МОСКВА, 1957 и другие годы
– Лидочка, зайдите, пожалуйста, – добавив бархата голосу, проворковал Михайлов.
– Слушаю, Николай Александрович, – застыла на пороге скромница-секретарша.
– Вы, пожалуйста, – министр культуры протянул девушке листы бумаги, – отпечатайте это в двух экземплярах. Это записка в ЦК, – сказал он с нажимом. – Понимаете...
Старательная Лидочка, отлично разбирая безобразный почерк министра, лихо барабанила по клавишам печатной машинки:
«...В последние годы среди советских художников, особенно среди художников Москвы и Ленинграда, где сосредоточена половина всего состава деятелей советского изобразительного искусства, получили широкое распространение отсталые, ошибочные взгляды, нездоровые настроения. На художественную интеллигенцию оказывает заметное влияние современная буржуазная идеология.
У значительной части художников отчетливо выявились симпатии к эстетству и формализму в искусстве...»
Николай Александрович, естественно, волновался. Предлагая «Оргкомитету Союза советских художников созвать Всесоюзный съезд в установленный срок», он очень рассчитывал на поддержку ЦК. Чтобы все прошло, «как полагается», Михайлов считал, что необходимо «внести в повестку дня предстоящего съезда вопрос о перерегистрации членов Союза советских художников в целях перевода в кандидаты всех лиц, недостаточно зарекомендовавших себя творческой работой. Благодаря этому все случайные, нетворческие элементы в союзах утратят право решающего голоса...»
И что получилось?
Конфуз. Нет, вначале все шло согласно протоколу. В президиум съезда медленно, но верно восходили усталые сталинские старцы – Герасимов, Манизер, Вучетич, Томский... Усаживались за стол, крытый багряным бархатом, глубокомысленно взирали в зал поверх голов. Вучетич сразу по-хозяйски открыл бутылку «Боржоми», налил в мгновенно запотевший стакан и выпил до дна. Сразу стало легче. Глаза потеплели, и даже торс распрямился.
Но откуда только взялся этот неуемный, дерзкий бунтарь Колька Никогосян? Поднял руку и попросил слова. Председательствующий недоуменно пожал плечами: вот же невоспитанный народ, но разрешил высказаться – оттепель на дворе. Потом, конечно, горько сожалел о своем легкомысленном демократизме.
– Товарищи! – чересчур громко начал Никогосян. – Вы посмотрите, кто сидит за этим столом! Вам не напоминает это «тайную вечерю» Леонардо? Только там был Христос, Иуда и апостолы. А за этим столом – все иуды сидят! А Христа я не вижу! Я требую, чтобы в президиум вошел Коненков!
Ну, ладно был бы один крикун... А тут весь зал встал и зааплодировал. Коненков прошел в президиум, сел в середку, разгладил окладистую бороду и подпер голову замком могучих кистей.
...По окончании первого заседания съезда молодые художники гурьбой высыпали на улицу. Под ногами чавкал февральский снег.
– А ведь завтра, братцы, уже весна, – лихо вступая в лужу, напомнил друзьям Никогосян.
– Ты на что это намекаешь? – поинтересовался кто-то.
– Это дело надо отметить, – уверенно сказал подошедший к группке смешливых живописцев седовласый патриарх.
– О, Сергей Тимофеевич! Вы, как всегда, правы!
– Ну так поехали ко мне, ребята. Места всем хватит...
Пока добирались до Пушкинской, пока суетились в «Елисеевском» гастрономе, сумерки окончательно загустели. Эрик Неизвестный, как самый галантный кавалер, рванул на площадь к бабулькам-цветочницам за букетом для Маргариты Ивановны. Кто-то побежал в Филипповскую булочную за свежим хлебом, благо, все рядом, недалеко...
Коненков прохаживался у гастронома. Он был с непокрытой головой, но сырой вечерний ветерок заставил все-таки поднять воротник шубы. Он поджидал своих молодых единоверцев, а память угодливо воскрешала в памяти живые картинки начала века: все та же Тверская (ну пусть сегодня улица Горького, тоже неплохо)... Пушкинская площадь... гастроном Елисеева... булочная Филиппова... последний зимний вечер... Неясной тенью вдруг возник отчаянно хмельной Сережка Есенин с растрепанными кудрями... Вот на извозчике подъехал вальяжный боярин Федор Иванович... Следом прошествовал Петр Кончаловский со своей очаровательной доченькой Наташенькой... Тут же оказались Клычков с Жоржем Якуловым... Хорошо, что Мейерхольда нет... А на Пресне у ворот их шумную компанию встречает преданный дядя Григорий...
Но в этот вечер – 28 февраля 1957 года – у ворот дома Коненкова их никто не встречал. А прислужница сообщила хозяину, что Маргарита Ивановна наверху, неважно себя чувствует и просила не беспокоить.
– Ну и ладно, – согласился Сергей Тимофеевич, – без женского общества нам сегодня даже лучше будет. Верно, ребята?.. Давайте-ка за стол. Присаживайтесь кому где удобно.
Да кто ж будет против?!.
В компании молодых, задиристых художников Сергей Тимофеевич чувствовал себя превосходно. Видения, посетившие его сегодняшним вечером у «Елисеевского», не отпускали, уводили от текущих проблем в далекое прошлое...
– ...Сергей Тимофеевич, а что, правда вы играли на лире?
– А вы откуда знаете?
– Так рассказывали.
– Кто же?
– Кончаловский.
– А, Петруша-болтуша. Играл, конечно. И до сих пор порой балуюсь. Правда, редко, под настроение... Илья, Эрик, вы что заскучали? Давайте-ка, не стесняйтесь, наливайте... Я, кстати, благодаря лире с Сережей Есениным познакомился. Клычков привел его ко мне на Пресню, а у двери они остановились: я как раз в тот вечер привел к себе слепых бродяг с Таганки, они пели, а я лепил их лица... Была такая идея – создать «Нищую братию». Иногда бросал свое праздное занятие, брал в руки лиру и подыгрывал песням этих горемык.
Только когда песня закончилась, Есенин с Клычковым решились войти. Сошлись воедино три Сергея. Клычков сразу предложил каждому загадать желание. Я не стал... Честно говоря, когда я Есенина увидел, был поражен его молодостью: мальчишка мальчишкой. Светловолосый, стриженный в скобку, в поддевке... Потом Есенин читал стихи, потом пили водку, вот как мы с вами сейчас... Он был, конечно, гениальный поэт. Это очень хорошо, что его сейчас опять стали понемногу издавать...
Как сейчас вижу, как тогда он у меня читал. Начало, правда, не помню, но не в том дело. Ага, вот:
Все пути твои – в удаче,
Но в одном лишь счастья нет:
Он закован в белом плаче
Разгадавших новый свет.
Там настроены палаты
Из церковных кирпичей;
Те палаты – казематы
Да железный звон цепей.
Не ищи меня ты в боге,
Не зови любить и жить...
Я пойду по той дороге
Буйну голову сложить.
– Каково? Здорово, верно?.. Да наливай ты до краев, не жадись!..
Коненков добродушно, с миротворческой улыбкой наблюдал за суетой своих гостей. Ему вспоминался один вечер, когда за столом сидели Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский, Есенин... Было там шумно, весело.
Тогда, помнится, Маяковский неожиданно для всех объявил: «Здесь среди нас присутствует знаменитый скульптор Исаак Иткинд. Интересно, что он думает о футуризме?»
Бедолагу Иткинда взгромоздили на стол и потребовали ответа. Исаак нашелся:
– Я вам сейчас расскажу одну притчу из Талмуда...
Раздался дикий хохот. Но зарокотал мощный бас Маяковского: «Дайте Иткинду говорить! Талмуд и футуризм – это очень интересно».
И скульптор смог продолжить:
– Однажды мудрец и мальчик пришли в огромный город и попали на базар. Это было очень давно, много веков назад. Один из торговцев на весь базар орал: «Вот самое гнилое мясо. Всего десять грошей!» Рядом стоял другой торговец и робким голосом говорил: «Вот свежее мясо, всего два гроша». Но никто не обращал внимания на него, а к продавцу за десять грошей ломилась толпа.
И тогда мальчик спросил у мудреца: «Скажи мне, почему гнилое мясо берут за десять, а свежее не берут за два гроша?» Мудрец усмехнулся: «Знаешь, сынок, все просто – сейчас мода на гнилое мясо!»
...Совсем недавно Коненкову рассказали о трагической судьбе Исаака. Где-то в Алма-Ате обнаружились его следы. В 1937-м его, действительно, арестовали как шпиона, в тюрьме на допросах выбили зубы, отбили слух, а потом сослали в Казахстан. Хвала тебе господи, жив, бродяга, уникальный человек и гениальный мастер. Повидаться бы...
* * *
Пожаловав Сергею Тимофеевичу Коненкову Ленинскую премию, новый вождь СССР Никита Сергеевич Хрущев решил навестить скульптора в его мастерской, на его трудовом, так сказать, посту.
...Старый скульптор, работая с камнем, обычно никогда не спешил. Сделает одно-два движения резцом и замрет, отрешившись от всего, погружаясь в размышления о предмете своего труда. Потом выделит какую-то деталь – и опять застынет в своих извечных думах. Словно патриарх, вершащий историческое действо. Примет решение – и снова оживут его руки.
Именно в такую минуту в мастерской Коненкова угораздило появиться Хрущева в сопровождении кремлевской свиты и журналистской братии. Минут сорок Никита Сергеевич внимательно осматривал готовые работы, потом подошел к Коненкову, уже восседавшему в кресле:
– Ну, Сергей Тимофеевич, здорово. Я бы так не смог.
Задетый сказанным Коненков искренне возмутился и начал кричать:
– Нет, вы посмотрите, он бы так не смог! Я всю жизнь посвятил этому делу, а он бы так не смог! Возьмите да попробуйте!
Хрущев побледнел, потом покраснел и вспотел. Свита окаменела. В конце концов Никита Сергеевич нашелся:
– Вы уж извините, Сергей Тимофеевич, я не так выразился. Я хотел сказать, что восхищен вашим талантом и вашим трудом.
Тут же, наскоро попрощавшись, первый секретарь ЦК отбыл восвояси...
Домашние после до утра хоронились в своих комнатах, стараясь не попасть на глаза Сергею Тимофеевичу, который все никак не мог угомониться, метался по мастерской, громил все, что ни попадя, суковатой палкой и материл тупарей...
Многоопытные друзья посоветовали Сергею Тимофеевичу не чураться политики и так или иначе продемонстрировать свою политическую лояльность и, если угодно, даже преданность. Коненков, прикинув все «за» и «против», согласился.
В 1959 году в журнале «Коммунист» появилась коленопреклоненная статья скульптора. Коненков восторженно писал: «Наша действительность устремлена в будущее. Именно теперь, когда перед человечеством столь зримо открылись светлые и прекрасные дали, так ощутима преемственность эпох... Предчувствия и мечты таких своих предшественников, как Томас Мор, Кампанелла, Сен-Симон, Фурье и Роберт Оуэн, Маркс и Энгельс гениально превратили в науку построения социалистического общества... Октябрьская революция бросила вызов всем темным силам старого мира. Нас терзали голод и сыпняк, темнота и невежество, сивуха и безграмотность... И сейчас, оглядываясь назад, даже трудно поверить, какие огромные силы напрягали вся партия, вся страна, чтобы победить бич безграмотности... А ведь без этого не могло бы свершиться и другое – запуск советскими людьми искусственных планет в глубины Вселенной. Все это вехи на нашем пути к коммунизму...
Чтобы прийти к коммунизму, говорил Н.С. Хрущев в своем докладе на ХХ1 съезде КПСС, нам надо уже сейчас воспитывать человека будущего. Человек будущего! Теперь это уже не далекая утопия, а вполне осязаемый образ. Нам не надо ждать, пока трубы возвестят о дне рождения этого человека. Он уже дышит, мыслит и живет вместе с вами... Наши суждения, слова и краски еще не могут изобразить, какие чудесные изменения произойдут в мире, когда земля будет приведена в совершенное состояние, пробьются воды в пустыни, и в мире восторжествует жизнь, пронизанная гармонией и светом. Прекрасная полнота жизни при коммунизме – выше наших сегодняшних представлений, как небо выше земли. Но человек будущего достигнет этой высоты. Человек будет совершенен!»
Почтенного старца щедро осыпали наградами и почетными званиями. Он стал действительным членом Академии художеств, вскоре народным художником СССР. И в конце концов был увенчан Золотой Звездой Героя Социалистического Труда. Правда, все это его уже мало занимало. Разве что как-то в разговоре с молодыми художниками Сергей Тимофеевич неожиданно даже для себя вспомнил возмущенный рык Федора Шаляпина, узнавшего из эмигрантской прессы, что некий безликий аноним «Совнарком» посмел лишить его звания народного артиста республики...
Сегодня Коненкова уже было чего лишать. Но не за что. Хотя он, конечно, в определенной (легкой) степени страдал раздвоением личности. Отравленный воздухом свободы и независимости, бунтарь по натуре, Сергей Тимофеевич в отличие от большинства своих коллег имел реальную возможность объективно сравнивать плюсы и минусы западного мира с прелестями милой его сердцу азиатчины. Плюс ко всему его терзала зияющая пустота вокруг и то самое навалившееся одиночество.
Но, с другой стороны, ему льстило, тешило самолюбие почтительное внимание нового поколения художников, в глазах которых он, по всей вероятности, представал восставшей из пепла легендой или, может быть, ожившим Каменным гостем, Командором из «Маленьких трагедий»... Они ведь с воображением и юморком ребята.
Как и эти «прозайчики» из Литературного института, который стоял как раз напротив его мастерской. Вот уж пройды, так и норовят выпросить десяточку-другую. Благо бы на дело, а то ведь наверняка на пропой... Вот вчера один явился, представился:
– Я аварский поэт Магомед Алиев. У меня есть одна мечта: прочитать вам, великому человеку, мои стихи. И вы потом скажете мне свое просвещенное мнение.
Бог ты мой! Хорошо, хоть денег не просит. Может, почитает стишок и уйдет?.. Да не тут-то было! На своем родном языке Магомед прочел замечательно длинную поэму «Ленин в горах», потом начал цикл каких-то лирических стихотворений... Коненков чувствовал, что слабеет с каждой минутой, и взмолился:
– Молодой человек, я, к сожалению, не понимаю вашего языка. Но чем вам можно помочь?
– Нравится? – обрадовался поэт. – Тогда я вам еще немного почитаю...
– Нет! Помочь, хочу помочь! – Сергей Тимофеевич запустил руку в карман.
– Мне домой надо, в горы, уважаемый товарищ Коненков. А билеты такие дорогие...
* * *
Коненков демонстративно старался держаться на почтительном расстоянии от какого-либо участия в публичной политической жизни. Но когда в начале зимы 1966 года ему позвонил и напросился в гости по «весьма спешному делу» старинный приятель, народный художник Павел Корин, Сергей Тимофеевич, разумеется, не мог отказать.
Посмотрев заготовки свежих работ друга, Павел Дмитриевич помялся, но вынул из кожаной папки несколько листков и протянул хозяину мастерской:
– Почитай, Сергей Тимофеевич.
Коненков начал вслух:
– «Глубокоуважаемый Леонид Ильич!..» Так это же не мне письмо... А я чужих не читаю.
– Конечно, не вам. Письмо Брежневу. Почитай все-таки дальше.
«...В последнее время в некоторых выступлениях и в статьях в нашей печати проявляются тенденции, направленные, по сути дела, на частичную или косвенную реабилитацию Сталина. Мы не знаем, насколько эти тенденции, учащающиеся по мере приближения ХХIII съезда, имеют под собой твердую почву. Но даже если речь идет только о частичном пересмотре решений ХХ и ХХII съездов, это вызывает глубокое беспокойство. Мы считаем своим долгом довести до Вашего сведения наше мнение по этому вопросу...
Мы считаем, что любая попытка обелить Сталина таит в себе опасность серьезных расхождений внутри советского общества. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм в партийной и государственной жизни. Своими неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ это никогда не простит. Наш народ не поймет и не примет отхода – хотя бы частичного – от решений о культе личности. Вычеркнуть эти решения из его сознания и памяти не может никто.
Любая попытка сделать это поведет только к замешательству, к разброду в самых широких кругах. Мы убеждены, например, что реабилитация Сталина вызвала бы большое волнение среди интеллигенции и серьезно осложнила бы настроения в среде нашей молодежи... Не менее серьезной представляется нам и другая опасность. Вопрос о реабилитации Сталина не только внутриполитический, но и международный вопрос. Какой-либо шаг в направлении его реабилитации, безусловно, создал бы угрозу нового раскола в рядах мирового коммунистического движения, на этот раз между нами и компартиями Запада. С их стороны такой шаг был бы расценен, прежде всего, как наша капитуляция перед китайцами, на что коммунисты Запада ни в коем случае не пойдут...
Мы не могли не написать о том, что думаем. Совершенно ясно, что решение ЦК КПСС по этому вопросу не может рассматриваться как обычное решение, принимаемое по ходу работы. В том или ином случае оно будет иметь историческое значение для судеб нашей страны. Мы надеемся, что это будет учтено».
– Ну, и что ты от меня хочешь, Павел Дмитриевич? – Коненков отложил в сторону письмо.
– Чтобы вы поставили свою подпись под этим обращением. Его уже подписали уважаемые в стране люди. Например, академики Арцимович и Капица, известные писатели Паустовский, Чуковский, Катаев, Майя Плисецкая, я, в конце концов, Иннокентий Смоктуновский...
– А это кто?
– Ну как же, Сергей Тимофеевич, это известнейший актер!
– Не знаю, я в театрах уже не помню когда бывал, а в кино и подавно... И вы считаете, что и моя подпись должна быть в этом ряду?
– Конечно, вы скульптор с мировым именем, лауреат...
– Сталинской, заметьте, премии, Павел Дмитриевич. А сам-то ты разве нет?
– Ну почему же нет? Было дело, в 1952-м еще. Правда, они теперь все Государственными премиями считаются...
– А шведы-то премию своего изобретателя динамита почему-то не переименовали! Как была Нобелевская, так и есть по сей день. Хотя благодаря ему невинных людей наверняка погибло больше, чем при Сталине. Наверняка. В общем, не буду я подписывать, и точка. Я к Сталину обращался как к брату... Не обижайся.
Уходя, Корин бросил косой взгляд на роскошную мастерскую Коненкова: неплохое наследство тебе «братец» оставил...
* * *
Буквально через месяц, 15 марта 1966 года, председатель Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР Владимир Ефимович Семичастный услужливо информировал Центральный Комитет, что «в Москве получило широкое распространение письмо, адресованное первому секретарю ЦК КПСС, подписанное 25-ю известными представителями советской интеллигенции... Сбор подписей под названным документом в настоящее время намерены продолжить, причем инициаторы этого дела стремятся привлечь к нему новых деятелей советской культуры... Известно, что некоторые деятели культуры, а именно: писатели С.Смирнов, Е.Евтушенко, режиссер С.Образцов и скульптор С.Коненков, отказались подписать письмо...»
* * *
Еще в детстве деревенская бабка-ведунья нагадала Сергею Коненкову долгую-предолгую жизнь. В зрелом возрасте он всем говорил, что доживет до 100 лет, и любил повторять фразу: «В любом возрасте оберегайте чувство молодости».
Когда ему стукнуло 97, тогдашний председатель Союза художников Екатерина Белашова ходатайствовала о предоставлении Коненкову государственной дачи. Обратилась в правительство. Там прошение помурыжили-помурыжили и, как говорится, благополучно положили «под сукно». Тогда Белашова, добрая душа, решила по-своему поощрить старого мастера и отправила его в Дом творчества на Сенеж. Екатерина Федоровна искренне хотела как лучше, но, увы...
Всем хорош был этот дом: и находился в чудесном месте, и люди вокруг были замечательные, никто в душу не лез. Только вот бытовые удобства были общие, в коридоре. Когда Коненков попросил помочь ему в помывке, сердобольные нянечки охотно выполнили эту просьбу. Затем завернули в простыню. Но пока санитары несли старика из ванной комнаты в номер, его сильно продуло. На следующий день врачи диагностировали: воспаление легких. Плюс ко всему на дворе стояла промозглая осень. Возвращение в Москву ему тоже далось нелегко.
Говорят, у «русского Родена» до последних дней под рукой неизменно оставались карандаш и бумага, картон, пластилин, куски фанеры. Как-то вечером, сидя в кресле перед темнеющим окном, он ясно увидел никем еще не написанную картину под названием «Зал ожидания». Огромное полотно с изображением абсолютно одинаковых гробов. Только гробы, гробы, гробы с крестами на крышках – и все. Зал ожидания...
На календаре был бесснежный декабрь 1971 года. Сергей Тимофеевич Коненков не дожил ни до 100 лет, ни до коммунизма, ни до Армагеддона. Аминь.
* * *
В день смерти великого скульптора в дом к Маргарите сбежались с соболезнованиями близкие и знакомые. Они застали ее в смятении, нервно мечущейся из одной комнаты в другую.
– Оставьте свои сочувствия при себе! – нервно кричала она. – Что вы сюда понабежали? Или не понимаете, что я теперь нищая?!
Вскоре после кончины Коненкова люди в штатском изъяли из семейного архива несколько мешков бумаг. Но в спешке кое-что пропустили.
Маргарита Ивановна пережила всех – и своего мужа, и Альберта Эйнштейна. Стала затворницей. С годами от ее аристократического лоска мало что осталось. Бывшая красавица безумно располнела, погрузившись в сильную депрессию, неделями не поднимаясь с постели в своей комнате на втором этаже Дома-музея Коненкова. Выбраться на Тверскую – тьфу, на Горького! – было практически неразрешимой проблемой. Ноги не несли. Домработница наслаждалась унизительным положением барыни, открыто издевалась над ней, насильно кормя селедкой и черным хлебом, подстилая на стол газетку вместо скатерти. Будила спящую Маргариту Ивановну поистине варварским способом – поджигала перед лицом бумагу, все те же газеты.
Тупыми ножницами она грубо состригала ей волосы, давясь при этом от хохота. А однажды состригла брови. Не давала папирос, без которых хозяйка не могла обходиться. Зная, что Маргарита в последние годы на дух не переносит спиртное, плебейка, вцепившись в подбородок, вливала ей в рот дешевенький коньяк. А потом плюхалась своей задницей на край кровати и, гаденько улыбаясь, ждала реакции.
На глазах хозяйки она портила вещи, открыто воровала драгоценности. Маргарита Ивановна горько сожалела, что в свое время не подарила племяннице роскошную лисью шубу, предмет зависти многих знакомых дам: «Ты еще не умеешь носить меха. Да и мне еще, может быть, придется выходить...» Но не пришлось. Скотина-домоправительница варварски отрезала от шубы рукава. Объяснила: нужно на воротники. Маргарита потом долго рыдала: «Зачем испортила вещь?! Да лучше бы просто забрала!..»
Лишь резная шкатулка с личными письмами и документами для домработницы не представляла никакого интереса. А в ней, кроме всего прочего, хранился пожелтевший от времени листок, испещренный элегантными готическими строками. Это было стихотворение, посвященное Маргарите, не великого физика, не лауреата Нобелевской премии, не самого знаменитого еврея в мире Альберта Эйнштейна, а ее любимого, седовласого, лохматого мужчины, первой половинки от их общего «Альмара».
Две недели томил тебя,
И ты написала, что недовольна мной.
Но пойми – меня также мучили другие
Бесконечными рассказами о себе.
Тебе не вырваться из семейного круга.
Это наше общее несчастье.
Сквозь небо неотвратимо
И правдиво проглядывает наше будущее.
Голова гудит, как улей,
Обессилели сердце и руки...
Приезжай ко мне в Принстон.
Тебя ожидают покой и отдых.
Мы будем читать Толстого,
А когда тебе надоест, ты поднимешь
На меня глаза, полные нежности,
И я увижу в них отблеск Бога.
Ты говоришь, что любишь меня,
Но это не так.
Я зову на помощь Амура,
Чтобы уговорил тебя быть ко мне милосердной.
А.Э.
Рождество. 1943 г.
Еще она нашла черновик письма своего мужа Сталину, в котором были такие странные строки: «И видел я одного Ангела, стоящего в солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летящим по середине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божію. Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих... Ангел в солнце – это олицетворение последних членов Церкви Христовой. И они то сделают, тот призыв ко всем организаціям міра, чтобы выступить против атакующих армій Сатаны. А пир будет, так как Армія Сатаны будет побита. А когда атакующая Армія Сатаны будет побита – то пир будет, будут радоваться все в Арміи Божіей, как радовались в Россіи освобожденные от рабства капиталистов и помещиков...»
* * *
Маргарита Ивановна Воронцова-Коненкова умерла от истощения в 1980-м, наотрез отказавшись принимать дрянную пищу.
Дюжие, страдающие от жестокого похмелья санитары в замызганных халатах, вынося мертвое тело из квартиры-музея Коненкова, так пялились на бронзовую фигуру обнаженной красавицы при входе (скульптура Маргариты), что едва не уронили носилки. Они, разумеется, не догадывались, что увозят в морг музу знаменитого скульптора Сергея Коненкова, которой на роду было также суждено стать последней любовью великого физика Альберта Эйнштейна.
* * *
Маленькая девочка из штата Аризона как-то написала Альберту Эйнштейну: «Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности...»
Альберт Эйнштейн обреченно знал, как «странно быть известным во всем мире и все же быть таким одиноким». Он не понимал, что люди просто боятся гениев.
Хотя, конечно, в мире все относительно. Кроме любви.
