«Все остальное — Франция, Париж…»
«Ну вот и здравствуй опять, мой мифический муж:! Еще день прошел и приблизил минуту нашего свиданья. А ты себе представляешь эту минуту свиданья? Я не знаю положительно, что это будет. И мне нравится именно то, что я не знаю, как это будет. Вдруг я буду держать в своих руках, в своих объятиях всего моего Антона, буду целовать его голову, буду чувствовать его дыхание, его ласку, его голос, буду видеть мои чудные, удивительные глаза и мягкую улыбку и все мои морщинки и гладенький затылочек и весь, весь Антон будет около меня близко, близко! Господи, даже невероятно!»
О. Книппер-Чехова — А. Чехову
Москва, 29 декабря 1901 года
…Только она могла понять, прочувствовать смятение, душевные переживания, которые он пытался тщательно маскировать беспечной, насмешливой улыбкой. Марина предполагала, что замок Одиль ошеломит Володю. Пока добирались до Монсо, она без устали просвещала мужа:
— Это один из бывших аристократических районов Парижа. Таня поселилась здесь, когда вышла замуж за итальянского графа Поццо де Борго, потомка семейства Боргезе, между прочим. И даже, кажется, дальний-предальний родственник Наполеона… Ну, не смейся. Нет-нет, мы не будем заезжать во двор, лучше пройдемся чуть-чуть. Тут очень интересно…
Марина припарковала машину, и они прошли десяток-другой метров вперед по мощенной булыжником улице Гренель, остановились у высоких чугунных ворот. Вошли за ограду: двор «каре», типично французский. В центре возвышался роскошный особняк, по бокам — два больших флигеля.
— Восемнадцатый век, — уточнила Марина.
— «Три мушкетера» случайно не здесь снимали? — усмехнулся Высоцкий.
Марина покачала головой: «Съемки здесь обошлись бы продюсеру в копеечку».
Парадная лестница, мраморные львы, бронзовые ручки, анфилады комнат — справа и слева.
— Нам сюда, — негромко подсказала Марина.
Они стали подниматься по широкой лестнице на второй этаж. Таня-Одиль, умница, была само радушие: тут же и обняла, и расцеловала и, подхватив дорогого гостя за руку, увлекла за собой. Марина шла следом за ними и, раздавая поклоны гостям, слышала недоумевающий шепоток за спиной: «Боже, и что же такого она в нем нашла?..» Марина узнала голос, но не обернулась, продолжая шествовать по ступенькам и весело посматривая на Володю, который с нескрываемым озорным любопытством озирался по сторонам. Слышал ли он то гнусное шипение? Наверняка. Да бог с ними. Он, смешной и непосредственный, ведь рассчитывал на домашнюю обстановку, дружескую компанию, посиделки, как там, у них на Матвеевской или у Абдуловых. Даже оделся привычно: джинсы, курточка. А тут…
На следующий же день они отправились в «шоп-тур» по лучшим парижским магазинам. Накупили целую кучу самых модных вещей, костюм, рубашки, туфли на платформе. И странно: почувствовали легкость на душе. Когда возвращались домой, Марина, сидя за рулем, посмеивалась и тихонько напевала: «Я платье, говорит, взяла у Нади. Я буду нынче, как Марина Влади…» Высоцкий глядел на нее и улыбался. И дела им не было до того, что кто-то без устали попискивал вослед: «Марина таскает Володю по дорогим парикмахерским и бутикам, одевает и стрижет, как ей самой нравится. Он уже напоминает суслика…»
Почти два с половиной года они терпеливо ждали, пока перед ними, точнее — перед ним, поднимется к небу, словно сдаваясь врагу, полосатый пограничный шлагбаум, открывая дорогу на Запад. Вначале Высоцкий даже не осмеливался заикаться о возможности свободного выезда на «побывку» к жене. Знающие люди предупреждали: откажут раз — считай, что навсегда; подожди, не бузи, не высовывайся, пусть привыкнут к твоему новому статусу.
Вот какое время было раньше,
такое ровное — взгляни, Алиса…
А потом, когда уже решились, когда все предварительно проговорили-обсудили все с теми же «полезными людьми», когда «прокачали» все возможные варианты, началось то, о чем ни он, ни она даже не догадывались. Заявления, анкеты, служебная характеристика, медицинская справка, справка из домоуправления, само, собственно, прошение-приглашение: «Я, нижеподписавшаяся, Марина-Катрин… приглашаю на полное материальное обеспечение своего мужа, Высоцкого В. С. …»
И все равно дни тянулись за днями, недели за неделями, но никто из чиновников не смел и не собирался взять ответственность на себя и сказать окончательное: «Да». На кой, спрашивается, ляд рисковать, не из любви же к искусству?
Доброжелатели в Москве и в Париже, не сговариваясь, дали верный совет, и Марина, отбросив сомнения и гордость, обратилась за помощью к президенту общества дружбы «Франция — СССР» Ролану Леруа (сама она курировала в этой почтенной организации вопросы культуры). Мсье Леруа оказался деловым человеком. Он быстро вник в ситуацию, снисходительно улыбнулся и тут же договорился о встрече с Жоржем Марше, генеральным секретарем Центрального Комитета Французской компартии. Но прежде чем отправиться на рандеву с товарищем, Леруа дотошно, в подробностях расспросил Марину о ее недавней встрече в Париже и общении с Леонидом Ильичом Брежневым.
— Но вы же тоже были на этом посольском приеме с активистами нашего общества…
— Ну и что! Быть-то я был, но ведь разговаривал товарищ Брежнев именно с вами. И выпивали тоже…
— Помните, после официальной части, как обычно, был фуршет, — начала вспоминать Марина. — У меня в руках был бокал с шампанским, у Брежнева — рюмка с водкой. Он подошел ко мне. Улыбаясь, порекомендовал для поднятия настроения выпить водки, эдак «граммов 100 или 150». Когда я отказалась, он сказал: «Ну, тогда уж лучше чай!» Все вокруг рассмеялись. Вот и все общение. Да, а через день мне домой привезли расписной электрический самовар — подарок генсека… Вот, в общем-то, таково было общение. А еще у меня осталась фотография на память.
— Этого вполне достаточно, — смекнул мсье Леруа, за долгие годы научившийся до тонкостей разбираться в советской «технологии принятия ответственных решений».
Словом, вскоре Владимир Высоцкий стал «выездным». А снимок улыбающейся Марины рядом с самим Леонидом Ильичом Брежневым для них стал чем-то вроде чудодейственного пропуска по всему Советскому Союзу с красной полосой наискосок и магическими словами «Проход всюду».
«Может быть, нескромно это говорить, — как-то сказала Марина, — но я помогла ему открыть какой-то мир, который он, конечно, не смог бы открыть без меня…»
Если в России Владимир стремился познакомить Марину с людьми, которые ему самому были по-настоящему интересны и дружбой с которыми он гордился, то во Франции они, естественно, поменялись ролями. И уже Влади определяла круг новых знакомств мужа. Ей очень хотелось, чтобы о нем узнало как можно больше людей, чтобы его полюбили, чтобы восхищались им так, как она.
— Ты собираешься здесь работать? — в первый же день в Париже робко поинтересовалась она.
— Буду. Хочу. Намереваюсь. В общем, поглядим, разберемся, — бодро ответил Высоцкий. — А что?
— Значит, тебе нужно рабочее место, — рассудительно сказала Марина, что-то уже прикидывая в уме.
Весь следующий день они разбирали хлам в одной из комнат. Перебирали старые журналы, совершенно ненужные газетные вырезки, скопившуюся почту, безжалостно выбрасывали в пластиковые мешки причудливые безделушки, какие-то сувенирчики, даже слегка поцарапанные диски, глядя на которые Высоцкий цокал языком и приговаривал: «Ты представить себе не можешь, что сказали бы о нас с тобой пацаны, которые у „Мелодии“ на Калининском „The Beatles“ или „Deep Purple“ из-под полы приторговывают, увидев, чем мы с тобой тут занимаемся! Страшно даже повторить!»
Но все-таки устроили наконец Высоцкому «рабочее место», установили стереосистему, вот ручка и бумага, все чисто и просторно.
«Володей восхищалась вся моя родня, — получив возможность демонстрировать всем „живого“ мужа, Марина была счастлива, — все мои парижские знакомые и, как ни странно, даже те, кто никогда не был связан с Россией, с Советским Союзом ни в каком смысле: ни по языку, ни по политическим условиям. Его песнями у нас заслушивались».
Да что там заслушивались — сами заводились. Когда он пел «На Большом Каретном», ему дружно подпевали и Одиль, и Элен, и Марина…
Но восхищались, впрочем, далеко не все. Некоторые из «русских парижанок», например, та самая подруга далеких детских лет Татьяна Марет-Фролофф, в зрелые годы превратившись в даму чопорную и высоконравственную, так и не смогла понять, «зачем он все-таки нужен Марине… Приятный мужчина, но мертвецки пьяный. Пил и пел… Через два часа „концерта“ он стал не совсем адекватным и не смог подняться со стула… Ольга, правда, говорила, что „Высоцкий обаятелен и очень изобретателен как любовник“.
Зато каким отчаянно веселым получился вечер в парижской квартирке Влади, когда сюда на пару дней заглянул Даниэль Ольбрыхский, давно звавший Марину „сестричкой“.
— Я попросил Высоцкого спеть что-нибудь новенькое, — рассказывал Данек. — Он тут же взял в руки гитару. Через несколько минут раздался стук в стенку: „Немедленно выключите магнитофон! Безобразие!“ Марина попыталась объяснить соседям, что к ней приехал муж из России, но они стали кричать, что вызовут полицию. Будь они русскими, сами в гости бы напросились. А французы… Да что тут говорить!..
Потом, когда хозяева вышли на улицу проводить гостей, Высоцкий не удержался и вновь запел. Тогда кто-то, шутки ради, приложил палец к губам и указал ему на надпись на заборе: Chantier interdit. Владимир замолчал, попытался перевести. Что означает „interdit“, он уже знал — „запрещено“. А вот „Chantier“… шантье… шансон! „Chanter interdit“ — значит, „петь запрещено“? Он смутился, плюнул и вздохнул: ну что за нравы в этом городе Парижске, ну почему именно у этого забора французы запрещают петь?..
С сестрами Марины, и прежде всего с Таней-Одиль Версуа, у Высоцкого сложились самые теплые отношения.
„Хорошая баба, — говорил он о ней и, изображая доброго родственника, скажем, дядюшку, предлагал своему питерскому приятелю Кириллу Ласкари, которого каким-то чудом однажды занесло в Париже: — Хочешь, женю тебя на Тане? Будешь жить в замке. Латы тебе справим, меч выстругаем…“
Кстати, именно у Татьяны, которая организовала прием в честь своего гостя Михаила Барышникова, прибывшего из Штатов, Марина и Владимир впервые увидели и близко познакомились с художником Михаилом Шемякиным, к которому у Влади сложилось двойственное и осторожное отношение. С одной стороны, Шемякин был состоявшимся, успешным художником и скульптором, по-своему яркой фигурой в русском зарубежье. С другой, Марину смущал необузданный нрав Михаила, о загулах которого с самым непредсказуемым финалом в эмигрантских кругах ходили невероятные слухи…
Одиль вообще любила устраивать у себя „русские вечера“. Ее гостями часто оказывались гастролировавшие во Франции советские артисты. Однажды это были звезды ленинградского БДТ — Иннокентий Смоктуновский, Евгений Лебедев, Татьяна Доронина. „Одиль оказалась легкой в общении, говорила по-русски почти без акцента. Чем-то неуловимым и узнаваемо русским: мягкой женственностью, светлостью облика, сиянием ясных серых глаз она напоминал свою сестру — Марину Влади, — вспоминала Доронина. — Ужинали на кухне. „Клико“ лилось рекой. Пели…“
Ну а уж когда в Париж нагрянула „Таганка“…
Конец спектакля. Можно напиваться!
И повод есть, и веская причина, —
вспомнил Высоцкий свой старый экспромт, едва закончился „Гамлет“ на сцене Palais De Chaillot, и предложил друзьям: „Поехали к Тане!..“
— А удобно?
— Удобно! — Подхватив Демидову и Смехова, он устремился к машине, где их уже ждала Марина.
„И мы попали в огромный дом в Латинском квартале, — вспоминал Вениамин Смехов, — все чинно, просто, великолепно… вот-вот почувствуем себя „месье и мадам“… Мы ждали посреди великолепия, что приплывут на стол невиданные, непробованные яства… Ночью, после „Гамлета“, на левом берегу Сены, на втором этаже старинного замка, в честь русских артистов… торжественно внесли два гигантских блюда — горячую гречневую кашу и гору „московских“ котлет… И вкусно, и весело, и экзотично“.
А Алла Сергеевна была рада встрече с Милицей, с которой они когда-то вместе встретились на пробах к фильму Таланкина „Чайковский“. Как актриса Милица была, по мнению московской Гертруды, средняя, но работяга, бесспорный трудоголик, как и младшая сестра…
Из всех бесчисленных Марининых парижских друзей и знакомых Владимир Высоцкий, безусловно, был очарован блистательной актерской четой — Симоной Синьоре и Ивом Монтаном. За столом он даже попытался воспроизвести какой-то старый печальный шлягер конца 1950-х — то ли „Осенние листья“, то ли „Большие бульвары“, — но ничего не выходило, что немудрено — Ив сам едва ли помнил слова этих своих полузабытых песенок. И тогда Высоцкий с помощью Марины сообщил Монтану, что в Союзе он по-прежнему популярен, что его любят, а у Марка Бернеса, самого известного советского шансонье, даже есть песня, посвященная ему: „Когда поет далекий друг“, и напел пару строк: „Задумчивый голос Монтана…“
Забавной и бурной получилась встреча с молодым, но уже популярным актером Жераром Депардье, которую тоже организовала Марина. Они сразу пришлись друг другу по душе. „Мне показалось, — говорил затем Жерар, — что мы с ним похожи. Он пел мне свои песни, и хотя я не понимал ни слова, но чувствовал их… Словно в романе, встретились француз и русский, и между ними вспыхнула, как искра, какая-то духовная близость. Человек потрясающей энергии, настоящий вулкан… Мы пили несколько дней одну сплошную водку, да так, что у меня руки распухли и не пролезали через манжеты рубашки…“ Хотя, конечно, не только в водке было дело. Уже тогда в беспокойном творческом воображении Высоцкого бродила пока еще неясная, мутная, как молодое вино Жерара, окончательно еще не созревшая шальная идея возможного интернационального кинопроекта, потенциальным участником которого вполне мог оказаться и Депардье.
Но в Париже Высоцкому, разумеется, было гораздо проще общаться, кроме Марининой родни, с бывшими соотечественниками и земляками, кого забросила судьба в дальние края. По крайней мере, не останавливал языковой барьер (хотя к концу 1970-х Владимир уже вполне неплохо изъяснялся по-французски. „У него было хорошее произношение, это, наверное, чисто актерское качество, — замечала Мишель Кан, дававшая Высоцкому языковые уроки. — В последние годы Володя говорил по-французски даже лучше Андрея Тарковского, которого растила французская бонна“).
Только вот русскую эмиграцию новой волны Марина Влади не жаловала. „Человек свободен выбирать, где ему жить, — говорила она. — Я знаю среди русских эмигрантов таких, которые, покидая свою страну, думали, что они несправедливо не признаны и что стоит им „выскочить“ в Европу, поругать родину, как тут же к ним придут и признание, и всяческое благополучие. Смею заверить: не придут. Людям бесталанным, не умеющим трудиться, в Европе и Америке делать нечего. Такие там обречены на нищету, а то и на гибель“.
От встреч с „непризнанными гениями“ Марина обычно ловко уклонялась, а уж Владимира тем более берегла. Правда, не всегда это удавалось.
…Отказаться от визита к Мишель Кан было невозможно. Все-таки в свое время у них случались „земляческие“ встречи в Москве, когда Мишель работала в издательстве „Прогресс“, были и общие знакомые в Париже. В тот вечер, когда они оказались в гостях у Кан, компания там собралась довольно пестрая. Присутствовал некто Коган, кажется, преподававший в одном из университетов, с женой-француженкой, странный музыкант-авангардист, художник-эмигрант Николай Дронников, но и светлое пятно — очаровательный танцовщик Михаил Барышников. И, к счастью, Шемякин не пришел, сославшись на плохое самочувствие.
К Дронникову Марина никаких теплых чувств не питала. Поселившийся в начале 1970-х в Париже в фамильном особняке жены, русский художник первым делом повесил на воротах жестяного двуглавого орла и занялся свободным творчеством. Но особых высот не достиг. Впрочем, мня себя „летописцем русской эмиграции“, охотно рисовал карандашные портреты прославившихся на Западе соотечественников — Мстислава Ростроповича, Святослава Рихтера, Насти Вертинской. Позже в этой серии появились также портреты Влади и Высоцкого… Выпросив у эмигрантов первой волны старенький печатный станок, Дронников объявил себя книгоиздателем. Самым известным его трудом стало шеститомное собрание „Статистика России 1907–1917 годов“, удостоенное снисходительной похвалы самого Александра Солженицына за „отстаивание истины о нашей заплеванной Родине“. Но более всего смущали Марину радикальные политические воззрения Дронникова, которые тот всегда провозглашал так, скандала ради.
Влади назвала его провокатором, когда он принялся усиленно зазывать Высоцкого на прием по случаю вручения Андрею Синявскому какой-то литературной премии. Отговорить Владимира было невозможно, никакие аргументы не действовали. Ведь сколько уже раз зарекалась она перечить мужу, наперед зная, что это еще больше его распаляет, возбуждает желание поступать вопреки уговорам.
Конечно, репортажи с фотографиями с чествования Синявского появились в эмигрантской печати. В Москве, естественно, тоже все стало известно. Даже Дупак, директор театра, бедолага, пострадал — досталось „за недостаточную воспитательную работу в коллективе“. Одному Володе — хоть бы хны: „Не знаю, может, напрасно я туда зашел, а с другой стороны, хорошо. Хожу свободно и вовсе не чураюсь… Занервничали мы. Как они все-таки, суки, оперативны. Сразу передали по телетайпу — мол, был на вручении премии…“
Жена Синявского, Мария Розанова, понапрасну ехидничала: „Марина Влади была „девушка официальная“, заинтересованная в добрых отношениях с советскими властями. И, мне кажется, боялась общаться с „особо опасными“.
Конечно, боялась, конечно. Потому что всеми силами стремилась сохранить хрупкую возможность как можно больше быть со своим любимым. Какой тут грех?..
Она была признательна тем вчерашним советским гражданам, которые, проявляя такт и понимание, не особо докучали им с Владимиром, не навязывали никчемных свиданий-посиделок или, хуже того, участия в каких-либо публичных акциях. Образцово в этом отношении держали себя осевшие кто в Париже, кто в Мюнхене, кто еще где писатели Виктор Некрасов, Владимир Войнович, Анатолий Гладилин. А другие? Некоторые просто были неинтересны ни Марине, ни Владимиру. Даже общение с выдающимся виолончелистом и дирижером Мстиславом Ростроповичем вызывало у них неоднозначные чувства. Владимир, скажем, был откровенно разочарован первым знакомством и, рассказывая Марине, обошелся грустным каламбуром: „Да, любит наш Слава славу..“, вспоминал, как Мстислав Леопольдович, демонстрируя своему гостю разнообразные награды от лидеров иностранных государств, благоговейно перебирал блестящие ордена своими гениальными пальцами и с придыханием приговаривал: „Это от английской королевы… Это от президента… Это от премьер-министра…“ — „И это Ростропович?!.“
Зато при первой же возможности Марина и Владимир стремились повидаться с балетным чудодеем, удивительно обаятельным Михаилом Барышниковым, с которым Высоцкий был знаком еще по Питеру.
Приезжая из Штатов на гастроли в Париж, Михаил нередко останавливался у Тани-Одиль, которая его просто боготворила. Во время одной из встреч Барышников похвастался книгой стихов Иосифа Бродского с дарственной надписью автора. Марина вслух прочла:
Пусть я — Аид, а он — всего лишь — гой,
И профиль у него совсем другой,
И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он ногой!
Высоцкий присвистнул: „Такие слова, Мишка, — да выбить бы золотом на мраморе на твоем доме в Нью-Йорке“. Поэт и мечтать не смел, что спустя какое-то время сам удостоится наивысших похвал от будущего нобелевского лауреата. Преподнося Высоцкому свой сборник „В Англии“, Бродский написал: „Лучшему поэту России, как внутри ее, так и вне“.
После смерти Владимира Марине показали слова Иосифа Бродского, ниспосланные вослед ушедшему: „Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, — совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны“.
* * *
Марина делала все, чтобы Владимир увидел мир, но не глазами любопытствующего и праздного туриста, а глазами человека, который в предложенных обстоятельствах просто живет, работает, любит.
Полагая, что знает все закулисье шоу-бизнеса, Марина на свой страх и риск предпринимала робкие и в чем-то наивные попытки организовать его выступления перед французской публикой. Ее подводила слепая вера в то, что тот ошеломительный напор и колоссальное обаяние, которыми Высоцкий мгновенно завоевывал слушателей, не понимавших ни слова из того, что поет этот русский, откроют ему путь на любые эстрадные подмостки и к сердцам парижан. Пусть сегодня это будет небольшой зал L'Elysée Montmartre, но завтра — непременно Olympia! Дебютные выступления надежд не оправдали. Марина была донельзя огорчена, Высоцкий, без всякого труда собиравший многотысячные аудитории в любом городе Союза — от Ташкента до Калининграда, воспринял свои не вполне удавшиеся концерты провалом и даже оплеухой.
К выступлению на празднике газеты „L“ Humanité“ Марина попросила Мишель Кан подготовить подстрочник текстов, чтобы перед исполнением песен Володи читать их зрителям. Правда, прежде Мишель никогда не занималась поэтическим переводом, специализируясь в основном на переводах для французских коммунистов трудов товарища Л.И.Брежнева.
Читая подстрочное переложение „Охоты на волков“, „Натянутого каната“ и других песен, Марина чуть не плакала от досады и бессилия. Эти прозаические тексты больше напоминали казенные правила охотничьего клуба и инструкции по технике безопасности для цирковых артистов.
Но Мишель оправдывалась и уверяла, что зрители вообще не хотели слушать какого-то безвестного им певца, а потому проявили полное равнодушие к его выступлению. Влади утешала себя и других тем, что даже в советском посольстве в Париже далеко не все слушатели толком „воспринимали то, о чем пел Володя: для этого надо было чувствовать жизнь страны так, как чувствовал ее он…“.
Она переживала, ссылки на языковые проблемы уже не казались убедительными. Она же видела, говорил Анатолий Гладилин, насколько хорошо в Париже проходил Окуджава, настолько неудачно проходил Володя. Но почему? Да потому, объясняли друзья, что ты слишком уверена в своем знании всех составляющих успеха, поскольку сама являешься звездой. А ты была и есть, не обижайся, но лишь элементом громадного механизма целой индустрии под названием „шоу-бизнес“. Ты полагаешь, что слава и успех приходят сами собой? Напрасно.
Нужна целенаправленная, продуманная, тщательно выстроенная рекламная кампания. Имя должны запомнить, оно должно застрять в мозгах, люди должны захотеть его слушать и только потом уже купиться, поддавшись его обаянию и силе голоса… А ты даже не удосужилась анонсировать концерты хотя бы в эмигрантской „Русской мысли“. Об афишах тоже забыли… Дилетанты. Publicity, Public relations — это не искусство, это же целая наука! Ты, кстати, знаешь, кто ее создал? Сэм Блэк. Твой соотечественник, между прочим. Семен Черный из Одессы! Не смейся, его умные родители, удирая в начале века в Штаты, прихватили с собой смышленого мальчишку, который это все потом и придумал… Вот так-то, madame.
Вскоре на радио „Франс Мюзик“ давний знакомый Марины мсье Эруан организовал передачу с участием Владимира Высоцкого. Он появляется в телепрограмме на популярном канале TF1. Заметки с упоминанием Высоцкого начинают время от времени мелькать в известных французских изданиях — „Le Monde“, „Paris Match“, конечно же, коммунистической „L“ Humanité».
В Париже она знакомит Владимира со знаменитым английским режиссером Питером Бруком, который уже окончательно перебрался во Францию и возглавил театр «Буфф дю Нор». К ее немалому удивлению, уже через минуту у них обнаруживаются общие знакомые.
— Валентин Николаевич Плучек, кажется, ваш брат?
— Да, — Брук был несколько обескуражен такой осведомленностью. — Кузен. Наши отцы были родными братьями.
— Сегодня Валентин Николаевич — один из самых известных режиссеров Москвы, главный режиссер Театра сатиры.
— Да-да, я знаю, — говорит Брук.
— Я немножко работал с ним, писал песни для его спектакля «Последний парад».
— Так, может быть, вы и для моих артистов споете? — деликатно предложил Брук. — Я думаю, им будет интересно послушать своего московского коллегу.
— Что, прямо сейчас?
— Ну а почему бы и нет?
И все трое засмеялись — чисто одесским получился диалог!..
Актеры Брука снисходительно так смотрели, вспоминала Марина, думали: ну выйдет две-три песни. Володя взял гитару — и пел почти три часа…
Спасибо вам, Валентин Николаевич, за невольную протекцию.
Я Ваш поклонник с некоторых пор,
И низкий Вам поклон за Вашу лиру,
За Ваш неувядаемый юмор,
За Вашу долголетнюю сатиру!
…Маринка мечется между плитой, счетами и делами, с грустью видит Высоцкий и жалеет ее. У нее колоссальная почта. В основном все требуют денег: штрафы, налоги, страховки, благотворительная помощь, гонорары адвокатам… Тут же звонок из телекомпании, далее от фотографа — нужно делать снимки для журнала. После этого — парикмахерская, интервью и съемка. Вечером гости… И так — без конца и края, голова идет кругом.
Но главное, чем заняты все ее мысли, конечно, была проблема с записями будущих пластинок Высоцкого.
Надо отдать должное настойчивости Михаила Шемякина, который сумел убедить их в необходимости создания полного звукового собрания сочинений Владимира Семеновича Высоцкого. И показал, кстати, пример профессионального подхода к делу: специально приобрел самую лучшую на то время аппаратуру — два «Ревокса», оборудовал в своей мастерской студию и даже окончил курсы звукооператоров.
Высоцкий очень серьезно отнесся к работе. «Он перепевал многие песни по восемь-девять раз, — рассказывал Шемякин. — Запись продолжалась часами. Иногда он выскакивал из студии просто мокрым».
А в Марине вновь не мирились противоречивые чувства. Да, она понимала, что друзья занимаются благим, в сущности, делом. Но ведь все-таки, как бы ни похвалялся Миша своей аппаратурой, это был лишь любительский уровень. Что, мало было таких «кухонных» записей в той же Москве?.. А каков реальный, практический выход? Пшик…
Хотя, конечно же, приятно было, прогуливаясь с Володей по московским бульварам, слышать из распахнутых окон его голос «с намагниченных лент» и видеть, что он втайне гордится этим своим победным шествием по родному городу. Кажется, Любимов, рассказывая о поездке театра в какие-то неведомые Набережные Челны, сравнивал Высоцкого со Спартаком, шагающим по поверженному Риму… Да, красиво, но…
К тому же эти многочасовые отлучки мужа, естественно, раздражали. Тем более в компании с Шемякиным, от которого чего угодно можно было ожидать. Ведь это же он недавно подбил Володю удрать то ли со званого вечера, то ли из театра — и отправиться гулять в «Распутин», в «Царевич» или в «Две гитары» и хулиганить чисто по-московски, даже пытаться поджечь бистро, из которого их выставили негодяи-официанты…
(Впрочем, теперь Марина не отрицает, что домашние шемякинские записи столь же бесценны, как рукописи классиков литературы. Но тогда, в 1970-е, Михаил был для нее и, естественно, Владимира не более чем «французским бесом»-искусителем. А Шемякин и не отрицал: «У нас с Мариной никогда не было блистательных отношений. Она очень ревновала к нашей дружбе. В то время, когда Володе становилось плохо, она вызывала меня, сдавала мне его на руки, и я с ним возился по десять дней кряду. Запои — страшная штука…»)
Тогда она всю ночь провела в доме у Ревекки, жены Шемякина, ждала его и тихо шалела. «Мы сидели на кухне, — вспоминала Рива, — и курили, курили, курили… Я уж не знаю, сколько сигарет мы выкурили. Марина сидела совершенно бешеная. Я говорю:
— Ну, Марина, давай с юмором к этому относиться.
А ей было не до юмора — она очень сильно переживала. А еще у нее утром была съемка, кажется, в „Марии-Антуанетте“ — ей надо было с утра быть свежей и красивой. И она сидела у нас на кухне и сходила с ума… Потом она все-таки уехала. Сказала мне:
— Как только они появятся — позвони…»
А потом, когда Владимир спел ей уже в Москве «Французских бесов» — о своих парижских «подвигах», Марина сначала хохотала, а затем, дослушав до конца, вдруг принялась демонстративно собирать чемоданы и, задохнувшись от возмущения, сорвалась:
— Ты! Ты вспомнил обо всех — о венграх и болгарах, о цыганах и армянах в браслетах и серьгах, а другу — «гению всех времен» — посвятил всю песню! В этом ты весь! Для меня у тебя не нашлось и полсловечка! Мои слезы не стоят ни гроша, так, по-твоему?.. Вы все негодяи!
— Разберемся, — сказал Высоцкий. — Зачем ругаться, если все равно помиримся?.. А, Марин?
Но она улетела в Париж. А он вслед за ней.
* * *
Не раз и не два Марина и Владимир обсуждали самые различные варианты легализации его песен. От «Мелодии» по-прежнему — ни бе ни ме. Нужно было искать фирмачей во Франции, которые бы согласились рискнуть и запустить русского. Хозяева фирмы «Le Chant du Monde» готовы были взяться за проект, но с одним условием: «шансонье совьетик» должен согласовать свой репертуар с Министерством культуры СССР.
— Они меня надуть хотят, — ругался Высоцкий. — Коммунистическая фирма, мать их так!
На согласование ушли месяцы, спал изначальный азарт. Даже на требования министерских искусствоведов радикально пересмотреть «клавир» Высоцкий махнул рукой:
— Все лучше, чем ничего.
После долгих дискуссий было принято решение, что музыкальное сопровождение должно быть оркестровым. Но аранжировщик обязан более-менее знать русский язык, чтобы понимать, о чем идет речь в песне. Было и еще одно условие Высоцкого: желательно, чтобы мелодист не имел консерваторского образования, то есть не был зашорен классикой жанра.
— Так получилось, — рассказывал болгарский музыкант Костя Казанский, давненько осевший в Париже, — что три или четыре человека, к которым они с Мариной обратились за советом, назвали мое имя. К тому же выяснилось, что мы были как бы знакомы, еще не зная друг друга. Я работал с Алешей Дмитриевичем, и была какая-то частная вечеринка… Мы спели пару песен, и, конечно, там была Марина с каким-то молодым парнем. И Дмитриевич говорит: «Вот, познакомься: Валентин». Он перепутал имена. И я с каким-то Валентином говорил 10–15 минут… Я не думал, что это Высоцкий. Я только слышал тогда о Высоцком, мне казалось, что он должен был быть уже в возрасте, таким мощным, пожившим…
Когда началась настоящая работа, позже вспоминал Костя, мы все — Марина, я, Борис Бергман, который тогда помог найти других музыкантов, — мы все хотели, чтобы было все сделано именно так, как хочет Высоцкий. Мы работали много и очень хорошо друг друга понимали…
Чтобы понапрасну не тратить время на бесконечные переезды из предместья в Париж и обратно, Марина сняла квартирку у Костиного дяди на rue Rousselle, поблизости от студии.
А потом, вспоминала Марина, Володя сидел над своими пластинками, выпущенными французами, и плакал от счастья. Как мальчик. Он ведь всегда оставался ребенком. Во всяком случае, для нее одной.
* * *
В одном из интервью Высоцкий как-то сказал, что «счастье — это путешествие. Необязательно из мира в мир. Это путешествие может быть в душу другого человека… И не одному, а с человеком, которого ты любишь. Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь…»
Марина безошибочно, природным женским чутьем угадала неизбывную эту тягу к странствиям и перемене мест.
«Хотя разрешение на выезд распространялось только на Францию, мы с ним объездили весь мир, — гордилась Марина Влади. — Когда он возвращался в СССР, то, по тогдашним правилам, надо было сдавать заграничный паспорт в отдел кадров. Там у всех просто глаза вылезали из орбит: кроме отметок о пересечении французской границы, стояли штампы Мексики, США, других экзотических мест. Но обходилось без неприятных последствий. Чиновники считали, что раз Володя так лихо путешествует по свету, значит, кто-то наверху его поддерживает. Конечно, все это было не так, но эта их боязливость играла нам на руку».
Для своих странствий они избирают самые неожиданные и замысловатые маршруты. Марине ловко удавалось совмещать приятное общение с друзьями и работу Ее ждали по всему миру В олимпийском Монреале Марину и Владимира охотно принимает старинная подружка, известная канадская певица Диана Дюфрен. Деятельная, легкая на подъем, компанейская, веселая, она тут же знакомит заокеанских гостей со своими канадскими приятелями, награждая каждого восторженным комплиментом:
— Это Жиль Тальбо, наш замечательный продюсер… Знакомьтесь: волшебник Андре Перри, звукорежиссер, «лучшее ухо американского континента». Он, кстати, записывал первый сольный альбом Джона Леннона… А это — Люк Пламандон, изумительный поэт, пишет песни для меня. Сейчас мы вместе работаем над первой франко-квебекской рок-оперой «Стармания». Люк сочинил чудесное либретто.
Ладно, ребята, все, располагайтесь, отдыхайте, развлекайтесь, хозяйничайте. Не думайте ни о каких проблемах — вы в раю. А я вас покидаю, у меня во Франции концерты и встречи с композитором Мишелем Берже, он пишет музыку к нашей «Мании». В общем, я спокойна — вы остаетесь на попечении моих друзей…
Диана упорхнула, оставив свой двухэтажный особняк в полном распоряжении Марины и Владимира. После первой же вечеринки, завершившейся, конечно, песнями Высоцкого, Тальбо и Перри приглашают их в свою суперсовременную музыкальную студию в фантастическом стеклянном доме на берегу озера в окружении берез и предлагают сделать записи для пластинки. Марина посмеивается, вспоминая московскую эпопею с «Мелодией», свои бессмысленные светские беседы с «Ниловной»-Демичевым с обещанием «ускорить процесс».
Владимир с Мариной переглядываются — предложение, конечно, заманчивое, но подобные несанкционированные вольности дома могут обернуться для него немалыми неприятностями. А, черт с ними! Мало ли магнитофонных записей гуляет без контроля?!! Вот кто-то под шумок и… Условились, что канадские впредь он будет называть «пиратскими». Без обид, господа? Да ради бога, как вам угодно…
Воздух свободы — «свежий ветер избранных пьянил» — добавлял адреналина в кровь и порой толкал их на сумасбродные поступки. Например, взять ни с того ни с сего да и махнуть из Кельна в Голландию или погулять (опять-таки без всяких виз) по городу Мадриду, поужинать в ресторане «Фламенко», послушать местных певцов и посмотреть картины Эль Греко, а потом в аэропорту перед вылетом в Америку повиниться перед милым парнем-пограничником, которому ничего другого не остается, кроме как развести руками и шепнуть: «Нет визы на въезд — нет и визы на выезд».
…Пройдошистый продюсер студии MGM Майк Медовой расстарался и умудрился собрать на вечеринку в Лос-Анджелесе, как говорится, весь Голливуд. Кого там только не было — Грегори Пек, Роберт де Ниро, Пол Ньюмен, Рок Хадсон, Джек Николсон, сверкали улыбками и жадными очами кинодивы… Поначалу мало кто обращал внимание на гостя, ради которого, собственно, и был затеян этот прием. Публика с бокалами в руках неспешно прохаживалась, раскланиваясь и обмениваясь дежурными улыбками. Тягостно тянулись минуты. Скомкать чопорную обстановку решился только Милош Форман, уже успевший стать здесь классиком-«оскароносцем». Он с ходу предложил заскучавшему Высоцкому:
— Ну-ка, Володя, заспивай!
Форман, уроженец Чехословакии, русский язык еще со школы худо-бедно знал, но говорил со смешным, то ли украинским, то ли белорусским, акцентом. В Москве ранее (до эмиграции) он бывал и в компаниях друзей-киношников песни Высоцкого, конечно же, не раз слышал.
— Ну, что ты, Милош, как я могу здесь петь? — пытался возразить Владимир. — Что они поймут?
Но Форман настаивал:
— Ну, пожалуйста, Володя, хотя бы пару песен.
Известный русский актер и поэт, как поспешил представить его Медовой, взял в руки гитару.
Марина стояла у стены и была напряжена, как перед своим первым выходом на сцену. Кто-то, слегка прикоснувшись к ее руке, предлагает ей присесть, а она вздрагивает, как от удара, вспоминая развалившееся под ней кресло в том кошмарном дебютном спектакле.
Первой на пение Высоцкого откликнулась киноактриса Натали Вуд. Сначала ее задел необычный голос и бешеный бой гитары, но потом стали доставать и слова. Это понятно: Наташа — дочь русских эмигрантов Гурдиных. Постепенно Высоцкого начинает окружать голливудский бомонд. Вуд шепотом — «с листа» — кое-как пересказывает стоящим рядом содержание песен. «От твоих песен их бросает в дрожь. Женщины прижимаются к своим спутникам, мужчины курят, — торжествует Марина. — Исчезает небрежность манер… масок не осталось. Вместо светских полуулыбок — лица. Некоторые даже не пытаются скрывать и, закрыв глаза, отдались во власть твоего крика…»
Бродвейская superstar Лайза Минелли и вовсе пристраивается чуть ли не в ногах заморского гостя. Влади со снисходительной ревностью отмечает плотоядный взгляд Лайзы, которым та впилась в Высоцкого. Пожалуйста, любуйся. «Ты исполняешь последнюю песню, и воцаряется долгая тишина. Все недоверчиво смотрят друг на друга. Все они в плену у этого человека. Лайза Минелли и Роберт де Ниро задают тон, выкрикнув:
— Потрясающе! Невероятно!..»
Вместо традиционных для подобных приемов пяти-семи минут Высоцкий пел около часа. Минелли опустилась перед ним на колени.
Московский бизнесмен иранского розлива Бабек Серуш, принимавший самое непосредственное участие в организации этого приема, во время пения Высоцкого не отрывал глаз от Марины и видел: она по-настоящему счастлива.
Они покидали прием победителями. Милош Форман потом скажет: «На вечер к нам пришла Марина Влади с мужем, а ушел Высоцкий с женой…» Но ведь она сама этого так хотела, и она этого добилась.
Уж позже, анонсируя выступления Высоцкого в Штатах, крупнейшая эмигрантская газета «Новое русское слово» сообщала: «Всемирно известный русский бард Владимир Высоцкий и французская кинозвезда Марина Влади…»
* * *
…«Тайны Бермудского треугольника», конечно, не обещали стать шедевром, но съемки предполагались где-то в Мексике, на острове Косумель, посреди Карибского моря и не должны были слишком затянуться. Марина подписала контракт, хотя Высоцкий понимал: «Роль ей неинтересная ни с какой стороны. Только со стороны моря, которое… прямо под окнами маленького отеля „La Ceiba“».
Но жара! Высоцкий один-единственный раз заставил себя выбраться на съемочную площадку и попал в настоящий адский котел. Тут же сказал: «Баста!» и, сидя в номере под кондиционером, сообщил другу в заснеженную, видимо, Москву: «А жена, добытчица, вкалывает до обморока».
Конечно, спасало благословенное море. Здесь оно удивительное, ежесекундно меняющее свой цвет — от синего до голубого. В перерывах между сменами Марина окуналась, плавала поблизости от кораблика со съемочной группой.
— Мадам! — кричал ей с борта вахтенный матрос. — Осторожнее! Далеко не отплывайте, акулы у нас — не редкость, даже барракуды встречаются. Осторожнее, мадам… Я вас очень прошу…
Но Марина все плавала и плавала, не желая расставаться с морем, которое ласкало и нежило, баюкало, как в детстве. Наверное, лет в двенадцать она впервые начала ловить странные взгляды пляжных атлетов (и не только их), особенно когда выбегала на морской берег. Ее купальник лишь прикрывал срам, как выражалась горюющая бабушка, и неудивительно, что местные аполлоны таращились на нее, как на обнаженную Афродиту. Нет, не на богиню, а на нее, Марину! Конечно, она догадывалась о причинах, и это знание будоражило кровь, но юный возраст не позволял придавать мужчинам слишком большого значения. Но сейчас, когда чувствовала на теле жадный, раздевающий ее взгляд нахального матроса, она снисходительно прощала ему это чересчур пристальное внимание, которое порой казалось даже неприличным, и даже сама намеренно чуть-чуть поддразнивала…
Вернувшись в отель, она принимала душ, смывая морскую соль. А потом рассказывала мужу о дневных впечатлениях:
— Сегодня к нам приплывала барракуда! Я ее видела своими глазами! Это такая омерзительная змея толщиной с ногу, наверное, метра два длиной, с противной собачьей мордой и жуткими челюстями… Ужас! Но, говорят, она очень вкусная. Только надо уметь ее приготовить…
— Завтра я тебе ее поймаю, — говорит Высоцкий. — Собираюсь понырять… Ужин за тобой, договорились?
Она засмеялась и ласково потрепала его по плечу: загорел.
— Когда ты успеваешь? Сидишь тут, в номере, все пишешь. Ты же свой «Бермудский параллелепипед» вроде бы уже сочинил.
— Никогда не поздно кое-что подправить, изменить. Все в моих руках, никто не стоит за спиной. Вот смотри, эти строчки, кажется, вообще выпадают и замедляют ритм:
Вот отпор мы дали блюдцам
И тарелки разгребли, —
В треугольнике Бермудском
Исчезают корабли…
— Убираем? Убираем!..
После окончания съемок они заглянули в Мехико. Там у Марины тоже, оказывается, живет подруга, бывшая балерина, с русскими, между прочим, корнями. Сын балерины работает на местном телевидении, и парень сразу воодушевляется идеей сделать передачу с участием гостя из далекой России.
В Югославии они поменялись ролями: Высоцкий снимался в фильме «Единственная дорога», а Марина в свое удовольствие, с комфортом отдыхала на острове Свети-Стефано. Все было чудесно! Даже звонок встревоженной Одиль из Парижа ее не так уж слишком огорчил.
Конечно, поначалу было обидно до слез: ведь дом дочиста обворовали. Все, что было приобретено за двадцать лет работы, пропало. Драгоценности, серебро, меха, в том числе большая норковая шуба, киноаппаратура, радиотехника. Особенно было жаль маленьких маминых колечек, которые Марина носила, не снимая, а в этот раз почему-то оставила дома. Унесли все, кроме картины Пикассо и первого издания Мольера. Услышав последнее, Марина засмеялась и воскликнула:
— Господи, какие интеллигентные воры пошли! И не попались!
Одиль, конечно, сразу решила, что с ней истерика. Володя тоже очень расстроился. Но, увидев реакцию жены, воспрял духом и даже стал шутить:
— Ну, наконец-то я свою бабу сам одену!
Он тут же направился с друзьями в самый лучший магазин и купил Марине дорогую дубленку.
А в Полинезии их радушно встречал бывший муж Марины, Жан-Клод Бруйе. Он постарался слелать все, чтобы, как говорила Влади, «наша жизнь на островах в Тихом океане была чем-то вроде медового месяца». Особенно ее удивило, насколько быстро и крепко умудрились подружиться Жан-Клод и Владимир: «один — ярый антикоммунист до мозга костей, второй — только что приехал из этой безумно-красной России, один — пилот, бизнесмен, другой — актер, поэт, певец». Что между ними, задавала себе вопрос Марина, могло было быть общего? Может быть, она сама? Да нет, как раз наоборот. Ведь и тот, и другой являлись жуткими ревнивцами. Тогда что? Наверное, просто два сильных, волевых характера тянуло другу к другу взаимное уважение. В знак дружбы Бруйе подарил Высоцкому свои золотые часы, которые были при нем до самого последнего дня. А разбитая гитара Высоцкого осталась висеть на стене в доме Жан-Клода на берегу океана.
Потом он приглашал Марину и Владимира на свою четвертую свадьбу на Таити. Влади раньше прилетела на острова из Парижа, Высоцкий должен был прибыть чуть позже, после концерта в Калифорнии.
«Праздник в самом разгаре, — вспоминала Марина. — Со всех островов приехали музыканты и танцоры. Мои сыновья Игорь, Петя и Владимир ждут тебя с тем же нетерпением, что и Жан-Клод…»
Она видела, что Высоцкий жадно впитывал новые впечатления, ему нравились разные страны. Однако с сожалением признавала: «Но только первые две недели. Потом он начинал скучать и собираться домой. И неважно, где мы были — в Париже, в Нью-Йорке или на Таити…» Марина знала, что он «подолгу не мог здесь жить — ему быстро все надоедало. Здесь, я думаю, его тяготило, что его никто не знал. В Москве это был настоящий любимец публики. Я видела вещи, которые никто в жизни не мог бы сделать, кроме него, — например, остановить самолет, уже мчащийся по взлетной полосе. Пилотам передали, что Высоцкий опаздывает, и они притормозили. Здесь, конечно, такого не было. И знаменитому человеку быть никем было не очень приятно…»
Марина по себе знала, что такое популярность, но видела и «географические» различия: «Во Франции… как бы сказать?.. эта популярность спокойная, что ли… А в России… страстная!»
* * *
Близкий товарищ Владимира по Большому Каретному, писатель Артур Макаров, считал, что для Высоцкого его «заграничные периоды… Акапулько, Туамоту — были периодами очень интенсивного творчества. Он там очень много работал. Сохранилось много стихов, написанных на бланках зарубежных отелей. Ему там очень хорошо работалось… и очень хотелось скорее вернуться и проверить все это на людях…»
После очередного возвращения в Москву Высоцкий начинает тормошить Эдуарда Володарского: давай писать сценарий, есть живой сюжет. И 1 января, сразу после встречи нового, 1979 года, они начинают писать киноповесть «Венские каникулы» («Каникулы после войны»).
Впрочем, нет, Высоцкий не пишет — он быстро расхаживает по своему домашнему кабинету и диктует Володарскому, и тот записывает то, что соавтор видит, как в объектив кинокамеры, прямо перед глазами. Видит движущиеся фигуры, слышит их голоса, понимает разворачивающийся сюжет вплоть до финальных сцен. Он знает главных героев своего замысла. Даже имен придумывать не надо — главный герой Владимир, понятно. Жерар — конечно же, Депардье. Даниэль, нет вопросов, разумеется, Ольбрыхский. А Вахтанг, безусловно, Буба Кикабидзе. И все попадания — в яблочко!
«Только бы поскорей все записать! Надо успеть!» — сверлит одна мысль. Соавторам понадобилось всего несколько суток, чтобы черновой вариант сценария был готов. А их женщины-музы были рядом, за стенкой, продолжая праздновать Новый год и коря своих неугомонных мужей. Марина угощала гостей, вспоминал Володарский, а мы сидели в кабинете. Иногда стучали в дверь, звали:
— Кончайте с ума сходить, ребята! Пошли чай пить!
— Мы работаем! — кричал в ответ Высоцкий.
Поставив точку, счастливый Владимир тут же сообщил о своем замысле зарубежным друзьям, соблазняя их возможностью «артельной» работы. Марина увезла рукопись в Париж, перевела и показала Депардье. Тот пришел в восторг и заявил, что готов сниматься хоть сегодня и без всякого гонорара. Данек Ольбрыхский, которому Высоцкий сам прочел сценарий, тоже сказал, что готов начать работать в любую минуту. О Бубе и говорить нечего…
Только ни советское Госкино, ни французских продюсеров не интересовала поразительная история русского, грузинского, польского и французского летчиков, случившаяся с ними в годы войны. Правда, якобы летом 1980 года за работу над проектом был готов взяться Милош Форман. Как будто бы даже с кандидатурами исполнителей он был согласен. Только главного героя уже не было на белом свете…
Ольбрыхский говорил, что «после смерти Володи деньги для фильма действительно отыскались. Нас снова стали приглашать на съемки, где роль Володи должен был сыграть кто-то другой. Но я сказал, что это невозможно. Да и по возрасту мы уже больше смахивали на полковников, а не на молоденьких лейтенантов, как это должно было быть по сценарию… На том все и закончилось».
Писательство — заразная болезнь, все больше убеждалась Марина. Она чувствовала и видела, как оживляется Владимир, когда ему в конце концов удается нащупать нужную строчку, образ, найти ту самую единственную рифму. В такой момент он сдерживает себя, чтобы тут же совершить что-нибудь из рук вон выходящее, все равно что — даже взбежать в восторге на стенку и отбить чечетку! Она радовалась за него и немножко завидовала.
«Когда умерла мама, — рассказывала Марина, — мы с сестрами решили написать о нашей русской артистической семье. О корнях и традициях. Мы хотели рассказать о любви наших родителей, о четверых внучках нашей бабушки — двух брюнетках и двух блондинках, которые прожили счастливую жизнь на улице Альзас в Клиши и у которых много детей. А также о проблемах, которые мучили нас. Наши старшие сыновья — мой и сестры Милицы — оказались подвержены наркомании. Мы захотели честно рассказать другим об этой трагедии. Предупредить. Кроме того, в своей книге мы хотели провести мысль о том, что „звезды“ театра и кино — тоже люди, со всеми человеческими проблемами. Когда мы писали свою книгу Babouchka (в переводе не нуждается), между звездами и обычными людьми существовала пропасть».
Честно сказать, свою «Бабушку» сестры вовсе не писали, а только наговаривали по вечерам урывками какие-то свои жизненные истории на магнитофонную пленку. Иногда, вспоминала Марина, «нам приходилось прерываться, потому что было очень тяжело, нас душили слезы, охватывала тоска и печаль. Нужно было переждать какое-то время: некоторые раны, которые, как мы думали, зажили, вновь открывались». А потом все эти записи обрабатывались и редактировались журналисткой Лоли Клер.
Все истории были самые разные. Марина больше вспоминала о детстве, рассказывала о своем восприятии замужеств сестер, об их общей артистической карьере, о работе над «Тремя сестрами», о том, как подрастали племянники, чем отличались…
Книга появилась на прилавках магазинов в 1979 году.
* * *
Будучи человеком самостоятельным, Марина тем не менее смотрела на друзей глазами мужа. И перенимала от него привычку помогать им в нужную минуту. Двери парижской квартиры Влади на rue Rousselles, ворота дома в Maisons-Laffïtte всегда были открыты для ее московских приятельниц и Володиных товарищей. В 1978 году, умчавшись по неотложным делам в Швейцарию, она оставляла ключи Олегу и Веронике Халимоновым. После кошмарной автокатастрофы под Тулой «курс активной реабилитации» в парижском предместье проходил Всеволод Абдулов. По приглашению Влади у нее гостила свекровь. В печальные июльские дни 1980 года, когда все дышали любовью и безмерным соучастием друг к другу, Марина, обнимая Нину Максимовну, ласково шептала ей: «Мама, вы можете по полгода проводить у меня в Париже…»
Вдвоем с Владимиром они устроили настоящий праздник своему знакомому — питерскому балетмейстеру Кириллу Ласкари, у которого во время гастролей во Франции случился 40-летний юбилей. Во время отсутствия хозяйки в ее доме останавливалась чета Митты. Когда «Таганку» чудом занесло в Париж, Влади, как старшая сестра, опекала подрастерявшегося Ивана Бортника. «Мы вели ночной образ жизни, ходили в ресторан „Распутин“», — с гордостью и тоской вспоминал потом он. А возвращаясь под утро в гостиницу, он тащил с собой то, что Марина ему с собой туда собирала… Когда у жены Володарского врачи обнаружили признаки тяжелого заболевания, Марина устроила Фариде «парижский консилиум», показывала лучшим докторам и отвлекала от болячек.
Однако порой Марина Владимировна стремилась едва ли не силой оградить мужа от излишне назойливого и обременительного, с ее точки зрения, общения с наезжающими из Союза друзьями, прекрасно понимая, чем начинаются и могут заканчиваться «мужские игры на свежем воздухе». Виктор Туров, к примеру, смертельно разобиделся на нее, когда, будучи во Франции и «рассчитывая на взаимопонимание», позвонил в Maisons-Laffitte, a трубку сняла Марина: «Витя, извини, Володя спит, и я его будить не буду…»
* * *
Со временем Владимир Семенович в совершенстве научился ориентироваться в существующих правилах игры и «нормах поведения советских граждан за рубежом», а посему никогда не избегал общения с работниками посольств СССР в странах пребывания. Во Франции в первую очередь.
«Как только он появился, стало очевидным, что Володя здесь свой человек, — рассказывал новичок парижского консульства Вадим Мельников, работавший „под прикрытием“. — Никто не испытывал в общении с ним напряженности. На лице Володи широкая и добрая улыбка. К месту — реплика, шутка… Сказал, что прилетел в Париж навестить жену… Ну и немножко отдохнуть».
Потом, когда Мельников подвозил его в центр и спрашивал, когда же он у них, в представительстве, выступит, пассажир как-то странно посмотрел на Вадима: «Ты что, не знаешь или издеваешься? В такие места меня не пускают. Посол меня не только не пригласит, но и близко не подпустит».
Конечно же, Чрезвычайный и Полномочный Степан Васильевич Червоненко не мог нарушать негласное указание МИД: «В упор не замечать Высоцкого». Себе дороже…
Но все-таки Мельникову удалось побывать на парижском выступлении Высоцкого — в представительстве Аэрофлота. С такими организациями Владимир Семенович старался дружить, и по возможности взаимовыгодно. Даже заключил в июле 1978 года любопытный договор с Центральным рекламно-информационным агентством Министерства гражданской авиации СССР «Авиареклама».
«Согласно договору АВТОР обязуется перед ЦРИА до 1 января 1980 г.:
а) пропагандировать Аэрофлот в Советском Союзе и за рубежом в своих стихах, песнях, выступлениях в советских и зарубежных органах массовой информации;
б) предоставлять ЦРИА исключительное право на издание его стихов и песен о гражданской авиации (без оплаты авторского гонорара);
в) участвовать в рекламных кино— и фотосъемках;
г) выступать в МГА, управлениях, республиканских и других производственных объединениях, предприятиях, учреждениях, организациях и учебных заведениях гражданской авиации.
ЦРИА же, со своей стороны, обязуется:
а) предоставлять автору и его жене Марине Влади 50 %-ную скидку с основного тарифа при полетах по внутренним и международным линиям Аэрофлота».
«Автора и его жену», прежде всего, конечно, интересовали рейсы Москва — Париж — Москва. Тем более что за год до этого были удовлетворены заявления сначала Марины, а потом и Высоцкого в МВД СССР относительно получения разрешения на многократные поездки по данному маршруту. Поскольку в написании подобных челобитных они талантом не отличались, друзья помогли.
«… от гр-на Высоцкого B.C.
Я женат на гражданке Франции Де Полякофф Марине Влади — известной французской киноактрисе. Мы состоим в браке уже 7 лет. За это время я один раз в году выезжал к жене в гости по приглашению. Моя жена имеет возможность приезжать ко мне всегда. Ей в этом содействуют советские организации.
Приезжая ко мне, она отказывалась от работ и съемок, оставляла детей в интернатах, а когда была жива мать, то с матерью. Теперь положение изменилось. Моя жена должна много работать, и детей оставлять не с кем. Всякий раз, когда у нее трудное положение, естественно, необходимо мое присутствие у нее, а я должен и могу бывать у нее после длительного оформления и один раз в год (максимум два в году).
Я не хочу переезжать на постоянное жительство во Францию — этот вопрос окончательно решенный, а жена моя является, кроме всего, видным общественным деятелем — она президент общества Франция — СССР и приносит большую пользу обеим странам на этом посту…»
