Крым, Верхняя Аутка, Белая дача – Берлин, 1943 год

В воображении Ольги Константиновны крымская «Белая дача» рисовалась неким загадочным замком, в тиши которого жил, любил и творил Антон Павлович. По рассказам тетушки, Чехов уединялся, уверовав в то, что именно Верхняя Аутка – кусочек рая, где вольно дышится и легко работается. Хотя не исключено, что Ольга Леонардовна внушала ему эту веру.

Читая бунинские заметки о встречах с Чеховым, впечатлительная Ольга Константиновна заочно влюбилась в Крым, Ялту и неведомую Верхнюю Аутку: «Белая каменная дача в Аутке, под южным солнцем и синим небом; ее маленький садик, который с такой заботливостью разводил Чехов, всегда любивший цветы, деревья и животных; его кабинет… огромное полукруглое окно, открывавшее вид на утонувшую в садах долину реки Учан-Су и синий треугольник моря; те часы, дни, иногда даже месяцы, которые я проводил в этой даче, и то сознание близости к человеку, который пленял меня не только своим умом и талантом, но даже своим суровым голосом и своей детской улыбкой, – останутся навсегда одним из самых лучших воспоминаний моей жизни…»

Как полагал не менее любимый Ольгой писатель Александр Куприн, чеховский дом был «самым оригинальным зданием в Ялте». О даче он писал: «Вся белая, чистая, красиво асимметричная, построенная вне какого-нибудь архитектурного стиля, с вышкой в виде башни с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, – она походила бы на здания в стиле modern, если бы в ее плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окруженная цветником. К саду, со стороны, противоположной шоссе, примыкало, отделенное низкой стенкой, заброшенное татарское кладбище, всегда зеленое, тихое и безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах…»

Александр Иванович, часто бывая у Чеховых, лукаво оправдывал свои визиты острой необходимостью получить у доктора Чехова конкретные консультации по медицинской части, в которых остро нуждался при написании очередного рассказа. А после «консультаций» просто ноги не несли его из гостеприимной усадьбы. Он, стараясь держаться незаметно и, по возможности, никому не мешать, наблюдал, как около полудня подворье начинает заполняться людьми всякого рода и племени. Ученые, литераторы, земцы, доктора и знахари, военные, художники, поклонники и поклонницы, профессора, светские люди, сенаторы, изобретатели, священники, актеры – и еще Бог знает кто из тех, кто нуждался в помощи, протекции, совете или в дельной консультации господина Чехова. Или хотя бы в минутном общении с ним.

Скромно, но настырно вдали маячили фигуры попрошаек, молчаливо напоминая о богоугодности вспомоществования. На железных решетках, отделяющих усадьбу от шоссе, гроздями свисали бойкие девицы в войлочных широкополых шляпах, которых в округе привычно называли «антоновками»…

Во дворе под ногами суетились любимые таксы. Глядя на них, Антон Павлович время от времени напоминал гостям, что доброму человеку стыдно бывает даже перед собакой.

Люди сторонние и близко не допущенные к внутреннему миру Чехова были уверены, что в своей «Белой даче» он замыкается, как в скорлупе, от всех прочих; и глубоко ошибались. Ибо если и существовал какой-то защитный панцирь, то был он хрупок, как яичная скорлупа, и только.

В минуты грусти и печали писатель был обыкновенно резок к себе и окружающей действительности: «В Ялте нельзя работать… Далеко от мира, неинтересно, а главное – холодно…», «…Работаю в саду, в кабинете же скудно работается, не хочется ничего делать, читаю корректуру и рад, что она отнимает время. В Ялте бываю редко, не тянет туда, зато ялтинцы сидят у меня подолгу, так что я всякий раз падаю духом и начинаю давать себе слово опять уехать или жениться, чтобы жена гнала их, т. е. гостей… Позвольте сделать Вам предложение…»

Дом постоянно был полон гостей. Ольга, читая воспоминания друзей и знакомых Антона Павловича, ясно представляла себе живые картинки.

Вот за роялем сидит Сергей Рахманинов, неподалеку в кресле по-домашнему расположился Иван Бунин. Федор Шаляпин скромно пристроился на веранде, попивая чаи с Марьей Павловной, то и дело кося глазом на ее брата, своего непостижимого кумира. Вот неудержимый, шумный Гиляровский яростно корябает чернильным карандашом дверной косяк, увековечивая свой поэтический экспромт:

Художник Константин Коровин, явившийся на дачу по-свойски, опять без приглашения, молча стоит во дворе и любуется танцующим перед ним журавлем. Заметив гостя, журка расправляет крылья и прыгает, вытворяя плавные танцевальные па… Коровин умиляется до слез. А Антон Павлович, чуя родственную душу, долго потом рассказывает художнику о своей премилой птице: «Это замечательнейшее и добрейшее существо. Он весной прилетел к нам вторично. Улетал на зиму в путешествие в другие страны, к гиппопотамам, а теперь вновь к нам пожаловал. Не правда ли, странно это и таинственно, Константин Алексеевич?.. Улетать и прилетать опять… Я не думаю, что только за лягушками, которых он в саду здесь казнит… Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он – артист, и он любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот тоже собирается улетать в Москву, в Художественный театр, чистит перышки…»

– Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? – теперь теребит Чехов другого своего доброго приятеля, скромного писателя Владимира Ладыженского. – А ведь это моя тюрьма, да-да, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница только в том, что Петропавловка сырая, а эта сухая… Вот так, не любя, и замуж выходят. Сначала не нравится, а потом привыкают! – Некоторые буквы Антон Павлович выговаривал, слегка пришепетывая, как бы бормоча. И трудно было понять, серьезно ли говорит он или так, полушутя.

…Неугомонный Коровин все норовит показать Чехову свои, только что написанные в Крыму работы. Антон Павлович, мельком взглянув на спящие в море большие корабли, просит:

– Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один…

За обедом Чехов ест, как всегда, мало, пьет тоже мало, часто встает из-за стола и ходит взад-вперед, сипло покашливая. Останавливаясь около гостя, он то и дело норовит освежить бокалы:

– Отчего же вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил… Я так люблю вино…

Лишь изредка, когда на хозяина «Белой дачи» нападала хандра, он мог в сердцах пожаловаться, но только самым-самым близким: «Денег у меня нет. Гости приходят часто. В общем, скучно, и скука праздная, бессмысленная…», «Пьеса сидит в голове, уже вылилась, выровнялась и просится на бумагу, но едва я за бумагу, как отворяется дверь и вползает какое-нибудь рыло… Я скучаю и злюсь. Денег выходит чертовски много, я разоряюсь, вылетаю в трубу. Сегодня жесточайший ветер, буря, деревья сохнут. Один журавль улетел… Дуся моя, скучно!»

Ольга Константиновна все вспоминала рассказы о «Белой даче» по дороге от Симферопольского аэродрома, где ее на летном поле ждала машина, до самой Ялты. Ее мало волновал сам Крымский полуостров, его горы, покрытые реликтовыми растениями, волны Черного моря, закипавшие у каменистых берегов пушистой пеной, напоминавшей шампанское. Чехова стремилась в Аутку.

Подумать только, совсем недавно, всего две-три недели назад, она еще была в Берлине, на аудиенции у всесильного шефа «Люфтваффе» Германа Геринга, а вот сегодня – уже в Крыму…

– Итак, моя очаровательная фрау Ольга, чем вы порадуете на этот раз? Какие новости на нашем кинофронте? Ваше «Путешествие в прошлое» и особенно «Опасная весна» на меня произвели грандиозное впечатление… Представляю, Олли, как реагируют наши солдаты, видя вас на экране, – ухмыльнулся маршал. Геринг пребывал в добром расположении духа. Последние поездки на авиационные заводы и встречи с монстрами самолетостроения внушали давно забытый оптимизм.

Чехова интуитивно чувствовала, что ее «козырь в рукаве» – непрекращающееся конкурентное противостояние ключевых фигур в окружении Гитлера. Именно на это и рассчитывала, ловко вуалируя свою очередную просьбу невинными намеками.

– Вчера я была у рейсхминистра Йозефа Геббельса, просила его оказать содействие в спасении ялтинской дачи моего дядюшки, всемирно известного писателя и драматурга Антона Чехова, господин рейхсмаршал… – она запнулась.

– Дома для вас, не менее знаменитой государственной актрисы рейха, если помните, я просто Герман. Договорились?

Ольга смущенно кивнула.

– Ну, и что же наш дорогой друг Йозеф?

– Герр министр сказал, что вмешательство в частные вопросы, то есть мои личные, противоречило бы государственной политике рейха, которую проводят на оккупированной территории Советов силы вермахта. А потому помогать мне он не намерен. Меня привела к вам тревога о судьбе «Белой дачи» Чехова. Нельзя допустить, чтобы ее постигла участь уже разрушенных заповедных усадеб гениев мировой культуры – Ясной Поляны, Михайловского, Спасского-Лутовинова… Их уже не вернешь.

Суть не в фамильном имении или каком-то дворце. «Белая дача» моего дяди – это дом, в котором он жил и работал, священное место не только для русских. Поклонники таланта Антона Чехова, как паломники, приезжали туда со всего мира, понимаете?.. Он ни в чем не провинился перед рейхом… Ведь даже сейчас, когда идет война с Россией, в Германии продолжают издавать его книги. Немцы их покупают, читают – и становятся лучше, умнее, добрее. Да у меня самой в библиотеке есть книги Чехова, изданные здесь, у нас, в последние годы. Я вам по памяти могу назвать – «Die Steppe. Geschichte tiner Fahrt», «Die Mowe»… Поверьте, дорогой Герман, Чехов, как всякий гений мировой культуры, вне политики, вне географии… Кстати, вместе с ним там, в Крыму, жила его жена, знаменитая актриса Ольга Книппер. Вы ведь как-то видели ее у меня на приеме…

– Да-да, я помню, – кивнул Геринг. – Я сам не чужд русской культуре, в развитие которой внесли весомый вклад представители арийской нации. Ведь ваша тетушка, если я не ошибаюсь, из эльзасских немцев?

– Совершенно верно. – Ольга, изобразив на лице радость и печаль, чуть слышно добавила: – Герман… Моя тетя…

Геринг попытался успокоить разволновавшуюся женщину. Нет, тут, конечно, не театральные страсти, не наигрыш. Уж он-то в актерских уловках знает толк.

– Понимаете, Ольга, я уверен, что те неприятности, которые произошли с некоторыми историческими памятниками в России, – не более чем досадное недоразумение… Поймите же, идут кровопролитные бои, бомбежки, пожары, разрушения, жертвы…

– Недоразумение? А что вы скажете об этом, тоже, как вы говорите, «историческом» документе, уважаемый Герман? – Чехова вытащила из сумочки и протянула рейхсмаршалу две машинописные страницы.

– И что это?.. Так, «Приказ командующего 6-й армией генерал-фельдмаршала Рейхенау о поведении войск на Востоке от 10 декабря 1941 года». – Геринг взглянул на гриф документа – «Секретно». Тут же захотелось задать вопрос этой дамочке, которая, похоже, уже зарвалась, откуда у нее взялись эти бумаги. Но спохватился. – «Основной целью похода против большевистской системы является полный разгром государственной власти и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру. В связи с этим перед войсками возникают задачи, выходящие за рамки обычных обязанностей воина. К борьбе с врагом за линией фронта еще недостаточно серьезно относятся. Все еще продолжают брать в плен коварных, жестоких партизан и выродков-женщин… Агенты Советов свободно ходят по улицам и зачастую питаются из походных немецких кухонь…» Ну и что, Олли? В чем здесь крамола? Идет война…

– Пожалуйста, я вас очень прошу, дочитайте до конца. Объясните мне, какое отношение общечеловеческие духовные ценности имеют к борьбе с большевизмом…

– Хорошо, – покорно сказал Геринг, пристально посмотрев на свою гостью, и демонстративно поднял руки вверх, раскрыв ладони перед Ольгой. – Сдаюсь, читаю: «…Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное, являющееся символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические и культурные ценности на Востоке не имеют значения…»

– Вот! – вставила Чехова.

– Читаю далее, – сказал Геринг. – «Страх перед германскими мероприятиями должен быть сильнее угрозы со стороны бродячего большевистского отребья. Не вдаваясь в политические соображения на будущее, солдат должен выполнить двоякую задачу:

1. Полное уничтожение большевистской ереси, советского государства и его вооруженных сил.

2. Беспощадное искоренение вражеской хитрости и тем самым обеспечение безопасности жизни вооруженных сил Германии в России.

Только таким путем мы можем выполнить свою историческую миссию по освобождению навсегда германского народа от азиатско-еврейской опасности.

Командующий фон Рейхенау, генерал-фельдмаршал».

Домучив чтение корявого приказа, Геринг решил воздержаться от комментариев, тем более Чехова их и не ждала. Она просто сидела, не отводя испытывающего взгляда от хозяина кабинета.

– Я обещаю вам обязательно выяснить, что на сегодняшний день происходит в Крыму, и, в частности, с дачей вашего дядюшки, фрау Олли. Вам непременно сообщат… Не забывайте нас с Эммой.

Когда наконец Чехова его оставила в покое, рейхсмаршал вновь вернулся к копии злополучного документа, черновой вариант которого он видел еще месяц назад, в начале ноября. Посмотрел на сопроводительные резолюции: «Уполномоченный полиции безопасности и СД при начальнике тылового военного округа 102 номер 1694/41 Начальнику СК 7а. По вопросу: поведение войск на Востоке.

Указание начальнику штурмового отряда Вильбрандту – заготовить копии прилагаемого приказа генерал-фельдмаршала Рейхенау и разослать по одному экз. в 1.СС 192 т 162 див. УА 161. 5.12

В приложении посылаю копию с копии одобренного фюрером приказа командующего 6-й германской армии о поведении войск на Востоке с просьбой довести до сведения всего состава вашего штаба. Штурмбаннфюрер…» Какая-то дурацкая, неразборчивая подпись.

Сложив вдвое бумаги, Геринг сунул их в конверт, на котором сделал пометку «Рейхенау», и положил в сейф. На всякий случай.

В глазах «друзей рейха», к коим Герман Геринг, безусловно, относил и фрау Чехову, он старался выглядеть человеком слова. Несмотря на всю свою загруженность государственными делами, он все-таки нашел источник, который достоверно сообщил ему о положении в Крыму, а заодно и о позиции в отношении мемориального музея Чехова. (Эмма, пользуясь случаем, на днях подсунула ему томик рассказов этого русского, и вечером, сидя в кабинете, он перелистал несколько новелл. Даже посмеялся над «Злоумышленником» и особенно – «Дочерью Альбиона». Пьесы отложил.)

Через несколько дней через жену он пригласил в гости Ольгу Чехову и сообщил:

– Я уверен, фрау Олли, с дачей вашего дядюшки все будет в порядке. Ничего дурного там не произойдет, ручаюсь. Имение Чеховых получило особую охранную грамоту. Кстати, вы можете убедиться в этом сами.

– Каким образом? – изумилась Ольга.

– Ну, кто-то считает, что он властвует над умами (Ольга поняла, кого Геринг имел в виду), а кто-то реально господствует в воздухе и покоряет любые расстояния. Хотите побывать в Крыму?

– Это возможно?! – Чеховой даже не потребовалось изображать восторженное сомнение.

– Для нас ничего невозможного нет, милая фрау. Вы ведь, насколько я знаю, доверяете «Люфтваффе» и любите наших доблестных летчиков…

Ольга прекрасно поняла грубоватый, по-солдафонски прямолинейный намек Геринга. Впрочем, она никогда и ни от кого не скрывала свои скоротечные, легкомысленные романы ни с Вальтером Йепом, ни с прославленным асом, «генералом дьявола» Эрнстом Удетом…

С Удетом случайно (или не случайно?) оказались за одним столиком во время приема в честь короля Югославии Павла в Шарлоттенбургском замке. Это был романтичный вечер при свечах, располагавший к задушевному общению. Ольге сразу приглянулся статный летчик. Разговорились. От ее внимания не ускользнуло, что бокал Эрнста все время пустовал. Чехова не сдержалась:

– Varum?

– Герман запрещает, – кивнул Удет в сторону Геринга, который как раз произносил очередной тост в честь югославского монарха.

Ольга подмигнула летчику и быстро подменила его бокал своим. Удет, подмигнув в ответ, осушил его одним махом. Потом они повторяли свою «спецоперацию» неоднократно.

Когда прием заканчивался, Эрнст был уже хорош и хихикал, радуясь, как ребенок, что ему удалось оставить «Большого Германа» в дураках.

– Я всех их воспринимаю только пополам со шнапсом, – шептал он Ольге. – Со спиртным их еще можно кое-как выдержать, но только со спиртным. А больше всего я люблю русскую водку. И не только потому, что ты русская, Ольга…

С того вечера они стали друзьями. Жаль, их знакомство продлилось совсем недолго…

– Ну так как, Ольга? – прервал ее воспоминания Герман Геринг. – Вы готовы совершить отчаянный полет в Крым, чтобы поклониться своему покойному дядюшке? Кстати, давно он умер?

– Почти сорок лет назад. Причем умер здесь, в Германии, – рассеянно ответила Чехова и прикоснулась тонкими пальцами к вискам. Но тут же встряхнулась. – Я? Лететь в Крым? Конечно, готова. Хоть сегодня.

– Нет-нет, не сегодня, – покачал головой Геринг. – Послезавтра.

…И вот Ольга уже мчится в скоростном «Хорьхе» по направлению к Ялте. Серпантин крымских дорог кружит ей голову. Но все равно ей дышится легко, она смотрит по сторонам, а сопровождающий ее офицер в черной форме дает пояснения, исполняя обязанности гида:

– Это Медведь-гора, – указывая на огромную скалу, как бы припавшую к морю, рассказывал он. – Правда, похоже? А это дачные поселки, Гурзуф, Симеиз… Тут много странных названий, которые очень сложны для произношения.

– Обычные крымско-татарские названия. Это их исконные земли.

– Были, – учтиво уточнил офицер.

Ольга медленно зашла в кабинет, где обычно работал Чехов. Комната оказалась совсем небольшой, шагов десять-двенадцать в длину и шесть-семь в ширину, скромная, наполненная какой-то необъяснимой, своеобразной атмосферой. Возможно, ей это только казалось, но она хотела, чтобы так было.

Напротив входной двери – большое квадратное окно, окаймленное желтыми стеклами. По обеим сторонам спускаются до пола тяжелые темные занавески. Драпировка смягчает контуры, заметила Ольга, ровнее и приятнее ложится свет. Она подошла ближе к окну, откинула занавеску – и перед ней открылась подковообразная лощина, спускающаяся к морю. Полукольцом громоздились лесистые горы.

С левой стороны, около окна, перпендикулярно к нему – письменный стол, на котором сохранились резные сувениры из дерева и кости; среди них преобладали слоны, черные и белые. За столом укрылась маленькая ниша, освещенная сверху, из-под потолка, крошечным оконцем; в нише – турецкий диван. На отдельном небольшом столике – веерообразная подставка, в ней фотографии каких-то, видимо, любимых Чеховым артистов или писателей.

Справа, посредине стены – камин, облицованный коричневым кафелем. Среди темных плиток, в углублении, мастера специально оставили укромное местечко, на котором был небрежно обозначен пейзаж: вечернее поле с уходящими вдаль стогами сена.

– Левитан, – услышала Ольга голос за спиной. Позади стояла пожилая женщина в очках, которая еще во дворе дачи представилась ей хранительницей дома-музея Чехова.

– Спасибо, – поблагодарила Ольга, – вы можете идти. Дальше я хочу побыть одна.

Она осталась у камина, рассматривая безделушки и модель парусной шхуны, стоящие на полочке. Потом, осторожно ступая по большому, восточного рисунка, ковру, прошла дальше.

Стены чеховского кабинета покрывали темные, с тусклым золотом обои. Над письменным столом на гвоздике висел плакатик «Просят не курить», появившийся здесь, по всей видимости, стараниями и заботами сестры писателя. На стенах были портреты Льва Толстого, Ивана Тургенева и Григоровича (Ольга, к своему стыду, забыла имя писателя).

Она заглянула в соседнюю с кабинетом жилую комнату. Просто девичья светелка, да и только. Узкая, небольшая кровать. Пикейное одеяло. Говорят, последний год Чехов именно здесь проводил большую часть времени. Даже «Вишневый сад» якобы писал лежа. Рядом с кроватью – невысокий шкаф красного дерева. Не о нем говорил Гаев в первом действии пьесы?

«…Сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф… Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания…»

Понадобилось время, чтобы Ольга Леонардовна все-таки нашла в себе силы признаться племяннице, какие постыдные, с ее точки зрения, смены «декораций» происходили в «Белой даче» за годы войны. Сразу после 22 июня 1941-го из чеховского кабинета исчез портрет весьма почитаемого Антоном Павловичем немецкого драматурга Гауптмана. Когда в Крым пришли фашисты, фотография нобелевского лауреата вернулась на прежнее место. Вернулась Красная армия, Гауптман вновь перекочевал в кладовую комнату…

Точно такие же истории происходили с письмами и снимками самой Оли Чеховой. Ты уж прости нас, Олюшка, боялись… Только вот мясные консервы, которые ты присылала из Германии Марии Павловне во время оккупации, ей очень пригодились…