери не было на уровне пояса окошечка, через которое раздатчики пищи подавали в камеру алюминиевые миски с едой. Левее двери, в толстой стене, не было глазка для наблюдения за камерой.

При виде Ладейникова, когда за Валерием закрылась дверь, сердце в груди его забилось учащенней.

Десять минут назад Ладейников провел очную ставку Темнова и Шамина. Показания обоих полностью совпадали с их первыми показаниями, данными на допросе следователем Сикорским, а также с показаниями Барыгина и Валерия Воронцова.

Постановление об изменении меры пресечения Валерию было подписано прокурором вчера во второй половине дня. Сегодня была пятница. Учитывая, что в следственный изолятор постановление может поступить не раньше, чем утром в понедельник, Ладейников решил подарить Валерию два дня свободы. А поэтому, выезжая на очную ставку Шамина и Темнова, он захватил с собой и постановление, которое сразу же по приезде в изолятор передал в спецчасть и попросил дежурного офицера, чтобы тот, оформив на Валерия пропуск на выход, прислал ему его с конвоиром в комнату следователя. И вот этот пропуск лежал перед Ладейниковым. Первый раз за десять лет работы в прокуратуре он сам, лично передаст в руки подследственного документ, в котором заключено столько светлых надежд.

— Здорово, Валера! — Ладейников встал и протянул руку Валерию, показав взглядом на табуретку.

— Здравствуйте. — Валерий слегка поклонился и сел.

— Как самочувствие? — Хотя вопрос прозвучал как дежурная фраза, с которой, как правило, начинается разговор если не дружеский, то, по крайней мере, не враждебный, все-таки Валерий уловил в нем товарищеское участие.

Валерий пожал плечами и, низко опустив голову, молчал. Потом робко проговорил:

— Почти совсем не сплю.

— Это бывает. — Ладейников закурил. — Но, думаю, сегодняшнюю ночь ты будешь спать нормально.

Валерий тревожно вскинул голову, взгляд его расширенных глаз впился в Ладейникова. С замиранием сердца он ждал: что скажет в следующую минуту следователь? И предчувствие добрых изменений в его судьбе его не обмануло.

— Я привез постановление прокурора об изменении тебе меры пресечения.

Что означает в уголовном процессе «мера пресечения», Валерий уже знал до заключения его в следственный изолятор, когда следователь Сикорский, допросив его и остальных соучастников совершенного преступления, возбудил против всех четверых уголовное дело.

— Где оно… это постановление? — борясь со спазмами, подступившими к горлу, с трудом проговорил Валерий.

— Я сдал его в спецчасть изолятора. И уже получил на тебя пропуск для выхода из этого невеселого дома. — Видя, как на глазах Валерия трепетали две крупные слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам, он встал, подошел к Валерию и положил ему на плечо руку. — Будь мужественней, Валерий. Впереди у тебя целая жизнь. А жизнь, она штука коварная. Иногда делает над нами злую солдатскую шутку: три раза подбросит и все три раза нежно подхватит на руки, а на четвертый раз подбросит высоко-высоко, только на руки подхватывать не захочет. Вот так-то было и с тобой, вторая шпага Москвы среди юниоров.

— Где этот пропуск? — Валерий встал, взгляд его остановился на четвертушке бумаги, лежавшей на столе. Он его скорее почувствовал сердцем, чем узнал по круглой гербовой печати.

— Вот он. Держи его крепко. — Ладейников передал пропуск Валерию, которого от волнения бил нервный озноб. Он хотел что-то сказать, но нужные слова не подворачивались.

Жадно затягиваясь сигаретой, Ладейников прошелся из угла в угол комнаты.

— Тебя берут на поруки дирекция школы и главный тренер юношеской секции фехтования общества «Динамо».

— А как… как они обо всем узнали?

— Вот за это узнавание ты должен всю жизнь быть благодарным капитану милиции Калерии Александровне Веригиной. Знаешь такую?

— Знаю.

— А Эльвину Былинкину знаешь?

— Знаю, — еле слышно проговорил Валерий, и кровь прихлынула к его щекам.

— В твою защиту она подняла целое движение. Эльвира твой преданный друг.

— Я докажу им, что я их не подведу!.. — глухо проговорил Валерий. Горло его перехватывали судорожные спазмы. Он смотрел на пропуск, буквы в нем прыгали, сливались в темные полоски. Из всего, что было написано в документе, он разобрал только свою фамилию, имя, отчество и круглую гербовую печать. В глазах у него рябило. — А когда меня отсюда выпустят? — не веря своему счастью, спросил Валерий. Его знобило как в лихорадке.

— Сейчас. Заберешь в камере свои вещички, и вместе пойдем на выход.

Валерий испуганно закачал головой.

— Нет, нет… У меня там нет никаких вещей… Если можно, то пойдемте отсюда сейчас же!.. Пожалуйста… Я прошу вас. — В голосе Валерия звучали мольба и страх, что он снова должен вернуться в камеру.

Как во сне шел Валерий за Ладейниковым. Коридоры были бесконечно длинными, казалось, не было конца поворотам и лестничным ступеням. Ох, как медленно идет следователь. Слишком медленно… Потом они шли по ярко освещенному полуденным солнцем двору, по которому в грубых робах с нашивками над карманами (на них были написаны масляной краской фамилии) лениво передвигались остриженные под машинку заключенные из хозяйственного отделения, отбывающие свой срок не в колониях а в изоляторе. В проходной дежурный офицер долго рассматривал пропуск Валерия, который ему предъявил Ладейников. Валерий почувствовал, что ладони его стали мокрыми от пота. Он дрожал при мысли — а что, если в документах о его освобождении что-нибудь не так написано или чего-нибудь не хватает.

…По вот она, свобода!.. Улица Матросская тишина утопала в зелени деревьев и кустарников. Даже трамвай Валерию показался каким-то торжественно-праздничным. И люди!.. Какие у них у всех милые и добрые лица!..

Когда они перешли на другую сторону улицы, чтобы первым же переулком свернуть на Стромынку, Валерий оглянул: я. Он, далее поразился и в первую минуту не поверил, что это красивое здание с окнами, напоминавшими окна в старинных дворцовых зданиях, было тюрьмой, в которой он провел столько мучительных дней и бессонных ночей. Тогда, ночью, когда Валерия подвезли к этому длинному четырехэтажному зданию, он его не видел, находясь в машине, а когда очутился на территории изолятора, то оно изнутри двора показалось ему другим.

Свобода!.. Сколько гимнов и песен сложено по адресу этого короткого и святого слова! Сколько человеческих жизней отдано, чтобы обрести это состояние, дарованное человеку самой природой. И как она бывает сладка и бесценно дорога, когда она принимает в свои объятия человека, только что вырвавшегося из неволи.

Ласточка, вырвавшись из чердачного плена, молнией взвивается в небо. Сбросив с себя бремя физической неволи, руководимая инстинктом свободы, она попадает в свою стихию. Человек же, покинув затворы тюрьмы, бывает дважды счастлив: физически и нравственно. Еще неизвестно, какая из этих двух неволь — физическая или нравственная — переживается человеком острее и глубже. Валерию хотелось бежать скорее, подальше от этих толстых стен с узорчатыми решетками в окнах. Он уже хотел об этом попросить следователя, но тот, поняв душевный переполох Валерия и его желание скорее метнуться подальше от тюрьмы, сказал, кивнув на маленький зеленый дворик, где было несколько свободных скамеек.

— Давай, Валера, присядем. Нам нужно поговорить. Это очень важно.

Они присели. Валерий не спускал глаз с Ладейникова.

— Валера, я не стал тебе говорить об этом там. — Он кивнул в сторону, где за поворотом осталось здание тюрьмы. — Дело в том, что твоя мать сейчас находится в больнице. После такого потрясения у нее сдало сердце. Сейчас она лежит в пятидесятой больнице. Это на улице Вучетича. Больница хорошая, мать сейчас уже пошла на поправку. Калерия Александровна попросила меня передать тебе записку. — Ладейников достал из кармана вчетверо сложенный листок, на котором было написано: «Валера! Навести поскорее маму. Она находится в пятидесятой больнице во втором терапевтическом отделении в восьмой палате. Время посещения с трех часов до шести. С лечащим врачом я уже договорилась. Тебя пустят к маме в любой день. Если не будут пускать — позвони в ординаторскую врачу. Ее зовут Ольга Михайловна. Сошлись на меня. Желаю удачи. Ехать в больницу до метро «Динамо», а дальше на маршрутном такси до конца. А там тебе больницу покажет каждый прохожий. К. А.»

Радость ощущения свободы была настолько велика и глубока, что печальную весть о болезни матери Валерий воспринял несколько приглушенней, чем если бы эта весть пришла к нему, когда он находился в камере изолятора.

— Ты особенно не расстраивайся. Здоровье ее пошло на поправку, а когда она увидит тебя — ей сразу же станет лучше, — успокаивал Ладейников Валерия. — Мелочь-то есть на дорогу? Ехать придется на метро, потом на маршрутном такси.

Валерий стыдливо улыбнулся и ничего не ответил. Ладейников достал из кармана полтинник и протянул его Валерию.

— Потом как-нибудь рассчитаешься. А сейчас — давай в больницу, а я на работу. Я на машине. Хочешь, довезу тебя до «Сокольников», а там ты уж сам добирайся. Адрес в записке есть. Язык до Киева доведет. — Ладейников встал, тронул Валерия за руку, и они пошли к служебной машине, стоявшей метрах в сорока от перекрестка. При виде служебной милицейской машины сердце у Валерия захолонуло.

— А можно, я сам? Я пешком добегу до «Сокольников». Тут почти рядом, пять минут хода.

Видя, что Валерию очень не хотелось садиться в крытую милицейскую машину, кузов которой был зарешечен, Ладейников понимающе подмигнул ему и на прощанье подал руку.

— Смотри из Москвы никуда не отлучайся, за тебя поручилось несколько человек. Расследование по вашему делу еще не закончилось. Так что будь готовым ко всему: к новым допросам, к очным ставкам, к поездкам на улицу Станиславского и даже в Софрино. Над этим гнездом сейчас работает областная прокуратура. А сейчас давай в больницу. — Ладейников хлопнул рукой по плечу Валерия и сел в машину рядом с шофером.

До метро «Сокольники» Валерий почти бежал. Рядом с радостью, озарившей его сердце, с каждой минутой им овладевала тревога. «Как она там?.. Что с ней?.. Ведь до этого она, кроме гриппа и ангины, ничем не болела.

Сердце… Мама никогда на него не жаловалась. Конечно, все это из-за меня. — Валерий отчетливо представлял себе лицо матери, каким оно осталось в его памяти в ту минуту, когда за ним приехала милиция. — Хоть бы все обошлось побыстрее… Ведь я ни в чем не виноват. Мне кажется, что так считаю не только я, но и следователь. Не зря же он сказал, что гроза может пройти мимо меня».

И чем ближе подъезжал Валерий к метро «Динамо», тем волнение его усиливалось. Чтобы не ждать следующего маршрутного такси, от «Динамо» он ехал стоя, согнувшись при своем высоком росте в три погибели.

Больницу ему показали сразу. Белая, многоэтажная, она была построена не так давно и отличалась от старых московских больниц широкими окнами и отсутствием колонн и лепнины на капителях и карнизах у центрального входа.

Халат Валерию дали сразу, а вот пройти в палату, в которой лежала мать, ему разрешили только с лечащим врачом, который, прежде чем направляться к больной, предупредил его быть сдержанным и не рассказывать о вещах, которые могут взволновать ее.

По виду врачу было где-то чуть побольше сорока. Судя по его толстым двухслойным очкам, можно было заключить, что у него была большая близорукость. А поэтому всякий раз, когда Он проходил мимо дверей палат и читал номера табличек, то щурил глаза и замедлял шаг. А когда говорил, то хмурился и ладонью правой руки тер лоб. Как видно, это была его привычка.

— Будьте спокойней, ровней, как будто вы виделись только вчера.

— А как мама себя чувствует, доктор? — почти шепотом, боясь нарушить коридорную тишину больницы, спросил Валерий.

— Сейчас лучше. А было плохо.

— Она лежит или ходит?

— У нее пока строгий постельный режим. Режим больного, перенесшего тяжелый инфаркт миокарда. Всего несколько дней назад она переведена из палаты реанимации.

«Инфаркт», «реанимация»… — все это было для Валерия пугающими, непонятными словами, которые он слышал много раз и раньше, но пока еще никак не мог связать их со здоровьем своей матери, сильной и цветущей женщины, в юности мастера спорта по фехтованию.

Первым в палату вошел врач, сделав Валерию знак, чтобы он подождал его в коридоре. Минута Валерию показалась длинной. А когда врач открыл дверь и кивком головы пригласил его войти в палату, Валерий затаив дыхание сделал несколько робких шагов, скользя взглядом по койкам. На одной из них, слева в углу, у окна, лежала мать. Валерий подошел к ней. Он видел, как вздрогнули ее губы, как к вискам из глаз сбежали две крупные слезы. Она хотела что-то сказать, но губы ей не повиновались.

Валерий склонился над матерью, поцеловал ее. Широко открытыми глазами она смотрела на сына, и в глазах ее светилось столько любви и нежности, что, казалось, ей было страшно заговорить. И только когда врач вышел из палаты, сказав, что через несколько минут он вернется, она еле слышно произнесла пересохшими губами:

— Сынок… Они выпустили тебя…

— Да, мама, они меня выпустили. Я не виноват. Об этом сказал сам следователь.

— Ты видел себя в зеркале? — еле слышно произнесла мать.

— А что, я похудел? — не понимая, что хочет сказать мать, вопросом на вопрос ответил Валерий.

— У тебя седые волосы. Что они с тобой сделали… — К горлу Вероники Павловны подступили рыдания.

— Там очень плохо было, мама, — с трудом сдерживая подступивший к горлу комок, проговорил Валерий. — Ты только не расстраивайся, тебе нельзя… У нас все будет хорошо.

В палату вошел врач и положил пальцы рук на пульс Вероники Павловны. Потом, повернувшись к Валерию, спокойно сказал:

— Для первого раза достаточно. Приходите дня через три.

— Сынок, ключи от квартиры у дворника. Не забудь поливать цветы.

Валерий наклонился над матерью и прислонился щекой к ее губам.

— Поцелуй меня, мама. — По дрогнувшим пересохшим губам матери, которые он ощутил щекой, по ее прерывистому дыханию Валерий почувствовал, что она плачет.

Из палаты он выходил со слезами на глазах. Но мать их не видела. Их видел врач.