XVI

Спокойствие. Паук высосал маленькую, в белом пушку, бабочку и трех комнатных мух, -- но еще не совсем насытился и посматривал на дверь. Спокойствие. Цинциннат был весь в ссадинах и синяках. Спокойствие, ничего не случилось. Накануне вечером, когда его отвели обратно в камеру, двое служителей кончали замазывать место, где давеча зияла дыра. Теперь оно было отмечено всего лишь наворотами краски покруглее да погуще, -- и делалось душно при одном взгляде на снова ослепшую, оглохшую и уплотнившуюся стену.

Другим останком вчерашнего дня был крокодиловый, с массивной темно-серебряной монограммой, альбом, который он взял с собой в смиренном рассеянии: альбом особенный, а именно -фотогороскоп, составленный изобретательным м-сье Пьером , то есть серия фотографий, с естественной постепенностью представляющих всю дальнейшую жизнь данной персоны. Как это делалось? А вот как. Сильно подправленные снимки с сегодняшнего лица Эммочки дополнялись частями снимков чужих -- ради туалетов, обстановки, ландшафтов, -- так что получалась вся бутафория ее будущего. По порядку вставленные в многоугольные оконца каменно-плотного, с золотым обрезом, картона и снабженные мелко написанными датами, эти отчетливые и на полувзгляд неподдельные фотографии демонстрировали Эммочку сначала, какой она была сегодня, затем -- по окончании школы, то есть спустя три года, скромницей, с чемоданчиком балерины в руке, затем -- шестнадцати лет, в пачках, с газовыми крыльцами за спиной, вольно сидящей на столе, с поднятым бокалом, среди бледных гуляк, затем -- лет восемнадцати, в фатальном трауре, у перил над каскадом, затем... ах, во многих еще видах и позах, вплоть до самой последней -- лежачей.

При помощи ретушировки и других фотофокусов как будто достигалось последовательное изменение лица Эммочки (искусник, между прочим, пользовался фотографиями ее матери), но стоило взглянуть ближе, и становилась безобразно ясной аляповатость этой пародии на работу времени. У Эммочки, выходившей из театра в мехах с цветами, прижатыми к плечу, были ноги, никогда не плясавшие; а на следующем снимке, изображавшем ее уже в венчальной дымке, стоял рядом с ней жених, стройный и высокий, но с кругленькой физиономией м-сье Пьера. В тридцать лет у нее появились условные морщины, проведенные без смысла, без жизни, без знания их истинного значения, -- но знатоку говорящие совсем странное, как бывает, что случайное движение ветвей совпадает с жестом, понятным для глухонемого. А в сорок лет Эммочка умирала, -- и тут позвольте вас поздравить с обратной ошибкой: лицо ее на смертном одре никак не могло сойти за лицо смерти!

Родион унес этот альбом, бормоча, что барышня сейчас уезжает, а когда опять явился, счет нужным сообщить, что барышня уехала:

(Со вздохом.) "У-е-хали!.. (К пауку.) Будет с тебя... (Показывает ладони.) Нет у меня ничего. (Снова к Цинциннату.) Скучно, ой скучно будет нам без дочки, ведь как летала, да песни играла, баловница наша, золотой наш цветок. (После паузы другим тоном.) Чтой-то вы нынче, сударь мой, никаких таких вопросов с закавыкой не задаете? А?"

"То-то", -- сам себе внушительно ответил Родион и с достоинством удалился.

А после обеда, совершенно официально, уже не в арестантском платье, а в бархатной куртке, артистическом галстуке бантом и новых, на высоких каблуках, вкрадчиво поскрипывающих сапогах с блестящими голенищами (чем-то делавших его похожим на оперного лесника ) вошел м-сье Пьер, а за ним, почтительно уступая ему первенство в продвижении, в речах, во всем, -- Родриг Иванович и, с портфелем, адвокат. Все трое разместились у стола в плетеных креслах (из приемной), Цинциннат же сперва ходил по камере, единоборствуя с постыдным страхом, но потом тоже сел.

Не очень ловко (неловкость, однако, испытанная, привычная) завозясь с портфелем, одергивая черную его щеку, держа его частью на колене, частью опирая его о стол -- и съезжая то с одной точки, то с другой, -- адвокат извлек большой блокнот, запер или, вернее, застегнул слишком податливый и потому не сразу попадающий на зуб портфель; положил его было на стол, но передумал и, взяв его за шиворот, отпустил на пол, прислонив его в сидячем положении пьяного к ножке своего кресла; быстро вынул -- точно из петлицы -- эмалированный карандаш, наотмашь открыл на столе блокнот и, ни на что и ни на кого не обращая внимания, начал ровно исписывать отрывные страницы; но именно это невнимание ко всему окружающему сугубо подчеркивало связь между бегом карандаша и тем заседанием, на которое тут собрались.

Родриг Иванович сидел в кресле, слегка откинувшись, -нажимом плотной спины заставляя трещать кресло и опустив одну лиловатую лапу на подлокотник, а другую заложив за борт сюртука; время от времени он производил такое движение отвислыми щеками и напудренным, как рахат-лукум, подбородком, словно высвобождал их из какой-то вязкой, засасывающей среды.

М-сье Пьер, сидевший посередине, налил себе воды из графина, затем бережно-бережно положил на стол кисти рук со сплетенными пальцами (игра фальшивого аквамарина на мизинце) и, опустив длинные ресницы, секунд десять благоговейно обдумывал, как начнет свою речь.

-- Милостивые государи, -- не поднимая глаз, тонким голосом сказал наконец м-сье Пьер, -- прежде всего и раньше всего позвольте мне обрисовать двумя-тремя удачными штрихами то, что мною уже выполнено.

-- Просим, -- пробасил директор, сурово скрипнув креслом.

-- Вам, конечно, известны, господа, причины той забавной мистификации, которая требуется традицией нашего искусства. В самом деле. Каково было бы, если бы я, с бухты-барахты открывшись, предложил бы Цинциннату Ц. свою дружбу? Ведь это значило бы, господа, заведомо его оттолкнуть, испугать, восстановить против себя -- совершить, словом, роковую ошибку.

Докладчик отпил из стакана и осторожно отставил его.

-- Не стану говорить о том, -- продолжал он, взмахнув ресницами, -- как драгоценна для успеха общего дела атмосфера теплой товарищеской близости, которая постепенно, с помощью терпения и ласки, создается между приговоренным и исполнителем приговора. Трудно, или даже невозможно, без содрогания вспомнить варварство давно минувших времен, когда эти двое, друг друга не зная вовсе, чужие друг другу, но связанные неумолимым законом, встречались лицом к лицу только в последний миг перед самим таинством. Все это изменилось, точно так же, как изменилось с течением веков древнее, дикое заключение браков, похожее скорее на заклание, -- когда покорная девственница швырялась родителями в шатер к незнакомцу.

(Цинциннат нашел у себя в кармане серебряную бумажку от шоколада и стал ее мять.)

-- И вот, господа, для того, чтобы наладить самые дружеские отношения с приговоренным, я поселился в такой же мрачной камере, как он, во образе такого же, чтобы не сказать более, узника. Мой невинный обман не мог не удаться, и поэтому странно было бы мне чувствовать какие-либо угрызения; но я не хочу ни малейшей капли горечи на дне нашей дружбы. Несмотря на присутствие очевидцев и на сознание своей конкретной правоты, я у вас (он протянул Цинциннату руку) прошу прощения.

-- Да, это -- настоящий такт, -- вполголоса произнес директор, и его воспаленные лягушачьи глаза увлажнились; он достал сложенный платок, поднес было к бьющемуся веку, но раздумал, и вместо того сердито и выжидательно уставился на Цинцинната. Адвокат тоже взглянул, но мельком, при этом беззвучно двигая губами, ставшими похожими на его почерк, то есть не прерывая связи со строкой, отделившейся от бумаги и вот готовой опять побежать по ней дальше.

-- Руку! -- побагровев, с надсадом крикнул директор и так треснул по столу, что ушибся.

-- Нет, не заставляйте его, если не хочет, -- сказал спокойно м-сье Пьер. -- Это ведь только проформа. Будем продолжать.

-- Кроткий! -- пророкотал Родриг Иванович, бросив из-под бровей влажный, как лобзание, взгляд на м-сье Пьера.

-- Будем продолжать, -- сказал м-сье Пьер. -- За это время мне удалось близко сойтись с соседом. Мы проводили...

Цинциннат посмотрел под стол. М-сье Пьер почему-то смешался, заерзал и покосился вниз. Директор, приподняв угол клеенки, посмотрел туда же и затем подозрительно взглянул на Цинцинната. Адвокат в свою очередь нырнул, после чего всех обвел взглядом и опять записал. Цинциннат выпрямился. (Ничего особенного -- уронил серебряный комочек.)

-- Мы проводили, -- продолжал м-сье Пьер обиженным голосом, -- долгие вечера вместе в непрерывных беседах, играх и всяческих развлечениях. Мы, как дети, состязались в силе; я, слабенький, бедненький м-сье Пьер, разумеется, о, разумеется, пасовал перед могучим ровесником. Мы толковали обо всем -- об эротике и других возвышенных материях, и часы пролетали, как минуты, минуты, как часы. Иногда, в тихом молчании...

Тут Родриг Иванович вдруг гоготнул:

-- Impayable се , разумеется, -- прошептал он, несколько запоздало оценив шутку.

-- ...Иногда, в тихом молчании, мы сидели рядом, почти обнявшись, сумерничая, каждый думая свою думу, и оба сливались как реки, лишь только мы открывали уста. Я делился с ним сердечным опытом, учил искусству шахматной игры, веселил своевременным анекдотом. Так протекали дни. Результат налицо. Мы полюбили друг друга, и строение души Цинцинната так же известно мне, как строение его шеи. Таким образом, не чужой, страшный дядя, а ласковый друг поможет ему взойти на красные ступени, и без боязни предастся он мне, -- навсегда, на всю смерть. Да будет исполнена воля публики! (Он встал; встал и директор; адвокат, поглощенный писанием, только слегка приподнялся.) Так. Я попрошу вас теперь, Родриг Иванович, официально объявить мое звание, представить меня.

Директор поспешно надел очки, разгладил какую-то бумажку и, рванув голосом, обратился к Цинциннату:

-- Вот... Это -- м-сье Пьер... Brief... Руководитель казнью... Благодарю за честь, -- добавил он, что-то спутав, -и с удивленным выражением на лице опустился опять в кресло.

-- Ну, это вы не очень, -- проговорил недовольно м-сье Пьер. -- Существуют же некоторые официальные формы, которые надобно соблюдать. Я вовсе не педант, но в такую важную минуту... Нечего прижимать руку к груди, сплоховали, батенька. Нет, нет, сидите, довольно. Теперь перейдем... Роман Виссарионович, где программка?

-- А я вам ее дал, -- бойко сказал адвокат, -- но впрочем... -- и он полез в портфель.

-- Нашел, не беспокойтесь, -- сказал м-сье Пьер, -итак... Представление назначено на послезавтра... на Интересной площади. Не могли лучше выбрать... Удивительно! (Продолжает читать, бормоча себе под нос.) Совершеннолетние допускаются... Талоны циркового абонемента действительны... Так, так, так... Руководитель казнью -- в красных лосинах... ну, это, положим, дудки, переборщили, как всегда... (К Цинциннату.) Значит -послезавтра. Вы поняли? А завтра, -- как велит прекрасный обычай, -- мы должны вместе с вами отправиться с визитом к отцам города, -- у вас, кажется, списочек, Родриг Иванович.

Родриг Иванович начал бить себя по разным частям ватой обложенного корпуса, выпучив глаза и почему-то встав. Наконец листок отыскался.

-- Хорошо-с, -- сказал м-сье Пьер, -- приобщите это к делу, Роман Виссарионович. Кажется, все. Теперь по закону предоставляется слово...

-- Ах, нет, c'est vraiment superflu... -- поспешно перебил Родриг Иванович. -- Это ведь очень устарелый закон.

-- По закону, -- твердо повторил м-сье Пьер, обращаясь к Цинциннату, -- предоставляется слово вам.

-- Честный! -- надорванно произнес директор, тряся щеками.

Последовало молчание. Адвокат писал так быстро, что больно было глазам от мелькания его карандаша.

-- Я подожду одну полную минуту, -- сказал м-сье Пьер, положив перед собой на стол толстые часики.

Адвокат порывисто вздохнул; начал складывать густо исписанные листики.

Минута прошла.

-- Заседание окончено, -- сказал м-сье Пьер, -- идемте, господа. Вы мне дайте, Роман Виссарионович, просмотреть протокол, прежде чем гектографировать. Нет -- погодя, у меня сейчас глаза устали.

-- Признаться, -- сказал директор, я иногда невольно сожалею, что вышла из употребления сис... -- Он в дверях нагнулся к уху м-сье Пьера.

-- О чем вы, Родриг Иванович? -- ревниво заинтересовался адвокат. Директор и ему шепнул.

-- Да, действительно, -- согласился адвокат, -- впрочем, закончик можно обойти. Скажем, если растянуть на несколько разиков...

-- Но, но, -- сказал м-сье Пьер, -- полегче, шуты. Я зарубок не делаю.

-- Нет, мы просто так, теоретически, -- искательно улыбнулся директор, а то раньше, когда можно было применять...

Дверь захлопнулась, голоса удалились.

Но почти тотчас явился к Цинциннату еще один гость, библиотекарь, пришедший забрать книги. Его длинное, бледное лицо в ореоле пыльно-черных волос вокруг плеши, длинный дрожащий стан в синеватой фуфайке, длинные ноги в куцых штанах -- все это вместе производило странное, болезненное впечатление, точно его прищемили и выплющили. Цинциннату, однако, сдавалось, что, вместе с пылью книг, на нем осел налет чего-то отдаленно человеческого.

-- Вы, верно, слышали, -- сказал Цинциннат, -- послезавтра -- мое истребление. Больше не буду брать книг.

-- Больше не будете, -- подтвердил библиотекарь.

Цинциннат продолжал:

-- Мне хочется выполоть несколько сорных истин. У вас есть время? Я хочу сказать, что теперь, когда знаю в точности... Какая была прелесть в том самом неведении, которое так меня удручало... Книг больше не буду...

-- Что-нибудь мифологическое? -- предложил библиотекарь.

-- Нет, не стоит. Мне как-то не до чтения.

-- Некоторые берут, -- сказал библиотекарь.

-- Да, я знаю, но, право -- не стоит.

-- На последнюю ночь, -- с трудом докончил свою мысль библиотекарь.

-- Вы сегодня страшно разговорчивы, -- усмехнулся Цинциннат. -- Нет, унесите это. Quercus'a я одолеть не мог! Да, кстати: тут мне ошибкой... эти томики... по-арабски, что ли... я, увы, не успел изучить восточные языки.

-- Досадно, -- сказал библиотекарь.

-- Ничего, душа наверстает. Постойте, не уходите еще. Я хоть и знаю, что вы только так -- переплетены в человечью кожу, все же... довольствуюсь малым... Послезавтра...

Но, дрожа, библиотекарь ушел.