XIV
Они были еще ближе -- и теперь так торопились, что грешно было их отвлекать выстукиванием вопросов. И продолжались они позже, чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком, как сраженный солнечным ударом, и, потворствуя ряжению чувств, ясно, через слух видел потайной ход, удлиняющийся с каждым скребком, и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в груди, как расшатываются камни, и уже гадал, глядя на стену, где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.
Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую клетку, шмыгнула Эммочка и, как уже раз было, спряталась под стол, скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы, вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени, и даже лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула -- да прямо к Цинциннату, сидевшему на койке, и, опрокинув его, пустилась по нем карабкаться. Холодные пальцы ее горячих голых рук впивались в него, она скалилась, к передним зубам пристал кусочек зеленого листа.
-- Садись смирно, -- сказал Цинциннат, -- я устал, всю ночь сомей не очкнул, -- садись смирно и расскажи мне...
Эммочка, возясь, уткнулась лбом ему в грудь; из-под ее рассыпавшихся и в сторону свесившихся буклей обнажилась в заднем вырезе платья верхняя часть спины, со впадиной, менявшейся от движения лопаток, и вся ровно поросшая белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.
Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и прижимать к быстрым губам.
-- Вот ластушка, -- сонно сказал Цинциннат, -- ну, будет, будет. Расскажи мне...
Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый ребенок валял Цинцинната, как щенка.
-- Перестань! -- крикнул Цинциннат. -- Как тебе не стыдно!
-- Завтра, -- вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в переносицу.
-- Завтра умру? -- спросил Цинциннат.
-- Нет, спасу, -- задумчиво проговорила Эммочка (она сидела на нем верхом).
-- Вот это славно, -- сказал Цинциннат, -- спасители отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь, мне тяжело, жарко.
-- Мы убежим, и вы на мне женитесь.
-- Может быть, -- когда подрастешь; но только жена у меня уже есть.
-- Толстая, старая, -- сказала Эммочка.
Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув множество рук.
-- Скоро опять школа, -- сказала она, мгновенно сев к Цинциннату на колени, -- и, тотчас все забыв на свете, погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была снята, и нежно розовел шрам.
Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.
-- Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала. Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?
-- Дайте ухо, -- сказала Эммочка.
Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и совершенно невнятно загудела ему в ухо.
-- Ничего не слышу, -- сказал Цинциннат.
Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.
-- Бу... бу... бу... -- гулко бормотала она -- и вот отскочила, взвилась, -- и вот уже отдыхала на чуть качавшейся трапеции, сложив и вытянув клином носки.
-- Я все же очень на это рассчитываю, -- сквозь растущую дремоту проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим ухом к подушке.
Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, -- и потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, -- и на минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.
Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные звуки за стеной... как рискованно! Ведь середина дня... но они не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе, все ближе, -- и он, испугавшись, что сторожа услышат, начал ходить, топать, кашлять, напевать, -- и когда, с сильно бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.
А к вечеру, -- как теперь завелось, -- явился м-сье Пьер в парчовой тюбетейке; непринужденно, по-домашнему, прилег на Цинциннатову койку и, пышно раскурив длинную пеньковую трубку с резным подобием пэри, оперся на локоток. Цинциннат сидел у стола, дожевывая ужин, выуживая чернослив из коричневого сока.
-- Я их сегодня припудрил, -- бойко сказал м-сье Пьер, -так что прошу без жалоб и без замечаний. Давайте продолжим наш вчерашний разговор. Мы говорили о наслаждениях.
-- Наслаждение любовное, -- сказал м-сье Пьер, -достигается путем одного из самых красивых и полезных физических упражнений, какие вообще известны. Я сказал -достигается, но, может быть, слово "добывается" или "добыча" было бы еще уместнее, ибо речь идет именно о планомерной и упорной добыче наслаждения, заложенного в самых недрах обрабатываемого существа. В часы досуга работник любви сразу поражает наблюдателя соколиным выражением глаз, веселостью нрава и свежим цветом лица. Обратите также внимание на плавность моей походки. Итак, мы имеем перед собой некое явление или ряд явлений, которые можно объединить под общим термином любовного или эротического наслаждения.
Тут, на цыпочках, показывая жестами, чтобы его не замечали, вошел директор и сел на табурет, который сам принес.
М-сье Пьер обратил на него взор, блестевший доброжелательством.
-- Продолжайте, продолжайте, -- зашептал Родриг Иванович, -- я пришел послушать. Pardon [*1], одну минуточку, -- только поставлю так, чтобы можно было к стене прислониться. Voila [*2]. Умаялся все-таки, -- а вы?
---------------------------------------------------------
[*1] Виноват (франц.).
[*2] Вот (франц.).
---------------------------------------------------------
-- Это у вас с непривычки, -- сказал м-сье Пьер. -- Так разрешите продолжать. Мы тут беседовали, Родриг Иванович, о наслаждениях жизни и разобрали в общих чертах эрос.
-- Понимаю, -- сказал директор.
-- Я следующие отметил пункты... вы извините, коллега, что повторю, но мне хочется, чтобы Родригу Ивановичу тоже было интересно. Я отметил, Родриг Иванович, что мужчине, осужденному на смерть, труднее всего забыть женщину, вкусное женское тело.
-- И лирику лунных ночей, -- добавил от себя Родриг Иванович, строго взглянув на Цинцинната.
-- Нет, вы уж не мешайте мне развивать тему, захотите -после скажите. Итак, я продолжаю. Кроме наслаждений любовных имеется целый ряд других, и к ним мы теперь перейдем. Вы, вероятно, не раз чувствовали, как расширяется грудь в чудный весенний день, когда наливаются почки, и пернатые певцы оглашают рощи, одетые первой клейкой листвой . Первые скромные цветики кокетливо выглядывают из-под травы и как будто хотят завлечь страстного любителя природы, боязливо шепча: "ах, не надо, не рви нас, наша жизнь коротка". Расширяется и широко дышит грудь в такой день, когда поют птицы, и на первых деревьях появляются первые скромные листочки. Все радуется, и все ликует.
-- Мастерское описание апреля, -- сказал директор, тряхнув щеками.
-- Я думаю, что каждый испытал это, -- продолжал м-сье Пьер, -- и теперь, когда не сегодня-завтра мы все взойдем на плаху, незабвенное воспоминание такого весеннего дня заставляет крикнуть: "о, вернись, вернись; дай мне еще раз пережить тебя". -- Пережить тебя, -- повторил м-сье Пьер, довольно откровенно заглянув в мелко исписанный свиточек, который держал в кулаке.
-- Далее, -- сказал м-сье Пьер, -- переходим к наслаждениям духовного порядка. Вспомните, как, бывало, в грандиозной картинной галерее или музее, вы останавливались вдруг и не могли оторвать глаз от какого-нибудь пикантного торса, -- увы, из бронзы или мрамора. Это мы можем назвать: наслаждение искусством, -- оно занимает в жизни немалое место.
-- Еще бы, -- сказал в нос Родриг Иванович и посмотрел на Цинцинната.
-- Гастрономические наслаждения, -- продолжал м-сье Пьер. -- Смотрите: вот -- лучшие сорта фруктов свисают с древесных ветвей; вот -- мясник и его помощники влекут свинью, кричащую так, как будто ее режут; вот -- на красивой тарелке солидный кусок белого сала; вот -- столовое вино, вишневка; вот -рыбка, -- не знаю, как остальные, но я большой охотник до леща.
-- Одобряю, -- пробасил Родриг Иванович.
-- Этот чудный пир приходится покинуть. И еще многое приходится покинуть: праздничную музыку; любимые вещички, вроде фотоаппарата или трубки; дружеские беседы; блаженство отправления естественных надобностей, которое некоторые ставят наравне с блаженством любви; сон после обеда; курение... Что еще? Любимые вещицы, -- да, это уже было (опять появилась шпаргалка). Блаженство... и это было. Ну, всякие еще мелочи...
-- Можно кое-что добавить? -- подобострастно спросил директор, но м-сье Пьер покачал головой:
-- Нет, вполне достаточно. Мне кажется, что я развернул перед умственным взором коллеги такие дали чувственных царств...
-- Я только хотел насчет съедобного, -- заметил вполголоса директор. -- Тут, по-моему, можно некоторые подробности. Например, en fait de potage... Молчу, молчу, -- испуганно докончил он, встретив взгляд м-сье Пьера.
-- Ну, что ж, -- обратился м-сье Пьер к Цинциннату, -- что вы на это скажете?
-- В самом деле, что мне сказать? -- проговорил Цинциннат. -- Сонный, навязчивый вздор.
-- Неисправим! -- воскликнул Родриг Иванович.
-- Это он так нарочно, -- сказал с грозной, фарфоровой улыбкой м-сье Пьер. -- Поверьте мне, он в достаточной мере чувствует всю прелесть описанных мною явлений.
-- ...Но кое-чего не понимает, -- гладко въехал Родриг Иванович, -- он не понимает, что если бы сейчас честно признал свою блажь, честно признал, что любит то же самое, что любим мы с вами, например, на первое черепаховый суп, говорят, что стихийно вкусно, то есть я хочу только заметить, что если бы он честно признал и раскаялся, -- да, раскаялся бы, -- вот моя мысль, -- тогда была бы для него некоторая отдаленная -- не хочу сказать надежда, но во всяком случае...
-- Пропустил насчет гимнастики, -- зашептал м-сье Пьер, просматривая свою бумажку, -- экая досада!
-- Нет, нет, прекрасно сказали, прекрасно, -- вздохнул Родриг Иванович, -- лучше нельзя было. Во мне встрепенулись желания, которые дремали десятки лет. Вы что -- еще посидите? Или со мной?
-- С вами. Он сегодня просто злюка. Даже не смотрит. Царства ему предлагаешь, а он дуется. Мне ведь нужно так мало -- одно словцо, кивок. Ну, ничего не поделаешь. Пошли, Родриго.
Вскоре после их ухода потух свет, и Цинциннат в темноте перебрался на койку (неприятно, чужой пепел, но больше некуда лечь) и, по всем хрящикам и позвонкам выхрустывая длинную доску, весь вытянулся; вобрал воздух и подержал его с четверть минуты. Может быть: просто каменщики. Чинят. Обман слуха: может быть, все это происходит далеко, далеко (выдохнул). Он лежал на спине, шевеля торчавшими из-под одеяла пальцами ног и поворачивая лицо то к невозможному спасению, то к неизбежной казни. Свет вспыхнул опять.
Почесывая рыжую грудь под рубашкой, явился Родион за табуретом. Увидев искомый предмет, но, не долго думая, сел на него, тяжело крякнул, громадной ладонью помял опущенное лицо и, по-видимому, собрался всхрапнуть.
-- Еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
Родион немедленно встал и вышел с табуретом.
Мрик -- мрак.
Оттого ли, что со дня суда прошел некоторый цельный срок: две недели, -- оттого ли, что приближение спасательных звуков сулило перемену в судьбе, -- но в эту ночь Цинциннат мысленно занимался тем, что делал смотр часам, проведенным в крепости. Невольно уступая соблазну логического развития, невольно (осторожно, Цинциннат!) сковывая в цепь то, что было совершенно безопасно в виде отдельных, неизвестно куда относившихся звеньев, он придавал смысл бессмысленному и жизнь неживому. На фоне каменной темноты он сейчас разрешал появляться освещенным фигурам всех своих обычных посетителей... впервые, впервые воображение его так снисходило к ним. Появлялся докучливый сосед-арестантик, с наливным личиком, лоснящимся, как то восковое яблоко, которое на днях приносил балагур зять; появлялся адвокат, подвижной, поджарый, высвобождающий из рукавов фрака манжеты; появлялся мрачный библиотекарь, и в черном, гладком парике дебелый Родриг Иванович, и Эммочка, и вся Марфинькина семья, и Родион, и другие, смутные сторожа и солдаты, -- и, вызывая их, -- пускай не веря в них, но все-таки вызывая, -- Цинциннат давал им право на жизнь, содержал их, питал их собой. Ко всему этому присоединилась ежеминутная возможность возвращения волнующего стука, действующая, как разымчивое ожидание музыки, -- так что Цинциннат находился в странном, трепетном, опасном состоянии, -- и с каким-то возрастающим торжеством били далекие часы, -- и вот, выходя из мрака, подавая друг другу руки, смыкались в круг освещенные фигуры -- и, слегка напирая вбок, и кренясь, и тащась, начинали -- сперва тугое, влачащееся -- круговое движение, которое постепенно выправлялось, легчало, ускорялось, и вот уже пошло, пошло, -- и чудовищные тени от плеч и голов пробегали, повторяясь, все шибче по каменным сводам, и тот неизбежный весельчак, который в хороводе высоко поднимает ноги, смеша остальных, более чопорных, отбрасывал на стены громадные черные углы своих безобразных колен.
