ПРИНСТОН, весна–лето 1945

Получив задание от «Вардо» – тщательно, с фотографической точностью фиксировать все детали разговоров, которые Оппенгеймер и его коллеги ведут у Эйнштейна в ее присутствии, Маргарита слезно взмолилась: «Я же ничего не понимаю в этих их беседах, они говорят на каком-то своем, птичьем, совершенно недоступном мне языке!»

– Ничего страшного, – успокаивала свою агентессу Зарубина. – Главное – запоминай каждое произнесенное слово, даже если ты его не понимаешь. Потом перескажешь мне, и все...

Когда Маргарита с наивным интересом спросила Альберта о сути постоянно упоминаемой в разговорах «сверхбомбы», Эйнштейн был польщен. Пустившись в объяснения, он по обыкновению увлекся, кратко и по возможности доступно разъяснял ей, как прилежной ученице, основные моменты работы своих коллег в Лос-Аламосе, для наглядности сопровождая «лекцию» незатейливыми чертежиками-рисунками. Помня рекомендации Зарубиной, Маргарита даже не прикоснулась к этим, безусловно, бесценным чертежам, но благодаря своей безупречной зрительной памяти буквально «фотографировала» их.

Уже дома она воспроизвела их на бумаге. Вкупе со стенограммой беседы с Эйнштейном и его объяснениями информация Маргариты вскоре ушла в Москву, пополнив секретную папку операции по добыче сведений о разработке атомного оружия, которую на Лубянке окрестили «Энормоз», что в переводе имело несколько значений – «чудовищный», «ненормальный», «громадный», «ужасный».

Увы, но довести свои планы до логического завершения чете Зарубиных помешали непредвиденные обстоятельства. В 1944 году в срочном порядке супруги были срочно отозваны в Москву. Коненкова потом еще долго недоумевала: «Как же так, даже не попрощавшись, укатили неизвестно куда?..»

Новым куратором Маргариты в Нью-Йорке стал вице-консул советского представительства Павел Петрович Михайлов. Настоящая фамилия резидента Главного разведуправления Генштаба Красной Армии была Мелкишев. По неизвестной прихоти начальства оперативным псевдонимом для него была выбрана фамилия великого французского драматурга – Мольер. Большие шутники служили на Лубянке. Или у них в работе с Мелкишевым возникли ассоциации на тему «Мещанин во дворянстве»?..

Внезапно приехавший Лео Сцилард расстроил Эйнштейна, ибо показался ему крайне взволнованным. А тот и не скрывал этого:

– Простите, я просто не знаю, с кем посоветоваться. Формально я не имею права обсуждать с кем-либо, с вами в том числе, то, что собираюсь сейчас вам сказать. Формально это так. Но по существу...

– Да говорите же, Лео, не тяните.

– Помните то письмо, которое вы в свое время, летом 39-го, направляли президенту Рузвельту?

– Ну конечно. Я такие вещи не забываю, дорогой Сцилард.

– Так вот, я должен вам сообщить, что работы по созданию атомной бомбы в Штатах уже находятся в завершающей стадии.

– Поздравляю.

– Но теперь встает вопрос: что делать с бомбой дальше? Гитлер практически на коленях, и по всему выходит, что наша «игрушка» вроде бы ни к чему. Ведь тогда, в 39-м, мы требовали ускорить работы по атомной бомбе, чтобы опередить немцев...

– Если помните, Лео, я говорил вам о возможности возникновения такой ситуации, – улыбнулся Эйнштейн.

– Конечно, помню. Но тогда мы все так были увлечены идеей создать новое сверхоружие против Гитлера, что никто не мог даже представить себе, что в конце концов мы упремся в такой трагический тупик.

– Не стоит говорить обо всех, Лео, – упрекнул молодого коллегу Эйнштейн. – Говорите только о себе, ладно?

– Да, простите. Тот самый Александр Сакс (ну, банкир с Уолл-стрит, который передавал тогда Рузвельту наше письмо) в конце прошлого года по просьбе нашей «манхэттенской» группы беседовал с президентом. Сакс изложил ему наши предложения, которые, скажем так, встретили сочувственное отношение.

Физики предложили после окончательных испытаний бомбы провести публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных государств, которые потом опубликуют от своего имени или от имени правительства краткое коммюнике с изложением сути открытия. И если к тому времени война еще не будет закончена, тогда правительство США обратится к руководству Германии и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа немцы и японцы будут оповещены о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и времени. Противнику нужно предоставить время для эвакуации людей и скота.

Шесть лет назад мы просили вас повлиять на президента с целью ускорить работы по созданию бомбы, – продолжил Сцилард. – А теперь я хочу, чтобы вы подписали наш меморандум Трумэну с просьбой воздержаться от поспешных агрессивных действий. Вы согласны, мэтр? – он протянул лист бумаги и авторучку.

Эйнштейн быстро пробежал текст и, не раздумывая, поставил свою подпись.

Перед отъездом Сцилард спросил у учителя, может ли он повидать госпожу Коненкову. Когда Марго вошла в кабинет Эйнштейна, Лео вскочил, подбежал к ней и осыпал ее руки поцелуями: «Спасибо вам за брата». Потом быстро распрощался и укатил.

– Что это с ним? – спросил заинтригованный Эйнштейн.

– Да так, ерунда, – беспечно отмахнулась Маргарита. – Брат Лео Карл там, у нас в России, сидел в тюрьме... Ну, я ему немножко помогла. Его перевели в закрытое конструкторское бюро.

– У тебя такие богатые возможности, Марго?

– Не у меня, Аль, а у моих друзей.

– Лео – хороший парень, – задумчиво проговорил Эйнштейн. – Еще в Берлине он был моим студентом, и весьма прилежным. Не то, что я. А какая у него была блестящая докторская диссертация!.. Хотя, вообще-то, он прирожденный изобретатель. Мы с ним придумывали всякие разные модели домашних бытовых холодильников, рефрижераторов. Но, к сожалению, он невезучий, бедолага...

– А мы с вами везучие, Альбертль, как ты считаешь?

– Конечно!

...Еще при первой встрече где-то в конце 30-х годов Лео Сцилард, узнав, что Маргарита родом из Советской России, посетовал, что уже давным-давно не имел никаких известий от своего брата Карла, который работал в Москве в каком-то конструкторском бюро. Только недавно узнал, что он якобы арестован, сидит в тюрьме.

Разговор на том и закончился. Но суть его Марго передала своему «куратору» – Елизавете Юльевне. Та дальше – по цепочке – в Москву. Из Центра вскоре поступила информация: физик Карл Сцилард из тюрьмы переведен в ЦКБ-29 авиаконструктора Андрея Туполева – так называемую «туполевскую шарагу», заведение, в общем-то, тюремного типа, но с «правилами внутреннего распорядка» немного попроще. Это был «белый архипелаг»: «островок некоторой свободы и относительного достатка». Хотя и там, конечно, каждый пункт начинался со слов «запрещается», «не допускается», «возбраняется» и т.п. Его создатели понимали: для сверхважных разработок творческому человеку необходимо вдохновение, а оно невозможно, если над тобой и твоими близкими занесен меч.

Карл Сцилард оказался крайне «полезным» «врагом народа». Вот на этот-то крючочек Лео и можно было бы легко ловить. А он особо и не сопротивлялся...

Лео Сцилард так и не узнал, что президент Трумэн не удосужился прочитать это послание. Конверт остался нераспечатанным на его рабочем столе.

– Знаешь, Марго, в отрочестве я был изрядным шалопаем. – Эйнштейн лежал рядом с Воронцовой, и его пальцы неспешно перебегали с обнаженной груди на ее теплый, упругий животик никогда не рожавшей женщины, потом его руки возвращались к нежным плечам, а губы ласкали хрупкую ключичку. – Я иногда ненавидел мать за то, что она заставляла меня учиться игре на скрипке. Я вообще терпеть не мог делать все, что нужно было делать по принуждению, ты понимаешь?

– Конечно, любимый.

– Знаешь, я никому никогда не рассказывал. Говорю только тебе. Однажды я набросился на учительницу музыки со стулом в руках. Она в ужасе выбежала из нашего дома и никогда больше к нам не возвращалась. Маме пришлось подыскивать другого преподавателя...

– А кто были твои родители?

– Мама была дочерью богатого штутгартского торговца кукурузой. Отец называл себя коммерсантом. Но, я думаю, с коммерцией у него не очень-то получалось. Сперва отец был совладельцем маленькой мастерской по производству перьевой набивки для матрасов и перин. Потом в Мюнхене он с братом Якобом основал небольшую фирму по торговле электрическим оборудованием. Кстати, именно они занимались поставкой электрического освещения для знаменитого фестиваля Октоберфест, знаешь о таком?

– Нет, милый.

– Ну да, конечно. Но вскоре они прогорели. И тогда отец с мамой уехали в Павию, это городок под Миланом, попытались там наладить дело... Только и там у них ничего не ладилось...

После прогулки по фруктовому саду они долго сидели в беседке, болтая о пустяках. Эйнштейн почему-то вдруг вспомнил о письме одной девочки, которая жаловалась ему, что ей с трудом дается математика и приходится заниматься намного больше других, чтобы не отстать от одноклассников. Она просила совета.

– И что же ты посоветовал бедной девочке? – спросила Маргарита.

– А что я мог ей посоветовать? – засмеялся Эйнштейн. – Я ей посоветовал не огорчаться трудностям с математикой. И заверил, что мои трудности еще больше, чем ее.

– Умница, – улыбнулась Маргарита, поцеловала в щеку и попыталась пригладить взлохмаченные волосы Альберта.

Вечером, после ужина, Эйнштейн играл на скрипке. Единственным слушателем была его Единственная. Потом, сидя рядышком на их любимом полукруглом диване, они говорили о музыке, о композиторах. Перебирая великие имена, Эйнштейн делился своими сомнениями:

– Затрудняюсь, кто значит для меня больше – Бах или Моцарт. В музыке я не ищу логики. Интуитивно воспринимаю ее, не зная никаких теорий. Мне не нравится музыкальное произведение, если я не могу интуитивно ухватить его внутреннюю целостность и единство... архитектуру.

– Мне кажется, ты должен любить Вагнера, Альбертль...

– Честно говоря, я восхищаюсь его изобретательностью. Но отсутствие четкого архитектурного рисунка рассматриваю как декадентство. Для меня его личность как музыканта неописуемо противна, так что большей частью слушаю его с отвращением.

– Альбертль... Так нельзя.

– Только так и можно... Да, ты слышала анекдот обо мне, который рассказывают все, кому не лень?

– Нет.

– Так вот, я умер, предстал перед Богом. Бог мне говорит: «Ты великий ученый, я хочу наградить тебя. Чего ты хочешь?» А я его прошу: «Покажи мне, Господи, формулу Вселенной!» Он подает мне скрижаль с длинной формулой. Я смотрю и вдруг вижу: «Господи! Но тут же ошибка!» – «Да знаю, знаю...», – сокрушенно вздыхает Бог.

– Смешно, – улыбнулась краешком губ Маргарита. – Но ты не умрешь. По крайней мере, пока я с тобой...

«Ты не умрешь, пока я с тобой...» Он подумал, что эта ее последняя фраза похожа на фальшивые слова из какого-то бродвейского спектакля. Да нет, у них с Марго вряд ли что вечное может получиться. Ей нужен муж-поклонник, а мне – жена-домохозяйка, которая всегда рядом, которая встречает и провожает, кормит и купает, а в основном – ждет. И не мешает.

Но пока они наслаждались уединением. Им было хорошо и покойно. Лежа в постели, они лениво переговаривались. Покидали кровать лишь изредка. Шлепая босиком по теплому полу, Эйнштейн время от времени уходил в кабинет покурить, давно взяв себе за правило никогда не дымить в спальне. Оставшись одна, Маргарита безмятежно нежилась на смятых простынях и восстанавливала в памяти все детали вчерашней застольной болтовни Оппенгеймера с ее Альбертлем.

Когда Эйнштейн походя поинтересовался развертыванием атомного проекта, Оппенгеймер принялся жаловаться на трудности, которые переживала его суперсекретная лаборатория.

– ...Я сам предложил генералу Гровсу это плато Лос-Аламос в штате Нью-Мексико. Еще в детстве я здесь учился в закрытом пансионе. Пустынная территория, равноудаленная и от Атлантического побережья, куда германские подводные лодки иногда высаживают своих шпионов, и от населенных пунктов, жители которых могли бы пострадать в случае (тьфу-тьфу-тьфу!) ЧП во время проведения опытов. Поначалу мы с Гровсом предполагали поселить рядом с Лос-Аламосом примерно сотню ученых с семьями. Но уже скоро там проживало три с половиной тысячи сотрудников. А сегодня – и вовсе более шести тысяч. Можете себе представить подобный муравейник?..

Оппенгеймер лично занимался комплектованием научного коллектива, исколесил тысячи километров, чтобы встретиться с каждым потенциальным кандидатом, постараться убедить его покинуть насиженное местечко в университете или лаборатории, оставить жилье, отрешиться от прежнего быта и перебраться в пустыню Нью-Мексико и, работая там, оказаться отрезанным от всего внешнего мира.

Первые поселенцы старинного городка Санта-Фе, прежней резиденции испанских вице-королей, появились уже весной 1943 года. Их автобусом ежедневно доставляли на плато Лос-Аламос, покуда вблизи лаборатории не выстроили целый поселок.

– И когда же вы будете готовы выпустить джинна из бутылки? – просто так, ради любопытства спросил у своего молодого коллеги Эйнштейн.

– Я думаю, к середине июля все завершится.

«Генерал Гровс... Плато Лос-Аламос, штат Нью-Мексико... Санта-Фе... Три с половиной тысячи сотрудников... Сегодня более шести тысяч», – высвечивались в цепкой памяти Маргариты имена, географические названия, даты и цифры...

В своих прогнозах Оппенгеймер не ошибся. 12 и 13 июля составные части снаряда «Фэт Мэн» («Толстяк») в строгом соответствии с совершенно секретным планом доставили в район Аламогордо и подняли на металлическую 33-метровую башню, стоящую, как морской маяк, посреди бескрайней пустыни. В два часа ночи 16 июля, после устранения ряда технических неполадок, все участники эксперимента заняли свои посты в пятнадцати километрах от «пункта ноль». Громкоговорители транслировали танцевальную музыку. Первоначально взрыв намечался на четыре утра, но погода испортилась, было облачно, дождливо и воздух был очень влажный, и пуск отложили на полтора часа. В пять пятнадцать все участники программы – ученые и «технари» – надели темные очки и улеглись ничком на землю, отвернув лица от точки «ноль». В 5.30 ослепительный белый свет залил тучи и горы. Все!

Оппенгеймеру, который изо всех сил вцепился в одну из стоек контрольного поста, в эту поистине историческую минуту неожиданно вспомнились строки из древнеиндийского эпоса «Бхагават Гита»:

Когда гигантское облако пыли высоко поднялось над местом взрыва, в его памяти возникли другие, еще более ужасные, пророческие слова:

Жертвой испытаний стал лишь один солдат, который накануне вечером вернулся из увольнения. Как позже выяснил генерал Гровс, он был достаточно навеселе. Взрыв застал его полусонным и ослепил. Через несколько дней его зрение восстановилось. Но солдатик поклялся: больше никогда в жизни не брать в рот спиртного.